— Не беспокойся, — Бригелла вновь лукаво улыбнулась, — В твоем распоряжении еще порядком времени. Шесть часов, не так ли? Вполне достаточно времени, уверяю тебя, чтобы выслушать эту историю. К слову, ты и сама уже являешься ее частью, хоть и не подозреваешь об этом. Но я позабочусь о том, что если об этом когда-нибудь будет сложен миннезанг, в нем прозвучит и твое имя… Дом на Репейниковой улице. Я первая обнаружила его. Сперва следила несколько дней — с почтительного расстояния, разумеется. Сама знаешь — мазала тайком сажей порог, оставляла в дверном створе травинку, чтобы определить, как часто хозяин выбирается наружу… Потом навела справки. Заглянула в окна, обследовала улицу. Хороший домишко, он мне сразу понравился. Запущенный, но не развалюха, внутри еще теплилась жизнь, пусть и жалкая, едва копошащаяся, запертая в теле дряхлого старика, целыми днями не вылезающего из кровати. Мы с Панди любили такие дома. Ни стражи, ни охранных чар, ни бдительных хозяев — наилучшие дома для работы! Полчаса труда — и сотня-полторы гульденов добычи. Отставные вояки любят сохранять на память всякую рухлядь — табакерки, шпоры, инкрустированные самоцветами сабли… «Камарилья Проклятых» научила меня не только ловко сплетать вирши, но и кропотливо собирать информацию, как бы та ни была рассеяна в воздухе. У меня есть пара знакомцев из магистратских клерков да и еще кое-какие знакомства, я быстро узнала, что господин фон Лееб — старик и домосед, кроме того, согласно магистратским записям, ему полагалась из казны недурная пенсия — пятнадцать гульденов в месяц. Игра стоила свеч! Я поведала обо всем Панди, и она тоже загорелась этой мыслью. Дело обещало быть верным. В следующий раз она наведалась к дому старикашки уже сама, под покровом ночи. Покопалась в замке, в считанные минуты раскусив стерегущего дом демона и выведав его имя. Черт, ловко же у нее это получалось! У нашей Панди была чертова уйма талантов, некоторыми из которых она щедро делилась с нами, ее компаньонками, другие же предпочитала хранить при себе…
— Дальше, — приказала Барбаросса, кусая губы, — Дальше!
Бригелла задумчиво провела черту по лакированному деревянному носу, торчащему посреди ее лица точно вороний клюв.
— Терпение, Красотка. Ты ведь не из той неблагодарной публики, что свистит и топочет ногами, едва только занавес распахнулся, заглушая прелестную увертюру, требуя, чтобы представление сразу переходило к основной части?.. Это было без малого год назад, в конце октября. Ночи стояли глухие, беззвездные, мы уже наметили день, когда выпотрошим этот домишко дотла. Панди успела побывать в прихожей и исследовать ее, не обнаружив никаких тревожных признаков. Старый скупец не расщедрился на охранного демона. Она нашла лишь бессмысленные сигилы, рассыпанные тут и там, точно картошка из порванного мешка. В них не было опасности — одна видимость, фикция, способная произвести впечатление на воришку, ни черта не сведущего в адских науках, но не на ведьму. С таким же успехом ребенок мог бы украсить дом бессмысленными каракулями.
Заметила. Барбаросса прикусила язык, чтобы тот ненароком не выплюнул какое-нибудь едкое ругательство. Панди заметила чертовы сигилы в доме старикашки. Лихая воровка, безрассудная бретерка, залихватская налетчица, она всегда была необычайно осторожна и внимательна к мелочам, именно потому прожила в Броккенбурге так долго. Жаль, что ее таланты не передались сестрице Барби, воображавшей себя ее ученицей…
Бригелла задумчиво прикоснулась к висящему на поясе кисету, видно раздумывала, не набить ли трубку, но потом отняла пальцы.
— Горько вспоминать, в ту ночь я подвела Панди, — по ее лицу промелькнула досадливая усмешка, — Накидалась в день перед тем крепкой хаомой до полусмерти, после еще вылакала шоппен рома… Когда я разлепила глаза, ночь уже миновала, занимался рассвет. Я бросилась на Репейниковую улицу с раскалывающейся головой, но, конечно, было уже поздно. Панди оставила на дверях условный знак, свидетельствующий о том, что она уже побывала здесь. Побывала в одиночку, не дожидаясь меня. Она была упряма, наша Панди, ты знаешь. Она могла месяцами строить какой-нибудь план, кропотливо, будто великий зодчий, но, единожды выстроив, уже не отказывалась от него. Она обнесла бы этот домишко даже если бы гора Броккен заходила ходуном или за ней явилась душа ее покойной прабабки. Я поспешила в «Два Хвоста», там мы обычно встречались после дела, чтобы разделить добычу. По заведенном порядку две трети уходило ей, одна мне — вполне справедливый расклад, учитывая, что Панди была старшей компаньонкой в нашей паре, кроме того, она возилась с демонами и выполняла самую сложную работу. Я не надеялась, что она поделится со мной, просто хотела послушать, что ей довелось увидеть внутри, в очередной раз восхититься ее работой. Но я не нашла ее там, в условленном месте. Не нашла и в комнате, которую она снимала в Унтерштадте. И в паре других мест, которые мне были известны, где ее можно было встретить днем, лакающей вино или безудержно сношающейся в самой разнообразной компании.
Бригелла вздохнула, пристально разглядывая трубку, которую так и не набила табаком. Сейчас, бросив скалиться, она походила на задумчивую птицу, маска с острым клювообразным носом лишь усиливала сходство. И пусть.
Пользуясь этим, Барбаросса позволила своему взгляду еще раз ощупать комнату. В этот раз уже не в поисках опасностей — в поисках полезных вещей, которые могли бы ей пригодится в скором времени.
Груда битого стекла… кусок обвалившейся кровли… превратившийся в гниющие руины матрас… Ее взгляд метался и скользил по полу, как опытная старая крыса, шмыгающая по помойке, вцепляясь в одни предметы, отталкиваясь от других, заинтересованно обнюхивая третьи. Крошка Бри может сколько угодно разыгрывать из себя паиньку, эта хитроумная потаскуха скажет лишь столько, сколько считает нужным сказать, ни на дюйм больше. Что-то она наверняка решит приберечь для себя. А значит, какой бы словоохотливой собеседницей она ни была, часть ответов придется выжимать из нее — и на этот случай лучше подготовиться заранее.
Ей почти сразу повезло. Под истлевшими мужскими шаравонами обнаружились лошадиные постромки, порядком истертые, но выглядящие крепкими, невесть как оказавшиеся в этом брошенном живыми душами домишке. Как сбруя они ни черта не стоили, но для того, чтобы связать по рукам и ногам шестнадцатилетнюю суку вполне годились. Чертовски удачно. Барбаросса мысленно кивнула сама себе, запоминая, где они лежат, чтобы потом не пришлось долго искать. Она стянет крошку Бри точно колбасу, и только потом приступит к расспросам.
— Что дальше? Ты нашла ее?
Бригелла встрепенулась на своем месте.
— Нашла ее лишь ближе к полудню. Столкнулась с ней в каких-то закоулках у самого подножья горы, совершенно случайно. А столкнувшись, едва узнала. Она была… — Бригелла прикусила губу, — Черт, ты бы и сама не признала ее. Она выглядела так, будто побывала на балу у самого архивладыки Белиала. В качестве не гостьи, но закуски. Растрепанная, перепачканная, в излохмаченной одежде, вся в ссадинах и синяках, она слепо брела по улице с мешком за плечом, вздрагивая от малейшего звука и была похожа на собственную душу, вытряхнутую из тела.
— Мешок? — жадно спросила Барбаросса, не позволив взгляду скакнуть к стене, туда, где лежала, укутанная мешковиной, банка с гомункулом, — Ты сказала…
— Да, — Бригелла улыбнулась, — Я уверена, это был тот же самый малыш, на которого ты позарилась. Но тогда я еще этого не знала. Я и сейчас многого не знаю, но, хвала Аду, это мне не мешает. Некоторые знания тяготят не меньше неизвестности, знаешь ли.
Барбаросса захотелось взять Бригеллу за складки на ее щегольском камзоле, издалека производившем впечатления шелкового, и тряхнуть так, чтобы чертова улыбочка погасла, точно свеча на ветру. А еще сделать с ней много других штук, которые могут показаться ей чертовски болезненными.
Панди была в доме на Репейниковой улице еще до нее. Она вышла оттуда с гомункулом. Она видела знаки. Она…
— Держи кулаки при себе, — буркнула Бригелла, покосившись на нее, — Благодарные слушатели платят монетой, а не оплеухами. Разве история не кажется тебе интересной? То-то же!
Конец октября… Барбароссе показалось, что ее никчемный мозг загудел, точно пчелиный улей, пытаясь переварить крохи оброненной Бригеллой информации. Год назад… Пандемия и исчезла в прошлом октябре. Исчезла. Пропала. Погибла в безвестной битве с неизвестными демонами или же сбежала из Броккенбурга — у обеих версий было порядочно сторонников, но ни одна так и не подтвердилась. Значит…
Бригелла медленно покачала головой. Та часть ее лица, что не была прикрыта маской, сейчас была бесстрастна и холодна, как поверхность озера под полной луной.
— Я попыталась заговорить с ней — тщетно. Она была истощена сверх всякой меры, будто прожила за эту ночь сорок жизней, болезненно вздрагивала и с трудом узнавала меня. Дьявол, она выглядела в самом деле паршиво. Но мешок держала так цепко, словно там лежала ее собственная душа. «Херово дело, Бри, — пробормотала она, когда наконец меня узнала, — Мы прокололись. Старикашка оказался хитрее, чем мы думали…Я здорово вляпалась. Эта чертова тварь пожирает меня кусок за куском. Я больше не могу, Бри… Он пытает меня. Он режет меня на части. Я перепробовала все, что могла, но ни хера не выходит. У меня осталось два часа, но я готова сдаться…»
— Херня! — вырвалось у Барбароссы, — Херня собачья!
Бригелла неохотно кивнула.
— Я тоже так подумала, но… В таком виде я ее никогда прежде не видела. Это была не та Пандемия, что я знала, готовая смеяться в лицо опасностям или схватиться со всеми демонам Преисподней разом, презрительная и дерзкая ведьма, ночная легенда Броккенбурга. Но я видела ее отчетливее, чем тебя сейчас. И я говорю тебе — она тряслась от страха. Она была опустошена, готова заскулить и в самом деле подумывала о сдаче. Я не знала, с чем ей довелось встретиться в доме старика, с какой тварью она схватилась той ночью, но поверь мне, если той удалось навести страху на Панди, это кое-что да значит.
Барбаросса стиснула зубы. Возможно, подумала она. Возможно, кое-что и значит.
— Панди жрала демонов на завтрак, — буркнула она.
Бригелла машинально провела пальцем по шитью на воротнике камзола.
— Пока ее саму не подали на стол с уксусом и горчицей, в окружении печеных яблок и капусты. Она несла какую-то околесицу, которую я не могла понять. Демон… Старик… Джунгли… Это была херова тарабарщина, сплошной извергающийся из нее водопад. Так говорят смертельно уставшие и смертельно испуганные люди. Мне пришлось спросить ее трижды, прежде чем у нее прояснилось в голове и она смогла произнести что-то членораздельное.
Барбаросса едва не вскочила на ноги, опрокинув лампу.
— Что она сказала?
Бригелла прищурилась, глядя на нее. Холодные серые глаза не мигали, сейчас они сами казались вырезанными из черного дерева и покрытыми тускло блестящим лаком, как прикрывающая их театральная маска.
— Тебе хотелось бы узнать это, не так ли?
— Бри! Говори или…
— Цинтанаккар. Она сказала — Цинтанаккар.
Барбаросса ощутила, как саднит что-то в груди, под дублетом и нижней рубахой. Кажется, где-то под мясом, в той толще мяса, где располагается сердце. Скверно саднит, ворочается, стонет…
Это слово, произнесенное Бригеллой с непонятной интонацией, немного нараспев, отчего-то отдалось у нее самой во внутренностях. Как спящая в груди смертоносная опухоль, которая мгновенно проснулась, едва только ее назвали по имени.
— Что такое Цинтанаккар?
— А ты сама не знаешь? — вкрадчиво поинтересовалась Бригелла, глядя на нее в упор.
Паскудный взгляд. Не опасный, но…
Изучающий, подумала Барбаросса. Как у кошки, пристально наблюдающей за барахтающейся в плошке с водой мышью. Ждущей момента, когда та достаточно выдохнется, трепыхаясь, чтобы можно было легко достать ее лапой.
— Что такое Цинтанаккар? — повторила Барбаросса, впившись взглядом в чертову маску, словно ее взгляд, обретя волей Ада силу алебарды, мог пронзить лицо за ней, выдавить эти блядские, с хитринкой, глаза, сорвать кожу, размозжить череп, — Почему я должна знать?
Бригелла вздохнула. Она не выглядела ни испуганной, не напряженной, и это нравилось Барбароссе меньше всего. Человек, не боящийся в ситуации, когда всякая здравомыслящая тварь начала бы трусится от страха, определенно что-то держит про запас. Грязный трюк, оружие, фокус. Бригелла была безоружна, если не считать маленького кинжала, который она прятала в одежде и которым все равно не успела бы воспользоваться. Что-то другое, подумала Барбаросса, здесь должно быть что-то другое…
— Я спросила об этом у Панди, но она так лязгала зубами, что едва не откусила себе язык. «Это демон, — выдавила она, — Цепной пес старикашки фон Лееба. Он отвел мне срок, чтобы я вернула украденное его хозяину. И он убьет меня через два часа, если я этого не сделаю».
Бригелла задумчиво дунула в мундштук так и не раскуренной трубки.
— В Броккенбурге всегда хватало адского отродья всех мастей. Многие из этих тварей не прочь поразвлечься с юной чертовкой или просто любят вкус человеческого мяса. Наши страдания для них как музыка. Некоторых из них можно запугать или подкупить, с некоторыми можно договориться. Ты сама знаешь, как все это устроено. Но я не видела вокруг Панди ничего похожего на адскую сущность. Никаких отпечатков в ауре, никаких возмущений в магическом эфире, никаких потеков меоноплазмы… Я спросила у Панди, где этот демон, что мучает ее, и знаешь, что она мне ответила?
— Что? — Барбароссе показалось, что горло ее высохло, как заброшенный колодец в предгорьях, даже этому короткому слову пришлось продираться через него, жестоко обдирая мягкие слизистые оболочки глотки.
— Она сказала — здесь, — тонкий палец Бригеллы медленно поднялся и коснулся ее шеи, аккуратно ткнув между острыми ключицами. Точно рапира в руке опытного фехтовальщика, мягко обозначившая удар, — «Он здесь. Он у меня внутри, Бри. Копошится в потрохах, словно плотоядная личинка. Сводит меня с ума, кромсает, пожирает кусок за куском. Его не вытащить, я пыталась. Не вырезать ланцетом. И он убьет меня в самом скором времени».
Барбаросса ощутила, что в глубине груди, под сердцем, налился тяжестью комок, крохотный, но чертовски твердый, сродни завязшей в мясе дробинке. Только эта дробинка не сидела спокойно, как полагается ее сородичам из стали, а ерзала, точно пытаясь устроиться поудобнее в своем новом ложе, мягком, податливом и теплом.
Он здесь. Он у меня внутри.
Херня!
Херня и вздор. Нет никакого демона. Надписи в доме старика были лишь никчемными каракулями. Иногда ошибаются даже самые хитрые и прозорливые воровки вроде Панди.
Но…
«Дальше!» — хотела было приказать она, но в этом не было нужды. Бригеллу не требовалось понукать.
— Это был последний раз, когда я видела Пандемию. Прежде чем я успела спросить что-то еще, она вырвалась и бросилась прочь, не выпуская своего проклятого мешка. Скрылась в закоулках Унтерштадта, как она умела это делать. Я искала ее целый день, cбила в кровь ноги, но так и не смогла вновь напасть на след. Бывала во всех местах, которые она привыкла посещать, расспрашивала всех сук, которые водили с ней знакомство, перетряхнула пару дюжин постоялых дворов и трактиров, где она могла бы появиться. Тщетно. Таковы уж легенды Броккенбурга, — Бригелла вздохнула, — Сегодня они горят ярким пламенем, точно облеченные светом самого Ада, а на следующий день не отыскать и пепла. Мне будет ее не хватать, нашей Панди. Нам всем будет не хватать.
— Но Панди…
— Я сама распустила слух, будто Пандемия сбежала из Броккенбурга. Не потому, что хотела опорочить ее память, просто из соображений безопасности. Сама знаешь, у нашей Панди было много воспитанниц вроде тебя или меня. Она любила подбирать брошенных птенцов. Некоторые из них обязательно принялись бы ее искать и, как знать, могли бы выйти на меня и узнать о нашем с ней маленьком дельце. А так… Фьюить! — Бригелла изогнула трубочкой губы, — Ведьмы время от времени бегут из Броккенбурга. Даже те из них, что кажутся самыми неукротимыми.
Херня! Херня! Херня!
Барбаросса ощутила, как дробинка, завязшая в ее груди, едва заметно шевельнулась. Дернулась, передав окружающим ее мягким потрохам толику сидящего в ней жара. Маленький уголек, запеченный в ее плоти. Отколотый осколок кости с острыми гранями. Частица адского пламени, дремлющая в колыбели из мягкой человеческой плоти.
Херня. Даже если бы в гостиной у старика укрывался демон, куда более коварный и хитрый, чем обычный привратник, стерегущий хозяйское добро, он нипочем не смог бы проскочить внутрь нее, точно муха в пасть зевнувшего пса. Она бы почуяла. Она ведьма — может, не лучшая в мире, но с тонким чутьем, она непременно…
Взрыв, вспомнила она. Беззвучный взрыв, который сотряс комнату, едва только она прикоснулась к банке с гомункулом. На несколько секунд лишивший ее ориентации в пространстве, зрения и обоняния. Она потратила несколько секунд, прежде чем сообразила, что угодила в ловушку, и начала сопротивляться. Вокруг нее с негромким гудением просыпались спрятанные сигилы и руны, воздух быстро теплел от разлитых в нем чар…
Это была обманка. С самого начала. Финт, которым лезвие рапиры вспарывает воздух у тебя перед носом, заставляя терять прыть и напор, чтобы мигом позже, уже настоящим выпадом, войти тебе в живот.
Обманка. Трюк. Фокус, и примитивный, из тех, что рассчитаны не на сведущего демонолога, а на самоуверенную суку, нахватавшуюся адских наук и мнящую себя ведьмой. На сестрицу Барби, самонадеянно считающую себя самой прожженной сукой на блядской горе. Самой хитрой и ловкой, способной выпутаться из любой паскудной ситуации.
Во имя всех блядей Ада, мертвых и живых.
Барбаросса даже не ощутила ярости, лишь глухую, распирающую ребра, тоску.
Тот, кто сооружал ловушку, нарочно рассыпал по всему дому письмена, сплетенные в причудливом хаотичном узоре. Пытаясь расшифровать их, отыскать смысл в бессмысленном, жертва теряла концентрацию, ослабляя на миг внутренние барьеры и тогда…
Барбароссе захотелось взвыть, чтобы выпустить эту острую дробинку, ерзающую внутри нее. Ерзавшую с самого начала, на которую, однако, она не обращала внимания, не удосуживаясь снизойти до мелких жалоб тела.
Бригелла молча разглядывала ее. Пристально, как зритель в первом ряду разглядывает авансцену первой в этом сезоне пьесы, боясь упустить не то что реплику, но и малейшее движение персонажей, перемену декораций или жест. Только в этот раз все актеры — это я, отстраненно подумала Барбаросса, ощущая себя точно бы голой под этим взглядом.
— Мы часто используем те силы, в устройстве которых не до конца разбираемся, — произнесла вдруг Бригелла, не меняя позы, не сводя с нее глаз, будто бы даже оцепенев на своем месте напротив, — Это в нашей природе. Мы используем энергии Ада, чтоб обустроить собственный быт, хотя бессильны разобраться в том, как они устроены. Мы охотно порабощаем его мелких созданий, запирая их в телевоксах, аутовагенах и лампах, хотя они куда более сложны, чем мы сами. Мы словно жадные муравьи, отщипывающие своими крохотными челюстями кусочки от лошадиного трупа, совершенно не склонные размышлять о том, частью какого хитро устроенного механизма они являются. Так повелось испокон веков, Красотка. Использовали же наши предки огонь прежде чем поняли его суть посредством алхимических реакций, или воду, чтобы утолить жажду? Оффентурен ничего не изменил, по большому счету.
О чем она болтает? Барбаросса обнаружила, что потеряла нить разговора — крохотный комок, пульсирующий в груди, на миг заставил ее позабыть обо всем, существующем за пределами ее тела. Но Бригелла как будто и не ждала ответа.
— Я мало что знаю о Цинтанаккаре, том существе, что живет внутри тебя, — спокойно сообщила она, — Судя по всему, он устроен куда сложнее и хитрее своих собратьев. У него совсем другие охотничьи инстинкты и принципы. Но это ничуть не мешало мне использовать его в своих целях.
Надо ударить ее, подумала Барбаросса, не ощущая в сжатых кулаках привычной силы. Сейчас, пока она увлечена своей болтовней. Короткий шаг и, резко повернувшись, правой рукой в висок. Она обмякнет — тут же подхватить, крутануть вокруг оси, швырнуть на пол, усесться сверху на грудь. Вторым ударом сломать нос, чтобы льющаяся кровь мешала ей дышать, третьим и четвертым перебить ключицы, заставив руки безвольно обвиснуть. Пятый… Над пятым она еще подумает.
— Скольких ты отправила туда, рваная шлюха? — процедила она, чтобы не дать Бригелле заметить движение ее правой руки, поползшей в сторону потайного кармана, — Скольких после Панди?
Бригелла приложила палец к губам, будто пытаясь припомнить. Многие суки в ожидании драки становятся напряженными, скованными. Но не она. Эта вела себя непринужденно и спокойно, словно они с Барбароссой спокойно развалились на лавочке, чтобы пощебетать после занятий. Если это была актерская игра, то наивысшего сорта. Чего еще ожидать от «шутовки»…
— За последний год? Шестерых. Ты — седьмая. Знаешь, это оказалось чертовски удобно. Тот прелестный домик в глубинке Верхнего Миттельштадта стал моей маленькой личной гильотиной и я щедро кормила его, уж поверь.
— Этот демон, — Барбароссе пришлось сделать усилие, чтобы произнести вслух имя, — Цинтанаккар, он…
Бригелла легко кивнула.
— Он делал за меня всю работу. Быстро, аккуратно, а еще — очень чисто. Мне больше не было нужды марать руки. Каждый раз, когда мне надо свести счеты с очередной сукой, я просто отправляла ее туда. Рассказывала сказки про набитые золотом сундуки, дряхлого хозяина и возможность хорошенько набить карманы. И даже была настолько милой, чтобы сообщить имя запирающего дверь демона. Чертовски любезно с моей стороны, не так ли?
Пальцы Барбароссы, отправившиеся к потайному карману, чтобы извлечь «Скромницу», увязли в плотной шерстяной подкладке, всего на полдюйма не добравшись до металла. Ей надо еще немного времени. Меньше минуты. Пусть Бри болтает, мило хлопая ресницами, пусть поет, точно забывшийся дрозд на ветке. Сейчас наступит ее очередь сплевывать зубы на пол, пуская пузыри окровавленным перекошенным ртом…
— Что с ними сталось?
— Ни одна из этих шестерых не вернулась, — Бригелла мягко очертила чубуком трубки полукруг в воздухе между ними, будто не замечая ее отчаянных попыток достать оружие, — Неудивительно. Демон, который прислуживает старикашке, смог сожрать саму Пандемию, легендарную воровку, а эти суки не годились ей в подметки. Как и ты, впрочем. Иногда я следила за их судьбой. Не потому, что намеревалась написать об их судьбе миннезанг, отнюдь, скорее из праздного интереса. Выскочив из домишки старикашки фон Лееба, они принимались метаться, точно кошки, к хвосту которых привязали кусок горящей пакли. Самые отчаянные пытались сопротивляться, самые никчемные — спрятаться. Но как ты убежишь от того, что заперто внутри тебя, верно? Цинтанаккар сожрал их всех до единой. Ему нравится вкус человеческого мяса, но еще больше ему нравится пожирать душу своей жертвы, уничтожая смелость, разум, достоинство, все прочее, превращая свою жертву в кусок воющего от ужаса мяса, покорного своей судьбе, покорно плетущегося на бойню. Семь часов могут пролететь как единый миг, когда пьешь вино или ласкаешь юную прелестницу в койке, но для демона с талантами Цинтанаккара это долгий срок.
Барбаросса ощутила прикосновение полированного металла к пальцам. Верная «Скромница» привычно ткнулась в ладонь, сдавила костяшки. Мягко, но крепко, как сдавливает рукопожатие лучшей подруги. Подбадривая и наделяя силой.
— Так они все…
Бригелла улыбнулась.
— Одна из них, обессилев от ужаса, вскрыла себе бритвой вены. Остальные шестеро покорно вернулись в дом на Репейниковой улице, под крыло к господину фон Леебу. Больше ни одну из них не видали в Броккенбурге. Знаешь, это даже досадно. Я щедро кормлю сеньора Цинтанаккара, хоть и незнакома с ним лично, но лишена возможности полюбоваться плодами его труда. Согласись, есть в этом нечто несправедливое! Но в этот раз… — улыбка Бригелла походила на беззвучно раскрывшуюся рану, из которой не вытекло ни капли крови, — В этот раз все будет иначе, Красотка. Мы с тобой…
Герцог Абигор, адский владыка, даруй мне всю силу, что может выдержать мое тело. Дай мне всю злость, скопленную тобой за тысячи лет. Сделай меня сокрушительной, точно выпущенная пуля. Отведай крови, которой я щедро поделюсь с тобой…
Два шрита расстояния — бой в упор для человека, вооруженного рапирой, но если хочешь дотянуться до противника вооруженном кастетом рукой, требуется сделать по меньшей мере пару небольших шагов. Барбаросса успела сделать один — быстрее, чем Бригелла спохватилась или сумела моргнуть. Успела ощутить, как сладко ноют растянувшиеся точно тетивы сухожилия, на миг ощутив себя античной катапультой, посылающей в цель снаряд. Успела отвести вбок руку, чтобы не вышибить из сустава плечо, посылая «Скромницу» снизу вверх, сокрушительным ударом, который должен был вмять маску Бригеллы прямо ей в лицо, с хрустом ломая кости за ним.
Не успела только понять, отчего та сидит на прежнем месте, бессмысленно улыбаясь, не делая попытки ни уклониться, ни перехватить ее удар, сжимая свою никчемную трубочку, которую так и не удосужилась раскурить. Так, точно эта никчемная деревяшка могла ее защитить.
А потом тонкая трубка в руках Бригеллы лопнула, сломавшись пополам — и прямо у нее перед лицом открылась дверь в Ад.
Из всех смертных, включая почтенные оберские роды, только фон Друденхаусы могли похвастать тем, будто заглянули в Ад через распахнутые двери — в страшный день Оффентурена. Никто не знал, что они там увидели, но в память об этом их потомки даже спустя триста с лишним лет выжигают себе правую глазницу.
Наверно, что-то подобное ощущает перед смертью человек, которым выстрелили из пушки, в тот миг, когда раскаленные пороховые газы вышвыривают его из ствола, превратив в фонтан вязкой жижи и ворох тлеющего тряпья.
Она ощутила удар в лицо чудовищной силы, удар, от которого оно раскололось пополам, как спелое яблоко, а может, это весь мир раскололся пополам с ужасающим грохотом, превратив ее в скомканную обожженную тряпку.
Это был не терцероль, у нее в плундрах. И даже не любимый моряками тромблон со смертоносным раструбом на конце. Это была херова ручная мортира, снаряженная двойной навеской пороха.
Барбаросса всхлипнула, суча ногами, пытаясь втянуть воздуха в раздавленную грудную клетку. Последнее, что успело сообщить ей тело, прежде чем по нему разлилось губительное онемение, это короткое ощущение полета и хруст под ребрами. Кажется, она отлетела в сторону, точно тряпичная кукла, во что-то врезалась, покатилась по полу…
Не открывай глаза, приказала она сама себе. Выстрел в упор оставляет чертовски мало от лица, будь ты первая в Броккенбурге красавица или отродье с лицом, похожим на подгоревший мясной пирог. Твои глазницы наверняка лопнули, а пасть разорвало пополам. Не сопротивляйся, не дергайся, не усугубляй свои мучения. Хоть раз в жизни будь пай-девочкой, отправься в Ад достойно, как подобает ведьме, вместо того, чтобы со звериным упрямством цепляться за свою никчемную жизнь.
Твое тело сейчас должно быть похоже на разметанную вилкой котлету, лежащую на краю тарелки. Никчемный хлам. Кровоточащие руины. Оно булькает в агонии, дергается и хрипит, содрогаясь в конвульсиях, и толку от него не больше чем от мешка, в который на скотобойне складывают лошадиную требуху. Ты паскудно жила, сестрица Барби, так хотя бы сдохни достойно…
Говорят, сперва ты ощущаешь жар. Легкий, едва ощутимый, он быстро разливается по телу, милосердно заглушая боль, и поначалу кажется даже приятным, похожим на ласковое прикосновение апрельского солнца сквозь толстое стекло лекционной залы. Но уже очень скоро ты ощущаешь себя полыхающей на костре ведьмой. Твои кости лопаются от жара, внутрености шкворчат, глаза кипят в глазницах, но это длится всего несколько мгновений — пока невидимое пламя пережигает те нити, которыми душа крепится к телу. А после…
После ты, сделавшись каплей расплавленной меоноплазмы, начинаешь свое бесконечное падение в Ад, пронзая, точно крохотный метеор, все его слои, которых там больше, чем песчинок на дне, чем ветров в небе, чем грехов на совести юной красотки. Ты проносишься сквозь моря из расплавленного металла и бездны ядовитых миазмов. Сквозь миры, состоящие из битого стекла и сливового варенья. Сквозь облака пепла и конфетти. Сквозь бессчестные измерения и невозможные, противоречащие друг другу, координаты.
Это будет долгое, чертовски долгое путешествие, ведь Ад состоит из мириадов кусков, которые соединены между собой где стальными цепями и наезженными трактами, а где и волоском из кошачьих усов. Некоторые чертоги, лежащие на этом пути, устроены столь противоестественно и жутко, что человеческий рассудок, не в силах выдержать увиденного, взрывается как перегнившая тыква в первые же мгновения, отчего в расплавленное море падает уже не человеческая душа, а комок верещящей меоноплазмы. Другие, напротив, могут подарить знания, немыслимые в мире смертных, или наслаждения, которых ты никогда не смог бы испытать при жизни.
Башни из обожженной кости, лишенные фундамента, растущие во все стороны сразу, внутри которых собраны все гримуары, хранящие адскую мудрость. Роскошные залы, отделанные черным хрусталем и белым золотом, в которых никогда не прекращается пиршество, а прислуживают за столом многорукие стеклянные девы в ливреях из свежесодранной кожи. Величественные скалы, инкрустированные самоцветами размером с карету, из расселин в которых бьют ручьи сладкого вина и горькой желчи. Отделанные венецианским бархатом будуары, в которых денно и нощно совокупляются существа, для которых сама человеческая природа — величайшее оскорбление. Пылающие крепости, двигающиеся на исполинских ногах и пожирающие своих защитников. Острова из обсидиана, пронзенные медными шпилями…
Это падение может быть ослепительно коротким или бесконечно долгим — адские владыки не видят разницы между секундами и веками — но далеко не все души долетают до конечной точки своего назначения. Некоторые души замерзают и разбиваются вдребезги. Другие тают, как воск, под гнетом новых, неизведанных прежде, чувств. Многих пожирают в пути бесчисленные адские отродья, хищниками шмыгающие во многомерной бездне, существа слишком чудовищные и невообразимые, чтобы обрести форму в мире смертных. Эти охотно лакомятся свежей меоноплазмой или превращают души в вечно кричащие от нестерпимой муки самоцветы, которыми украшают себя и своих вассалов, иногда сооружая роскошные подвески и диадемы…
И только в самом конце, если твоя душа избежит всех этих препятствий и опасностей, пронзив кипящие океаны и бездонные бездны, ты будешь вознаграждена, услышав короткий хруст — это твой адский владыка, хозяин твоей души, сомкнет на ней свои когти…
Возможно, те выблядки, мнящие себя великими демонологами, описывавшие чертоги Ада и последний путь души, сами ни хера не понимали в том, что писали, подумала Барбаросса. Она не ощущала падения, от которого рассудок съеживается перепуганным насекомым, не ощущала треска пространства, ощущала только боль в переломанных костях, клок липкой паутины на щеке и отчаянный запах ссанины. Жар в самом деле был, он облил, точно горячим маслом, ее грудь, лицо и правое плечо — куда пришелся выстрел — но не спешил растечься по телу.
Херовы выблядки, напялившие на себя мантии, расшитые адскими сигилами, горазды трепать о том, о чем не имеют ни малейшего представления. Ад совсем не так гостеприимно принимает своих гостей, как ей казалось. Или, по крайней мере, чертовски долго заставляет ждать у порога…
Запах. Вот что показалось ей странным. Она была готова поверить в то, что в адских чертогах нет ни пылающих крепостей, ни костяных башен, ни развратных пиршеств, но только не в то, что там смердит затхлой мочой, грязью и ветхостью. Кроме того… Черт, сгоревшим порохом тоже как будто не пахнет, а прогреми в тесной комнатушке выстрел, его было бы столько, что нечем дышать…
Барбаросса попыталась вздохнуть и ощутила, как заклокотала грудь. Переломанные кости скрежетали друг о друга, легкие вздувались пузырями, как у умирающей рыбы. Невыносимо болела голова, подбородок, ключица, плечо. На нее словно рухнула наковальня, выброшенная с высокой башни…
Жива. Избита, изувечена, но жива, лежит у стены, точно позабытая тряпичная кукла, вперемешку со всяким хламом. Видно, требуется нечто большее, чем выстрел в упор, чтобы покончить с сестрицей Барби…
Барбаросса засмеялась бы, если бы рот не был наполнен соленой кровью, а желудок — едкой слизью. Кажется, путешествие в Ад немного откладывается. Еще не срублено в адских лесах то дерево, которое пойдет на карету, коей суждено отвезти ее грешную душу адскому владыке…
— Выглядишь неважно, Красотка. На тебе словно всю ночь танцевали демоны. Пожалуй, будет лучше, если ты не станешь подниматься. Мы обе знаем твое дьявольское упрямство, но поверь, сейчас оно не принесет тебе пользы.
Глаза открылись сами собой. Целые, не лопнувшие, только затянутые, будто вуалью, тонкой алой пеленой. Сквозь эту пелену лицо улыбающейся Бригеллы казалось не бледным, как обычно, а покрытым слоем театрального грима, почти пунцовым.
Барбаросса попыталась вскочить на ноги, но едва не заскулила. Грудь была полна переломанных костей, голова чудовищно звенела, а руки, дернувшиеся было, чтобы исполнить ее волю, оказались слабы как побеги плюща. У нее не было сил не только вскочить, но и приподняться.
Дьявол. Тот удар, что она пропустила, был не просто силен, он был достаточно силен, чтобы расколоть вдоль сухую дубовую доску двухдюймовой толщины. Он и ее саму легко расколол бы вдоль, если бы в последний миг, услышав хруст трубки в руках улыбающейся Бригеллы, она рефлекторно не выставила бы вперед плечо. Кажется, оно и приняло на себя основной удар. Впрочем, на долю всего прочего ливера тоже порядочно осталось. Судя по всему, страшный удар отшвырнул ее в сторону, легко, точно тряпичную куклу, промел по полу, собирая, точно половой тряпкой, разбросанный хлам, и впечатал в стену, оставив лежать в окружении пустых бутылок и воняющего ссаниной истлевшего тряпья.
Бригелла вздохнула, вертя перед глазами обломанный черенок — все, что осталось от ее трубки.
— Милая штучка, — заметила она, — Прелестницы из «Общества Цикуты Благостной» уверяли меня в том, что силы, заключенной в ней, достаточно для того, чтобы вышибить дух из взрослого быка, но я не хотела рисковать. Твоя голова будет покрепче многих, что украшаются рогами… Что, тебе интересно, что это за милая штучка? Никогда не видела чар Махткрафта в действии? Впрочем, я не удивлена. Эта наука наверняка не входит в число тех, что ты изучаешь за трактирным столом или в подворотнях, упражняя кулаки. С другой стороны… Ты ведь порядочно времени кувыркаешься в койке с Котейшеством, уж она-то могла научить тебя хотя бы азам запретных наук…
Барбаросса застонала. Она хотела пожелать матушке Бригеллы до скончания веков рожать ей сестричек от соседского борова, но всякое слово, пробившись через сведенные от боли челюсти, превращалось в нечленораздельный стон.
Махткрафт… Дьявол, ей следовало бы догадаться. Неказистая трубочка в руках Бригеллы, которую она непринужденно вертела, была ловко сработанный амулетом, укрывающим внутри пучок махткрафтовских чар. Да, ей определенно следовало догадаться об этом — еще до того, как она позволила Бригелле окрутить себя, точно бесхозную козу, и утащить в заброшенный домишко на окраине пустыря.
— Между прочим, тебе повезло, — сообщила Бригелла. Утеряв интерес к трубке, она обронила ее и не глядя раздавила сапогом, — Махкрафт повелевает многими видами энергий, некоторые из которых были бы для тебя смертельны или, по меньшей мере, чертовски неприятны. Будь это вспышка в тепловом диапазоне, ты превратилась бы в скверно приготовленный бифштекс, все еще немного дергающийся. Ну а от беккерелевских энергий ты бы сделалась бы одной огромной лысой бородавкой с выжженными внутренностями… Твое счастье, что я предпочла им всем старую добрую «живую силу[1]», бесхитростную, как удар под дых. Надеюсь, заряд был не слишком силен? Ты не откусила язык? Я-то надеялась еще немного с тобой поболтать.
Язык был на месте. Сухой, едва ворочающийся, но хоть сколько-нибудь покорный ей — в отличие от прочих членов, которые от страшного удара осушило так, что она до сих пор их почти не чувствовала. Наверно, что-то подобное можно ощутить, если на всем бегу врезаться грудью в каменную стену. Или свалиться ничком с Малого Замка. Или…
— Иди на хер, — с трудом пробормотала Барбаросса, — Иди на хер, Бри.
Сил не было даже для того, чтобы сплюнуть скопившуюся во рту кровь. Отшибленное брюхо чудовищно ныло, а руки ощущались прикрепленными к туловищу пересохшими ростками, которыми она не в силах была даже почесаться. Кажется, первую в своей жизни дуэль ты уже проиграла, сестрица Барби…
Лежи, приказала себе Барбаросса, ощущая колючий зуд, гуляющий по телу вверх и вниз. Даже если каким-то чудом ты сумеешь подняться на ноги, слабая как сопля, Бригелла легко справится с тобой одной пощечиной. Лежи, не дергайся. Можешь скулить, если тебе так легче, но тихо. Попытайся понять, насколько повреждено твое тело и можешь ли ты на него полагаться. Собирай силы. Может, их не хватит для того, чтобы свернуть торжествующей победу Бригелле шею, но если достать из-за голенища нож, шансы, пожалуй, сравняются…
— Ты упрямая девочка, Красотка, — Бригелла подошла к ней, легко ступая в своих щегольских сапожках, переступая груды мусора и двигаясь так изящно, будто этот заваленный дерьмом домишка был театральной сценой, — Упрямая, но в чем-то милая. Уверена, нам с тобой удастся поболтать, только сперва надо избавить тебя от того груза, который мешает всякой беседе…
Бригелла склонилась над ней, ее руки побежали по дублету Барбароссы, сноровисто и быстро, точно пара деловитых пауков, быстро ощупывая пуговицы, швы и подкладку. Их прикосновение было мягким, почти осторожным, но это не было похоже на ласку, слишком уж холодна.
— Не беспокойся, — Бригелла очаровательно изогнула губы, — Я не собираюсь стягивать с тебя штаны, хотя, не стану скрывать, в другое время это могло бы меня позабавить. Бьюсь от заклад, та дырень, что у тебя между ног, куда красивее того, что ты вынуждена носить на своем лице! Ага, вот…
В пальцах Бригеллы что-то зловеще щелкнуло, а мигом спустя Барбаросса ощутила, как с ее дублета ссыпаются на пол пуговицы. Крохотный перочинный нож с изогнутым лезвием, мгновенно поняла она, наверняка золингеновской работы и хорошо подправленный, ишь как мягко скользит…
Тонкие ручонки Бригеллы, оказывается, годились не только для того, чтобы лапать юных шлюх в подворотне и держать бутылку с вином. Они удивительно ловко и сноровисто прошлись по всему ее телу, выказывая немалый опыт, ощупывая швы, и находя чертовски много интересного.
Вощеную струну от арфы, намотанную на ее левое запястье. Миниатюрную цепочку с грузиком на конце, прятавшуюся на правой голени. Невзрачную на вид свинцовую явару, которую она обычно затыкала за пояс. Свинчатку в хитро устроенном за пазухой потайном кармане… Уж конечно они отыскали ее нож, спрятанный в правом башмаке. Но вздрогнула Барбаросса лишь тогда, когда ловкие пальчики Бригеллы нащупали «Кокетку» и «Скромницу». Дьявол, нет, только не их…
Золингеновский нож в руках Бригеллы сделал разрезы так быстро и ловко, словно в свободные от сложения миннезангов и свальных оргий она практиковалась в анатомическом театре, вскрывая тела. Ткань дублета зашипела, кастеты беспомощно зазвенели, скатившись на пол. Отделенные от нее, они были мертвыми слитками металла, совершенно беспомощными и бессильными сами по себе.
— Мне кажется, Вере Вариоле надо побеседовать с тобой о том, с какими игрушками ты играешь, — пробормотала Бригелла, разглядывая «Скромницу» с каким-то брезгливым любопытством на лице, — Или, по крайней мере, подарить тебе приличный деревянный член. В твоем возрасте впору уже иметь взрослые развлечения…
— Иди на хер.
Воздуха в расколотой груди хватало лишь на пару слов. Впрочем, ее и не тянуло на длинные речи. Она ощущала себя издыхающей жабой, в теле которой не осталось ни единой целой косточки, жабой, по которой проехал, ворча, тяжело груженый аутоваген. Дьявол, давненько сестрице Барби не доводилось так славно отведывать…
— Тихо-тихо, — прохладный пальчик Бригеллы прижался к губам Барбароссы. Прохладный, мягкий, пахнущий миндальным кремом и тыквенным табаком. И достаточно проворный, чтобы мгновенно убраться, едва только клацнули зубы, — Не трать зря силы, прошу тебя. Позволь своему телу расслабиться.
Барбаросса стиснула зубы. От прикосновений Бригеллы по телу проходила злая колючая судорога, но это ничуть не помогало ей вернуть контроль над телом, сделавшимся бесчувственным и непослушным. Говорят, так ощущают себя контуженные пушкари, когда запертые в мортире демоны от ярости разрывают ствол. Тело совсем не сразу вспоминает, как двигаться и сохранять равновесие, ведет себя точно неуклюжий голем, в который Ад вдохнул жизнь, но не разъяснил, как жить дальше.
Она переиграла тебя, Барби. Эта колючая мысль, похожая на сколопендру, причиняла ей еще больше страданий, чем пытливые ловкие пальцы Бригеллы, скользящие по ее телу, или зловещий скрип чужого ножа. Переиграла как опытные картежницы из Шабаша при помощи меченой колоды переигрывают самоуверенных школярок, на щеках которых еще не высох крем от пирожных, не понимающих, что невесомые бумажные листки, порхающие над столом, решают их жизнь, превращая их в своих любовниц, служанок и пажей.
Ловко у нее это вышло. Пальчики Бригеллы вплели сестрицу Барби в эту проклятую авантюру легко и изящно, точно ленточку в тесьму. С такими навыками этой суке впору добиваться места в «Ордене Анжель де дя Барт», чем цедить скверное вино с «шутовками»…
Была еще одна неприятная мысль, которую Барбаросса пыталась не пускать в сознание, но которая вворачивалась в него, точно уховертка.
Бригелла не лгала, когда сказала, что в силах была зарядить свой амулет любыми чарами, в том числе куда более сильными или смертоносными. Способными раздавить ее, изжарить или растерзать, точно свора охотничьих псов выглянувшего на свет зайчонка. Но вместо этого она предпочла использовать банальную «живую силу», оглушив ее, контузив, обезоружив — но сохранив жизнь. Из милосердия?
Глаза Бригеллы разглядывали распластанную на полу Барбароссу, холодно и внимательно, точно она была выкройкой, лежащей на портняжьем столе. В этих глазах милосердия было не больше, чем в гибельной торфяной топи, окружавшей Кверфурт, легко затягивающей в себя хоть запряженную волами повозку, хоть одинокого путника.
Нет, это было не милосердие.
— Что дальше? — Барбароссе пришлось полминуты глубоко дышать, чтобы голос звучал ровно, не рождая предательской дрожи, — Что дальше, Бри?
Палец Бригеллы, еще недавно скользивший по ее дублету, легко коснулся деревянного носа маски, совершив по нему небольшую прогулку снизу вверх. На сцене этим жестом часто изображали задумчивость, граничащаю с растерянностью.
— Дальше?.. Черт, я как-то и не думала об этом, Красотка. Упустила из виду. А чем занимаются подруги, когда остаются наедине? Можем посидеть немного, распить бутылочку винца на двоих, поболтать, посекретничать… Подругам ведь, кажется, полагается делится друг с другом милыми девичьими секретиками? Ты даже не представляешь, сколько секретов я знаю, — глаза Бригеллы под маской сверкнули, точно пара заточенных в стеклянные сосуды демонов, — Зловонных маленьких секретов, запертых в изящные бронзовые шкатулки, украшающие альковы. Низменных дрянных секретов, укрытых в сейфах и несгораемых шкафах. Обрыдлых никчемных секретов в мешках из-под муки и бобов, что прячут в подполе… В этом городе до хера секретов на любой вкус, Красотка, нам с тобой не станет скучно. А если станет — достанем картишки и перекинемся разок-другой в скат…
Барбаросса покачала головой. Одно это движение едва не заставило ее вскрикнуть, отозвавшись болью в трещащем позвоночнике и размозженных, похожих на разваренную рыбу, мышцах спины. Но оно того стоило. По крайней мере, она знала, что не парализована. Хребет цел и все, что к нему крепится, как будто бы тоже.
Возможно, ее тело пострадало не так сильно, как она себе вообразила… Смято, повреждено, но не уничтожено. Недаром герцог Абигор, ее сиятельный покровитель, наделил сестрицу Барби силой и выносливостью адской твари… Чары Махткрафта крепко припечатали ее, но, кажется, ничего серьезно не повредили, лишь крепко оглушили. Когда вызванное болевым шоком онемение пройдет, она вновь сможет двигаться. Нужно набраться терпения.
— Ты похожа на голодную свинью, что пытается щебетать, Бри.
Бригелла склонилась в изящном реверансе, придерживая кончиками пальцев пышные щегольские плундры.
— А ты — на кусок вареного мяса.
— Подожди, пока я встану, и посмотрим, кто из нас превратится в мясо…
Изящные сапожки Бриггелы не шли ни в какое сравнение с ее собственными тяжелыми башмаками, грубыми и подбитыми множеством гвоздей, это была не обувь для драки. Но когда Бригелла, коротко шагнув, впечатала свой сапожок ей в голову, над Броккенбургом разорвалось сразу несколько ослепительных солнц — желтых, фиолетовых и зеленых.
Чертовски хороший удар. И нанесен ловко. Едва ли она училась этому на занятиях по бальным танцам, подумала Барбаросса, пытаясь не растерять остатки звенящего по углам сознания, ощущая себя невесомой мошкой, приклеившейся к поверхности пруда.
— …луй, ты права, — Бригелла вздохнула, изящно потерев носок сапожка о штанину, стирая с него воображаемую грязь, — Мы еще недостаточно близки, чтобы именоваться подругами, но поверь мне, в ближайшее время мы станем близки. По-настоящему близки. Чтобы продемонстрировать тебе свои благие намерения я даже приготовила тебе небольшой подарок. Подруги ведь часто дарят друг другу небольшие подарки, верно?
Бригелла принялась рыться в разбросанном хламе, насвистывая под нос какое-то легкомысленное порпурри. Барбаросса не увидилась бы, достань та дохлую мышь, ржавый гвоздь, сколопендру или что-нибудь в этом роде. Но в руках у Бриггелы было нечто другое. Свернутые лошадиные постромки. Крепкие, хорошо выделанной кожи, скрытые прежде чьими-то истлевшими шаравонами. Те самые, что заприметила она сама, прикидывая, чем бы связать крошку Бри.
Про Ад часто говорят, что он жесток, но это не так. Так говорят только те, кто слабо разбирается в его устройстве. Ад не жесток, он безжалостно ироничен. Может, потому он так и пугает.
— Милая штучка, а? — Бриггела игриво пошевелила постромками в воздухе, — По правде сказать, мне приходилось использовать в своих шалостях куда более затейливые приспособления, многие из которых стоили больше, чем ты можешь себе вообразить. Ну, ты знаешь, шоры, удавки, кандалы… Но сейчас в них нет нужды, да и ты, насколько я знаю, не поклонница шикарных туалетов. Эта штуковина вполне тебе подойдет. Кожа потертая, но еще крепкая, я проверяла.
Кажется, она даже не испугалась. Не сумела. После страшного удара мозг не был способен ясно мыслить, лишь хлюпал, как разваренное яйцо в костяной чаше. Но все равно мгновенно понял — к чему все это.
— Хочешь поиграть в лошадку? — Барбаросса заставила себя презрительно фыркнуть, — Наверно, у тебя это от маменьки, та обожала играть с кучерами на конюшне, да и жеребцами не брезго…
В этот раз она попыталась увернуться от удара, но сделать это чертовски сложно, если твое тело — лежащая навзничь коряга, способная лишь слабо ворочаться, а члены — бессильные сухие корни. По крайней мере, ей удалось отвернуть голову, так что сапожок Бриггелы, летящий ей в лицо, пришелся в правое ухо.
Получилось все равно больно. Чертовски больно. Точно в голову с правой стороны вбили тупой деревянный гвоздь. Но у нее получилось не вскрикнуть.
— Надеюсь, способность шутить еще долго не покинет тебя, Красотка, — Бригелла деловито наматывала постромки на предплечье, проверяя, нет ли слабины. Слабины не было, отличный товар, можно продать в Руммельтауне по меньшей мере за половину гульдена, — Думаю, ты уже догадалась, какие у меня планы на твой счет. Ты глуповата, в отличие от своих сестер, но такие как ты, чувствуют шкурой… Да, я намереваюсь связать тебя. Опутать, как колбасу, по рукам и ногам. И устроить со всем удобством прямо здесь. По правде сказать, запашок здесь не из лучших, к тому же отчаянные сквозняки и недостаток мебели, но… Черт возьми, ты же не надеялась на графские покои, верно?
Барбаросса попыталась сжать кулаки, но это было не проще, чем стискивать в пальцах стальные глыбы. Пальцы дрожали, едва подчиняясь приказам, сухожилия превратились в провисшие полуистлевшие веревки. Нечего и думать ударить таким кулаком. Даже если ей удастся добраться до ножа, лежащего в груде с прочим ее оружием в четырех шритах от нее, пальцы могут не совладать с ним, выронить от первого же тычка…
— Цинтанаккар отвел тебе семь часов, как и прочим сукам. Значит, в твоем распоряжении остается около… Около шести, верно? Может, немногим более. Черт, Красотка, шесть часов — это чертова уйма времени! За шесть часов можно наплясаться до полусмерти, выпить уйму вина, обойти половину Броккенбурга, выслушать не один миннезанг… Но мы с тобой, конечно, не станем заниматься подобными глупостями. Мы с тобой почти подруги, не так ли? Мы найдем занятие поинтереснее…
— Чего ты хочешь, Бри?
Бригелла на миг перестала наматывать на руку постромки. Прищурилась, пристально изучая один отрезок, несколько раз проверила его на разрыв, потом прикусила зубом и тщательно разглядела отпечаток.
— Хочу посмотреть на него за работой, — она легко прикусила губу, — Знаешь, обычно я не очень-то склонна коллекционировать сведения о демонической братии, включая самые невинные слухи. Жизнь давно отучила меня проявлять любопытство относительно всего, что связано с адскими чертогами — и их владыками. Но Цинтанаккар… Мне кажется, он особенный в своем роде. Не жестокое чудовище, жаждущее калечить и причинять смерть, а в некотором роде художник… Скульптор плоти, певец увечий, поэт боли во всех ее проявлениях, включая те, для обозначения которых в нашем грубом языке нет даже первичных понятий. Иронично, я скормила ему за этот год шестерых, но так и не смогла посмотреть вблизи на то, как он работает. А это должен быть чертовски увлекательный процесс. Наблюдая за ним вблизи, возможно, я обрету вдохновение, которое пригодится мне для новых миннезангов. Публичные дома с их скучными утехами и собачьи бои уже не вдохновляют меня так, как прежде.
— Сука.
Бригелла вздохнула, вновь склонившись над ней. Ее лицо было так близко, что кончик деревянного носа едва не оцарапал ей лоб.
— Что такое, Барби? Уже потекла от страха? Так быстро?
— Дай мне нож и посмотрим, кто из нас потечет первым, рваная манда…
Барбаросса ожидала нового удара, успела даже стиснуть зубы, не зная, куда он придется в этот раз — в глаз? в висок? в шею? — но его не последовало. Вместо этого Бригелла мягко прикоснулась пальцем к ее груди. Но в этот раз ее интересовал не ее дублет, а то, что укрывалось под ним.
— Как вам на новом месте, монсеньор Цинтанаккар? Вы находите вполне удобными свои покои? Где вы обосновались? Тут? — мягкие пальцы «шутовки», пахнущие миндальным маслом, совершили короткую прогулку по ее груди напротив тяжело ворочающегося в грудной клетке сердца, — Или тут? — они вывели полукруг где-то в районе печени, опустившись на пару дюймов, — А может, ниже, тут…
Прикосновение пальцев Бригеллы к промежности было не таким уж неприятным, как она думала. Мягкие пальцы «шутовки» были умелы и осторожны, как у опытной арфистки, они скользили по ткани почти беззвучно, аккуратно надавливая в некоторых местах, кружили, выписывали на ее коже сигилы неведомого ей языка. Умелые прикосновения, на которые ее плоть, пусть даже избитая до состояния фарша, онемевшая и обессилившая, явственно отзывалась — к ужасу самой Барбароссы.
Давай, подстилка, развлекись на полную, зло подумала она, тщетно пытаясь сбросить с себя руку Бригеллы, притащи бутылочку вина, поставь какую-нибудь модную увертюрку, похвали мои духи…
Ласка Бригеллы была недоброго свойства. Пока ее пальцы мягко двигались по промежности, аккуратно прощупывая тело под тонкой тканью бриджей, ее глаза горели, но совсем не тем маслянистым огоньком, что зажигает обычно похоть. Другим, холодным, резким, напряженным. Это был взгляд хирурга, не любовника.
— Монсеньор Цинтанаккар, — Бригелла произнесла это слово немного нараспев, — Должна сказать, я не имела возможности любоваться вашими предыдущими работами, но считаю себя большим вашим поклонником. Вы не садист и палач, как считают некоторые, вы великий резчик, творящий не из холодного мрамора и гранита, но из горячей плоти и крови. Я хочу увидеть ваш талант, хочу увидеть, что вы сможете сделать с этим телом, каким немыслимым пыткам и страданиям его подвергнете…
Барбаросса ощутила, как крохотная дробинка в ее грудине едва заметно вибрирует, отзываясь на эти слова. Крохотная, твердая дробинка, поселившаяся в ее теле. Она вырвет ее раскаленными щипцами, едва только вернет себе способность двигаться. Нет, сперва она проломит голову Бригелле, а уж потом…
— Мне кажется, это будет захватывающий опыт для нас обеих, — промурлыкала «шутовка», мягкими касаниями стирая пыль с ее груди, теребя ворот дублета, игриво цепляя ногтем сорочку, — Только вообрази, как обогатится твоя палитра чувств на протяжении следующих часов, Красотка… Ты узнаешь очень многое о своем теле и о тех пределах, которые известны твоей плоти, узнаешь больше, чем многие суки из Броккенбурга в силах узнать за всю свою жизнь. Кроме того… — она внезапно посерьезнела, — Я ведь оказываю тебе немалую услугу, если подумать.
— Правда?
Бригелла резко поднялась.
— Конечно. Избавляю тебя от необходимости бороться с самой собой и тем куском тухлятины, что ты таскаешь с собой в мешке. Ох нет, я говорю не про гомункула, что ты утащила у старика, Красотка, я говорю про твою гордость. Поверь, если бы я не избавила тебя от мук выбора, твоя блядская гордость причинила бы тебе уйму хлопот! Как причинила бедной Панди перед смертью.
Бригелла вновь взяла в руки постромки и проверила на разрыв. Кожа была хорошей, пружинистой и прочной, так и вьющейся в ее ловких пальцах. Наверняка она мастерски умеет вязать узлы, отстраненно подумала Барбаросса, пытаясь мыслью нагреть обмякшие мышцы. И не только это. У маленькой Бри до хера скрытых талантов…
Бригелла несколько секунд молча играла с постромками, то сооружая какие-то хитроумные самозатягивающиеся петли, то беззаботно раскручивая их вокруг себя, точно обычная девочка, играющая на улице с бечевкой.
— Мы привыкли считать, что гордость — это маленький изящный зверек сродни мангусту, на деле же это зубастая тварь, которая охотно пускает в ход зубы, причиняя нам дополнительные страдания. Монсеньор Цинтанаккар в своей милости отпустил тебе срок в семь часов. Поверь, если бы не я, все это время ты металась бы по Броккенбургу, как металась несчастная Панди, разрываясь между болью и гордостью. Боль влекла бы тебя к дому старика фон Лееба, сдаваться, каяться и просить его милости, гордость — в противоположную сторону. Человек, мечущийся между болью и гордостью, похож на несчастного, которого терзают сразу два хищника. И знаешь, что? — Бригелла доверительно понизила голос, — Боль всегда оказывается сильнее.
— Иди нахер, Бри.
— Мы обе знаем итог этой битвы, Красотка. Ты сдалась бы. Как сдалась Панди. Твоей гордости в какой-то момент пришлось бы заткнуться. И ты поползла бы на карачках на Репейниковую улицу, в обоссанных штанах, воя от ужаса и боли, моля о снисхождении…
— Херня! — Барбаросса едва не клацнула вновь зубами, — Пандемия не вернулась бы к старику даже если бы ее душила дюжина демонов!
Бригелла улыбнулась.
— Ты взрослая девочка, а все еще веришь миннезангам. Это в песнях героини бесстрашны и всегда идут до конца, не останавливаясь перед тем, чтобы броситься в пропасть с вершины крепости, и пусть весь мир горит огнем!.. Жизнь устроена совсем по другим правилам, дорогуша. Панди могла сколько угодно воображать себя принцессой среди воровок, швырятся монетами, пускать пыль в глаза, шалить и соблазнять простушек вроде тебя своей показной удалью и презрением к смерти. Но только лишь до тех пор, пока не ощутила удавку на своей шее. Монсеньор Цинтанаккар живо взял ее в оборот. Он умеет урощать строптивых девчонок, уж поверь мне. В его руках даже самые хитрые оторвы быстро становятся шелковыми.
— Панди сожрала бы любого демона, не моргнув глазом.
Бригелла кивнула.
— Некоторых — возможно. Но не таких как Цинтанаккар. Он не просто демон, он великий зодчий боли, ваяющий новые формы искусства из скучной и опостылевшей человеческой плоти. Он знает больше тайн тела и разума, чем известно нам, и, поверь, он чертовски серьезно относится к своей работе. О да, наверняка Панди сдалась не сразу. Гордость заставила ее помучиться. Уверена, она не один час металась по Броккенбургу, ища помощи и защиты, пока не вышел отпущенный ей демоном срок. Да и как она могла сопротивляться? Все хитрые трюки и проверенные уловки из ее арсенала бессмысленны против существа, которое сидит в твоем собственном нутре. Вся ее хитрость и презрение к смерти ничего не стоили против демона, которому дана власть над твоим телом и разумом. Панди проиграла, Красотка.
Херня, подумала Барбаросса, отчаянно пытаясь сжать кулаки. Онемевшие пальцы повиновались, но чертовски медленно, и были так слабы, что не смогли бы задушить и птенца.
Херня. Только не Панди.
Панди презрительно смеялась в лицо самым страшным порождениям адской бездны. Она презирала опасность. Не замечала боли. Панди не поползла бы к старику просить прощения даже если бы демон, просочившийся в ее тело, принялся бы рвать ее в мелкие клочья. Скорее, она раздобыла бы большой рейтарский пистолет — и превратила подсохшие, как сыворотка, мозги старикашки фон Лееба в изысканное панно на стене в его бедно обставленной прихожей…
Бригелла хмыкнула. Игриво обвязав постромки вокруг талии, она сделала несколько замысловатых па, завершив их изящным, почти балетным, фуэте.
— Не веришь? Сомневаешься? Зря. Я видела Панди в тот день, говорю же тебе. Она дрожала от страха, как бродячая собака, а ее глаза были глазами мертвеца, ходящего среди живых людей. Она сразу все поняла, наша умница Панди. Поняла, но была бессильна сопротивляться. Цинтанаккару не сопротивляются. Демон ел ее кусок за куском — не только тело, но и рассудок. Вся ее кичливая разбойничья доблесть, которой она привыкла щеголять в трактирах, заставляя юных шлюх пускать слюни, облезла с нее, словно фальшивая позолота с грошового подсвечника. Оставив только насмерть перепуганную девочку с мешком в руках. А потом демон сожрал ее, лишь хрустнули тонкие косточки.
— Заткни дырку! — выдохнула Барбаросса, ощущая, как съеживаются от ненависти внутренности, а на груди вместо пота выступает едкая роса, жгучая как серный раствор из алхимической реторты, — Откуда тебе знать, что она мертва? Ты нихера этого не видела, гнойная ты манда, ты…
Бригелла мягко прижала палец к ее губам, преграждая путь полыхающим ругательствам, рвущимся из глотки.
— Не видела, — легко согласилась она, тряхнув волосами, — Однако знаю это так же надежно, как если бы была секунданткой на ее дуэли. Видишь ли, этот милый домик не выпускает свою добычу. Те шестеро, которых я отправила следом за ней, тоже не вернулись. Судя по всему, монсеньор Цинтаннакар и его хозяин не испытывают особенной жалости к раскаявшимся шлюхам, посягнувшим на их добро. Ни одна из них, зайдя в дом во второй раз, уже не покинула его. Ну, довольно о Панди! Истории о мертвецах поучительны в той же степени, что и скучны. Эта порядком изжила себя, потеряла свой лоск. Твоя же… Твоя только начинается. И будь уверена, я буду самым внимательным зрителем в ложе. Не пропущу ни одного движения, ни одного твоего стона…
Барбаросса вновь попыталась незаметно для Бригеллы сжать кулаки, напрячь мышцы предплечий. Плоть, будто пробуждаясь после глубокого наркоза, постепенно оживала, обретая чувствительность, однако она все еще ощущала свое тело комом смерзсшегося мяса с острыми костяными осколками. Нечего и думать, будто в ее силах оторвать его от земли и заставить вступить в схватку. Хорошо, если она вспомнит, как ходить…
Паскудно. Крайне паскудно. В этот раз ты вляпалась как никогда, подруга, и если тебе кажется, что пахнет паленым дерьмом, можешь не сомневаться, это оттого, что под тобой уже разожгли пока еще маленький, но горячий костерок…
— Иди нахер, Бри.
— Неблагодарная девчонка, — вздохнула Бригелла, закатывая глаза, — Ты совсем не ценишь моих трудов. А ведь я спасаю тебя от участи бедняжки Панди. Если бы не я, остаток отпущенного тебе срока ты провела бы как она, мечаясь испуганной тенью по Броккенбургу, пытаясь найти спасение, как будто бы от той болезни, что именуется Цинтанаккар, существует лекарство. О, будь уверена, я отчетливо вижу твое будущее отчетливо на шесть часов вперед, лучше, чем любой магдебургский оракул, гадающий по птичьим потрохам… Поначалу, первые пару часов, ты бравировала бы, делая вид, что все под контролем, скаля свои прелестные зубки. Это твоя излюбленная тактика, не так ли? У Красотки из «Сучьей Баталии» всегда все под контролем — даже когда адское пламя обжигает ей пятки, заставляя сучить ногами… Но постепенно даже твоя выдержка стала бы изменять тебе. С каждым следующим часом, с каждой минутой ты все отчетливее ощущала бы хватку Цинтанаккара, так что даже твой хваленый самоконтроль начал бы рассыпаться на глазах, обнажая внутреннюю труху…
Изнемогая от боли и страха, ты металась бы по улицам и закоулкам, тщясь обрести если не заступничество, то помощь. Тщетно. В этом городе нет силы, способной совладать с Цинтанаккаром. Первым делом ты, конечно, бросилась бы к своим подругам, ища помощи, но будем справедливы, Красотка, у тебя не так-то много подруг в Броккенбурге! Конечно, есть Котейшество… — Бригелла мягко улыбнулась, — Она славная девчушка и у нее светлая голова, но не ей, ведьме третьего круга, совладать с могущественным демоном, запертым в твоих кишках! Следом ты бросилась бы к магам и демонологам. Увы, увы! Никто из них не смог бы облегчить твои страдания даже если бы твоя мошна звенела от золотых монет. Из десяти демонологов Броккенбурга трое будут самозванцами, способными произнести на адском наречии разве что рецепт картофельной запеканки, четверо — много мнящими о себе недоучками, которых рано или поздно растащат по кусочку демоны, оставшиеся — высокомерными ублюдками, дерущими по пять гульденов за визит, готовыми пичкать тебя водой с разведенной там печной сажей или колоть серебряными иголками. А Цинтанаккар — это не шкодливый дух, прячущий башмаки и удирающий при виде святой воды, уж поверь. Если он вгрызся в чье-то нутро, то уже не выйдет из него, как стрела с зазубринами. Скорее вымотаешь себе кишки, чем избавишься от него…
Семь часов — малый срок. Как думаешь, как скоро ты начала бы паниковать, теряя последние крохи самообладания? О, думаю, что смогла бы предсказать твой дальнейший путь в точности. Отчаявшись найти помощь здесь, на вершине горы, ты устремилась бы в
Унтерштадт, к тамошним никчемным знахарям и ворожеям. В большинстве своем это никчемные ублюдки, промышляющие ярмарочными фокусами, но не в твоем положении было бы выбирать, верно? К этому моменту боль уже сделала бы тебя чертовски сговорчивой. Сговорчивой, послушной и благоразумной. Боль и страх — великие учителя, Красотка, они вытравливают гордость быстрее, чем кислота вытравливает окалину с металла. Сейчас ты пытаешься держать себя гордо, даже дерзишь, но через пять часов ты позволишь любому бюргеру нассать тебе в рот если только это даст тебе тень шанса отсрочить неминуемое. Дальше… Полагаю, дальше ты бросилась бы в ковен, уповая на милосердие Веры Вариолы. Нелепая попытка, рожденная не здравомыслием, но отчаяньем — мы обе знаем, что милосердия в ней как в гадюке весной. Узнав о том, в какую историю ты оказалась запутана, об ограблении дома в Верхнем Миттельштадте, Вера Вариола попросту изгнала бы тебя из «Сучьей Баталии», чтобы ты не навлекла позора на ее ковен, а может, и приказала бы старшим сестрам по-тихому удавить тебя, не так ли? Плюнув на приличия и гордость, ты попыталась бы найти поддержку в других ковенах, но нашла бы лишь насмешки и пожелания поскорее издохнуть. Вспомни, как часто ты сама охотно унижала прочих сестер, как колотила их, вышибая зубы, как изощренно мстила, оставляя за собой на полотне роскошный багряный след… Броккенбург поспешит вернуть тебе сторицей все долги, уж можешь мне поверить.
Боль — мастер дипломатии. Уже очень скоро ты выла бы от отчаяния, милая Красотка, скулила бы как побитая сука, ищущая покровителя, предлагала бы все богатства мира за то, чтобы избавиться от него, но… — Бригелла улыбнулась, — Монсеньор Цинтанаккар не идет на сделки. Он медленно выкручивал бы твои потроха, отравляя душу и рассудок, пока не выжал бы досуха. И тогда ты, на подламывающихся ногах, воя от ужаса, двинулась бы в известный тебе домик на Репейниковой улице. Не стоит стыдиться, милая, этим путем прошли все суки, которых я отправила туда до тебя, прошла и Панди. Так что, сама видишь, взяв на себя заботу о твоих последних часах, я проявила немалую милость. Избавила тебя если не от боли, то от позора и унижения. Позволим Красотке из «Сучьей Баталии» уйти в Ад достойно, запомнившись прочим кровожадной стервой, а не воющим от ужаса куском дерьма! Немалое благодеяние с моей стороны, а?
Она говорила негромко, почти не жестикулируя, разве что поигрывая лошадиными постромками, скручивая их то так, то этак. Похлопывая ими по ладони, заплетая хитрым образом между пальцами. Точно это была судьба сестрицы Барби, скручивающаяся узлами и спиралями, покорная ее воле…
— Но дальше… — Бригелла на миг прищурила глаза, ее левая рука, выпустив постромки, нырнула в плундры и принялась там возиться, ритмично поглаживая пах, — Я обещаю, что оставшееся время, отпущенное тебе Цинтанаккаром, мы проведем как лучшие подруги, в обнимку, не разлучаясь ни на минуту. Я буду с трепетом и предвкушением ждать каждой следующей пытки, которой он вознаградит тебя, ваяя из твоего тела свое очередное произведение искусства. Еще с большим трепетом, чем ты сама. Я буду лобызать твое извивающееся в агонии связанное тело, возбуждаясь от твоих неистовых криков, кончая всякий раз, когда ты, не в силах надсаживать измочаленные голосовые связки, будешь срываться на визг… В редкие минуты затишья, когда Цинтанаккар будет выпускать тебя из своих зубов, даруя кратковременную передышку, готовя к новой порции боли, я буду ласкать тебя, шепча утешающие скабрезности тебе на ушко. Каждый твой пароксизм боли станет для меня маленьким оргазмом. Каждый твой крик — блаженством. Ты будешь умолять меня взять нож и перерезать тебе горло. Я буду отвечать тебе милым смехом и новыми ласками. Ты будешь пытаться откусить себе язык, чтобы изойти кровью. Я буду покрывать твое тело поцелуями, возбуждаясь от ходящих по нему судорог.
Бригелла нависла над ней, легко прикусив губу. Одна рука по-прежнему раскручивала постромки, другая ожесточенно возилась в плундрах, точно голодный хорек в норе. Не ласка, но жестокая пародия на ласку, насмешка.
Манда этой злобной суки должна быть похожа на терку для сыра, отстраненно подумала Барбаросса, вынужденная с отвращением наблюдать за этим. Холодная, твердая и острая, со многими лезвиями. Та сучка, что отлизала ей в Чертовом Будуаре наверняка стесала себе язык до основания…
— Кто знает, как далеко нам уйдется зайти, Красотка? Выдумка Цинтанаккара неистощима, как бездонны адские моря. Может, он убьет тебя по истечении отпущенного срока. А может, продлит его — просто чтоб испытать предел прочности человеческой плоти. О рассудке я уже не говорю. К тому моменту от твоего рассудка останется лишь тлеющая зола. Ты забудешь человеческий язык, твой разум сожрет сам себя, пытаясь найти спасение от боли, ты забудешь мое лицо, но даже тогда я буду оставаться при тебе — вернейшая из твоих подруг, подруга до самой смерти… А теперь приступим, да? Не беспокойся, я буду вязать узлы очень осторожно, так, чтобы не навредить тебе.
— Бри… — Барбаросса облизнула губы, сделавшиеся сухими как старая дубовая кора, — Слушай, я… Наверно, я была не слишком-то любезна с тобой в последнее время, но это не значит, что тебе нужно быть сукой. Если я тебя обидела тогда, в трактире, ты вправе вздуть меня как сочтешь нужным, хоть бы и сейчас. Если этого недостаточно, можешь выставить мне счет — мой ковен оплатит его. Я напишу записку, ты отнесешь ее в Малый Замок, отдашь Каррион или…
Бригелла рассмеялась. Не так, как обыкновенно смеются на сцене, неестественно громко, широко раскрывая рот. Самым обычным смехом, негромким и мелодичным.
— Ох, Красотка! Ты в самом деле думаешь, будто Вера Вариола решит, что твоя жалкая паленая шкура стоит пары гульденов из ее кошелька? Сундуки фон Друденхаусов давно прохудились, с некоторых пор там больше изгрызенных мышами гобеленов, напоминающих им о славных временах, чем монет. Впрочем… Нет, я не стану отдавать тебя Вере. Приберегу для себя. И для монсеньора Цинтанаккара. Мы втроем славно проведем время… Выше нос, подруга! Ты на пороге к ощущениям, которые навеки изменят твою жизнь — ну, по крайней мере, ту ее часть, что осталась впереди…
Она меня ненавидит, вдруг поняла Барбаросса. Не так, как ненавидят друг дружку все броккенбургские суки, мечтающие сплясать на чужих костях. Ненавидит на особенный манер, страстно, до умопомрачения. Это чувствуется в дрожи ее пальцев, играющих то со своим клитором, то с веревкой. В прищуре ее глаз под маской.
Барбаросса отчаянным рывком попыталась пробудить онемевшее тело. Чувствительность возвращалась, хоть и не особенно быстро — она уже ощущала пощипывание во всем теле, будто ее со всех сторон грызли злые лесные муравьи. Но силы еще не было. Мышцы вяло ворочались под кожей, суставы скрипели, в ушах все еще паскудным образом звенело. Даже если ей удастся отыскать достаточно сил для одного рывка, она не сможет даже подняться на ноги — зашатается и тотчас рухнет, не получив ни одной оплеухи от Бригеллы. Недолгий же будет бой…
Барбаросса зашарила взглядом по полу, пытаясь обнаружить хоть какое-то оружие, но взгляд этот натыкался лишь на груды ветоши, оторванные с ее собственного дублета пуговицы, давно опустошенные бутылки и прочий хлам, оставшийся здесь не то от незадачливого демонолога, не то от бродяг. Пустая бутылка тоже может быть оружием, и весьма грозным, она сама в свое время расколотила не одну дюжину о головы товарок, но… Барбаросса стиснула зубы, ощущая желание заворчать по-собачьи. Бригелла недостаточно тупа, чтобы позволить ей нанести удар. Она стоит наготове, напряженная, как дуэлянтка, только и ждет повода вновь угостить ее сапогом…
Не выйдет, сестрица Барби. В этот раз твои хитрости не спасут твою шкуру. Можешь молить, можешь ерзать, можешь заливаться слезами — твоя песенка спета, подходит к концу последний твой так и не сочиненный хренов миннезанг…
— В мире нет ничего более отвратительного, чем ведьма, рыдающая от жалости к себе.
Будь тело покорно ей, она бы вздрогнула. Но смогла лишь дернуть головой.
Что?
— Прежде чем наступила эпоха Оффентурена, в Друденхаусе сожгли сотни ведьм. И пусть в большинстве своем это были никчемные шарлатанки, знахарки и путаны, не способные вызвать даже дождя, они и то держались мужественнее тебя. Знай, мне в самом деле отвратительно за тобой наблюдать.
Какого хера? Бригелла молчала, ее пальцы с удивительной сноровкой свивали петли узла, которым предстояло обхватить ее руки. Да и не ее это был голос. Куда более… Сухой, подумала Барбаросса, сухой и тонкий, как будто бы принадлежащий существу куда меньших размеров. Может, это какой-то мелкий адский дух явился, чтобы позубоскалить над ней — многие духи обожают наблюдать за мучениями ведьм. Он просто пристроится где-нибудь у окна и, невидимый, будет наяривать свой хер, наблюдая за тем, как она орет и корчится от боли. Черт, необычайно мило…
— Не льсти себе, я не собираюсь дрочить на тебя, никчемная чертовка. Даже если бы имел, чем. Выпотрошенная свинья и то будет симпатичнее тебя… Живо втяни сопли и слушай меня внимательно. Ты была плохой девочкой в этом году, но я подарю тебе шанс на спасение. Один-единственный шанс, поняла?
Бригелла ни на миг не изменилась в лице, деловито продолжая вить свою нить. Она не слышала, вдруг поняла Барбаросса. Этот голос, отчетливый и явный, каким-то образом обходил ее стороной, касаясь только ее ушей. Возможно, какая-то адская сила балуется с акустикой, искажая воздушные колебания, изгибая пространство и…
Взгляд Барбароссы, растерянно скачущий по комнате, точно птица с перебитой лапой, случайно коснулся стоящего у стены мешка. Коснулся, отскочил, снова приник, оббежал кругом…
Ну конечно. Крохотным существам в банке нет нужды полоскать воздух в легких. У них и легких-то обычно нет, не считая пары крошечных рудиментарных листков… Они общаются на магической волне, через колебания магического эфира. Это гомункул!
— Нет, — буркнул голос, не скрывая презрения, — Это Болос из Мендеса, египетский алхимик и философ. Мою разодранную жопу коптят на угольях черти, так что я решил из скуки заглянуть в твой мир. И обнаружил истекающую соплями ведьму, упоенно занимающуюся самобичеванием.
Должно быть, он использует какую-то волну магического спектра, которую слышит она, но не слышит Бригелла, лихорадочно подумала Барбаросса. Черт, Котейшество и не говорила, что гомункулы способны на это. Впрочем… Не так-то и часто она расспрашивала Котти о том, что умеют эти мелкие ублюдки… До недавнего времени ей вообще было похер на это отродье.
— Обычно я не лезу в склоки между ведьмами, но, если не ошибаюсь, эта сука в маске служанки[2] собирается связать тебя и хорошенько поразвлечься. Даже если она самая отчаянная садистка в Броккенбурге, поверь мне, все ее потуги будут бледной тенью на фоне тех ощущений, что дарует тебе запертый в твоем теле Цинтанаккар. Опасность в другом. Если она свяжет тебя, ты станешь беспомощна и не способна использовать оставшееся в твоем распоряжении время. По моим подсчетам, у тебя осталось около минуты или двух. Если тебе нужна моя помощь, самое время сказать об этом.
Маленький сморщенный ублюдок из банки. Понятно, отчего голос показался ей знакомым — она уже слышала его. Недостаточно давно, чтобы он успел выветриться из памяти. Просто в предыдущий раз он был более тонким, почти детским…
Это она! Она! Страшная ведьма с лицом, похожим на обожженную кочерыжку! Я здесь! У нее в мешке! На помощь! Я хочу домой, к своему хозяину, господину фон Леебу! Эта воровка похитила меня! Зовите стражу!..
Мелкий пидор, стоящий в услужении старикашки. Тот самый, из-за которого она оказалась втянута в эту историю, смердящую как дохлая корова на солнцепеке. Барбаросса ощутила покалывание в онемевших мышцах спины и бедер. Он преспокойно наблюдал, как она заколачивает гвозди в собственный гроб, не делая попытки помешать, потирая свои крохотные лапки, а теперь, надо думать, с удовольствием созерцает как его обидчицу, незадачливую похитительницу, отдадут на расправу демону. Но удовольствие было бы неполным, если бы эта маленькая гнида не позлорадствовала бы…
— Я видел многих жалких созданий в Броккенбурге, но еще ни разу — столь тупых и никчемных! — голос потяжелел от сдерживаемой досады, — Говорю же, у тебя осталось мало времени. Не разевай пасть, если хочешь ответить — сука в маске услышит. Просто думай в ответ.
Чтоб тебя пялили огненными херами сто сорок демонов Преисподней, подумала в ответ Барбаросса, превращая мечущиеся ругательства, обжигающие ее изнутри, в огненные сполохи мыслей, чтоб тебя разорвали, склеили и снова разорвали, чтоб тебя…
— Неплохо, — одобрил гомункул, — О человеке многое можно сказать по тому, как он ругается. Ты обделена воображением, недалека, болезненно самоуверенна, невнимательна, поверхностна, бесталанна, но в тебе есть кое-что, что мне импонирует. Точно жемчужина в куче коровьего дерьма. Твое упорство, ведьма. Может, этим ты и отличаешься от предыдущих шести шлюх — своим звериным упорством. Это немного, но… Скажем так, я готов предоставить тебе шанс.
Так предоставь!
Этот мысленный крик она исторгла даже не рассудком, а всем агонизирующим телом, наблюдая за тем, как Бригелла, посмеиваясь, заканчивает свои приготовления. Лошадиные постромки в ее руках едва не мелькали, сплетаясь разнообразными петлями, беззвучно образовывая путы — и путы эти выглядели чертовски грамотно — их вязала не девчонка, лишь недавно освоившая пяльца, их вязала профессионалка.
— Не все так просто, ведьма, — буркнул гомункул, — Во-первых, как ты уже, наверно, заметила, я не маг и не волшебник, я не повелеваю демонами и не мечу молний. Мое пространство ограничено стенками банки, а мои магические силы так жалки, что не стоят даже упоминания.
Так какого хера ты вообще подал голос, мысленно взвизгнула Барбаросса. Никчемный комок плоти! Херов слизняк!..
— Твое тело медленно восстанавливается, я чувствую это, — невозмутимо сообщил гомункул, — Оно сможет нанести удар, если создать подходящие условия. Возможно, лишь один или два, но этого может хватить, если твоя противница замешкается, на несколько секунд утратив контроль. Я могу сделать это. Оглушительно крикнуть на частоте, доступной ее уху. Она этого не ожидает, слишком охвачена предвкушением. Что скажешь? Тебе этого хватит?
Взгляд Барбароссы, еще несколько раз метнувшись из стороны в сторону, вцепился в пустую бутылку, лежащую в пяти дюймах от ее обмякшей руки. Хорошая бутылка, целая, с удобным для хвата узким горлышком и весьма увесистая на вид. Стеклянная, не какая-нибудь глиняная — знать, господин демонолог любил пососать хорошее вино… Рука все еще была чертовски слаба, но восстановилась достаточно, чтобы она могла сносно ей управлять. Если в ее распоряжении будет несколько секунд, она сможет нанести удар. Один или два. Это будут жалкие удары, лишенные настоящей силы, но если Бригелла в этот миг будет слишком ошарашена, чтобы вовремя отреагировать, может и выгореть…
Да, подумала она, заставляя пальцы очень медленно сжиматься и разжиматься. Готовя их к предстоящей работе. Если сестрице Барби суждено нанести лишь один удар, черт возьми, это будет достойный удар!
— Хорошо, — несмотря на то, что банка с гомункулом была скрыта глухой мешковиной, ей показалось, что он в этот момент кивнул, — Я сделаю это. Но только после того, как мы заключим с тобой договор.
Договор, взвыла мысленно Барбаросса, какой еще нахер договор?
— Такой же, который я заключал с твоими незадачливыми предшественницами. Я спасаю тебя и предлагаю к твоим услугам все, что знаю о существе под именем Цинтанаккар. Это не очень много, но, готов поклясться, в тысячу раз больше того, что есть у тебя. У меня, видишь ли, была возможность наблюдать за ним и за его тактикой… Как знать, может седьмая попытка окажется успешнее, чем те, что были до нее.
Что ты хочешь?
— В обмен ты поклянешься, что не бросишь меня и не вернешь в дом фон Лееба ни при каких условиях. Я не вернусь туда, откуда ты меня взяла. Сейчас ты возбуждена и испугана, но отнесись крайне серьезно к этому. Это договор, ведьма. Если ты принимаешь его условия, мы с тобой становимся не просто соучастниками или товарищами по несчастью, с этой минуты мы становимся компаньонами. Может, нам осталось быть вместе не более шести часов, но ни один из нас не бросит другого. Мы будем связаны, точно иголка и нитка. До самого конца, каким бы он ни был для нас обоих.
Подходит, мысленно крикнула Барбаросса, едва дав ему возможность закончит! Подходит, херова ты плесень в банке! Действуй!
Кажется, гомункул вздохнул. Она ощутила колебание воздуха, несмотря на то, что в комнате не шевельнулся ни один клочок паутины. Наверно, этот звук тоже не был взаправдашним звуком, лишь колебанием на какой-то магической частоте.
— Не так быстро. Я чертовски ослаб за последнее время, мне нужно сосредоточиться, чтобы крик получился громче, чем у умирающего воробья. Внутренняя концентрация и все в таком роде… Ты можешь задержать ее на полминуты?
Задержать? Ее? Ах ты блядский комок протоплазмы, если ты не заметил, я оглушена и валяюсь на полу как груда обоссанного тряпья, я…
— Сделай это, — сухо произнес гомункул, — Я сообщу тебе, когда буду готов.
[1] «Живая сила» (нем. lebendige Kraft) — устаревшее первоначальное название кинетической энергии.
[2] В жанре «комедии масок» (комедия дель арте) маска Бригеллы относится к «дзанни» — группе служанок и слуг.