Блядь. Блядь. Блядь.
Барбаросса дернулась. Тело отозвалось короткой судорогой, быстро возвращая чувствительность, но сейчас это ее не обрадовало. Как, черт возьми, она должна задержать Бригеллу, находясь в таком же беспомощном положении, как мотылек, приколотый булавкой к пробке? Может, отвесить комплимент ее лаку для ногтей? Поделится слезной историей из детства? Рассказать анекдот?
— …знать, может, ты продержишься больше семи часов, — Бригелла ободряюще улыбнулась ей, не прекращая вязать блядские петли на постромках, — Может, впечатленный твоим упорством, монсеньор Цинтанаккар наделит тебя своей особенной милостью, как знать? И ты в самом деле сделаешься знаменита на весь Броккенбург, как и надеялась? Впрочем… Пожалуй, что нет. Когда он закончит с тобой, я полью твое тело ламповым маслом и сожгу вместе с этим домишкой. Едва ли тебя будут искать дольше, чем Панди. Она была легендой, звездой на тусклом небосклоне Броккенбурга, ты — лишь жестокой жадной до крови стервой, которых этот город плодит без счета. Даже твой ковен не станет ждать тебя больше недели.
Котейшество станет, подумала Барбаросса. Эта мысль не предназначалась гомункула, это была ее собственная мысль, которая должна была остаться при ней. Котейшество перевернет весь город вверх ногами в поисках сестрицы Барби. Она не поверит слухам, что распускает «Камарилья Проклятых», она не поверит лживым наветам. Она будет искать с адским упорством, рыть носом землю, но…
— Завтра я ненароком оброню в Адском Будуаре, будто видела тебя этой ночью, пьяной в дрова, рассыпающей проклятья, едва держащейся на ногах. Ты сообщила мне, что твоя подруга вляпалась в какую-то дурную историю и что ей грозят неприятности. В связи с чем ты собираешься плюнуть на учебу, смазать сапоги и припустить прочь из Броккенбурга, обратно в свой жалкий городишко на краю болота, пропахший дымом и щелоком. Как там его… Кавертиц? Кённигсбрук?
— Кверфурт, — произнесла Барбаросса сквозь зубы, — Он называется Кверфурт, ты, тупая сука.
Бригелла безразлично пожала плечами.
— Пусть так. Через день об этом будет знать весь город, включая «Сучью Баталию», может не сомневаться. Я знаю, как управляются ветра, разносящие слухи по Броккенбургу.
— Бри…
— Что? — она была так удивлена, что на миг даже перестала вязать узлы, — Что такое, Красотка?
Барбаросса кашлянула, чтобы прочистить горло. Полминуты, сказал гомункул, ему надо полминуты, чтобы сосредоточиться. Она должна завоевать эти полминуты, чтобы обрести шанс на спасение.
— Почему я? — тяжело спросила Барбаросса, — Почему ты решила свести счеты со мной, Бри? Из-за той свары? Из-за какой-то дырки в животе?
Бригелла прикусила губу. Совсем легко, но Барбаросса видела, как на миг окостенели ее пальцы, перестав вить страшную пряжу. Напряглись, побелели.
— Из-за какой-то дырки?.. Можно сказать и так. Знаешь, в прошлую нашу встречу я была не до конца откровенна с тобой. Та дырка, которую твое шило оставило мне на память… По правде сказать, она причинила мне немного больше хлопот, чем прочие. Немного больше.
— Черт! — вырвалось у Барбароссы, — Если ты сердишься из-за этого, дай мне шанс загладить вину! Ты получишь достаточно денег, чтобы оплатить лучшего лекаря в Броккенбурге! Не останется даже шрама!..
— Я готов, — сухо известил ее гомункул, — Крикну как следует, не сомневайся. Но твоя подруга, кажется, прожженная стерва. Едва ли я смогу ее серьезно оглушить. Может, смутить, и только на пару секунд…
Ты можешь начать прямо сейчас?
— Да, — подтвердил гомункул, — Я готов в любой момент. Подай сигнал, когда сама будешь готова, ведьма.
Подам, подумала Барбаросса, можешь не сомневаться. И в самом скором времени, едва лишь поймаю момент, когда она отвлечется…
Бригелла вздохнула. Она не слышала этого диалога, она слышала в этот миг что-то другое — губы ее, еще недавно призывно алевшие, по которым она игриво проводила язычком, затвердели, сделавшись бледно-алыми, как края старой раны.
— У тебя никогда не было блестящих отметок по анатомии, так ведь, Красотка? Ты слишком тупа, чтобы постигать эту науку, тебя всегда тащила на себе Котейшество. Но даже ты должна знать, что такое матка. Так ведь?
— Я…
— Это такой мешочек внутри. Тут, — Бригелла коснулась пальцем живота, — Мягкий, небольшой, похожий на крохотный шелковый ридикюль с кружевной обшивкой. В этом мешочке мы храним самое дорогое, то, что вызревает внутри нашего тела, когда приходит час. То, что от осталось от моего, пришлось вырезать ланцетом. Он лежал на подносе возле меня — груда заскорузлых окровавленных тряпок. А рядом с ним помещалось то, что некогда было внутри. То, что еще не успело превратится в жизнь, было лишь ее заготовкой — несколько сизых и алых комков. Знаешь, что это значит?
Барбаросса промолчала.
Да, подумала она. Догадываюсь. Об этом может догадаться даже такая никчемная ведьма, как я, имеющие паршивые отметки по анатомии и мало сведущая в адских науках.
— Я никогда не смогу зачать ребенка, — тихо произнесла Бригелла, — Даже если кто-то сподобится при помощи чар Флейшкрафта соорудить мне новую матку, она едва ли сможет когда-нибудь выносить плод. Ты лишила меня потомства, Красотка. Лишила меня моих блядских еще не рожденных детей.
— Я не хотела! — оскалилась Барбаросса, — Черт побери, Бри!..
Бригелла больше не улыбалась. Лицо ее там, где его не прикрывало черное лакированное дерево, затвердело, отчего казалось, будто под одной маской она носит другую, из холодного бледного мрамора.
— Неделя в смертной тоске, Красотка. Неделя, которую я провела на вершине горы, разгуливая по парапету, надеясь, что резкий порыв ветра решит мои колебания, отправив в недолгий полет, точно тающую адскую звезду. А когда я немного пришла в себя, найдя силы вернуться в Адский Будуар, на его пороге появилась ты. Ты искала ребенка, Красотка. Помнишь? И не обычного. Тебе нужен был мертвый ребенок. Мертвый.
— Черт! Я же не знала!.. Я…
На бледное лицо Бригеллы вернулась улыбка. Холодная, аккуратная, точно вырезанная резцом по гладкому камню.
— Это уже неважно, Красотка. Давай оставим грустную тему. В ближайшее время твои мысли будут заняты совсем другими вещами. А я постараюсь сделать так, чтобы ты не скучала в перерывах… Несмотря на все размолвки, что у нас были, в скором времени мы с тобой станем очень, очень близки. И у тебя будет возможность ощутить, как много боли иной раз причиняют друг другу самые близкие люди…
Бригелла склонилась над ней, протягивая сплетенные хитрым образом постромки. Барбаросса ощутила исходящий от нее пряный запах тыквенного табака, гашиша, миндального масла и плотоядного садизма.
Да, подумала Барбаросса, пытаясь унять огненных муравьев, грызущих ее правую руку. И будь уверена, подруга, свою порцию ты получишь до по последнего грана…
Начинай, приказала она мысленно.
Начинай, блядь, прямо немедленно.
Гомункул закричал.
Это не было похоже на крик, это было похоже на…
На отзвук молнии, ударившей в водосточную трубу в нескольких кварталах отсюда, подумала Барбаросса. На скрип придавленной котом мыши. На уханье тяжелого камня в ржавую бадью. На дребезжание конских подков. На…
Этот звук был похож на тысячи других звуков, но не был ни одним из них. Гомункул кричал на какой-то особенной частоте, которая почти не резонировала с привычными человеческому уху, вызывая возмущение лишь на тех тонких струнах магического эфира, которые доступны далеко не всякому. Но Бригелле они были доступны.
— Во имя адского… — она вдруг обмерла, превратившись в восковую статую, и кожа на ее лице, недавно бывшая мраморной, тоже сделалась восковой, желтоватой, как свечные огарки, которые скупая Гаста собирала в сундуке Малого Замка, — Какого хера?..
Она резко выпрямилась, хватая воздух губами. Постромки в ее руках обвисли, пальцы, которые их сжимали, задрожали. Она походила на человека, которому явился не просто демон — сам архивладыка Белиал в самом страшном своем обличье. Глаза под маской расширились, зрачки задрожали.
— Нет, — прошептала она, уставившись в глухую стену перед собой, украшенную лишь клочьями паутины да чешуйками давно осыпавшейся краски, — Это не можешь быть ты, это…
Секунда изумления растягивалась как пряжа, но Барбаросса знала, что она не станет тянуться бесконечно. Гомункул был прав, в ее распоряжении совсем немного времени. Лежа на полу под ногами у Бригеллы, она была лишена возможности дотянуться до ее горла — уж проще дотянуться рукой до шпиля городского магистрата, стоя ногами на земле — но в этом и не было нужды. Это в фехтовании противники должны занять одинаковую позицию перед тем, как прозвучит сигнал. В тех играх, в которые сызмальства играла сестрица Барби, такими правилами никто себя не утруждал.
Обутая в короткий щегольский сапожек правая нога Бригеллы находилась в двух дюймах от ее лица. Изящный фетровый сапожек, едва прикрывавший щиколотку. Хорошая обувь для легконогой шлюхи, отправляющейся кутить всю ночь напролет или танцевать на балу — но чертовски неудачная для драки. Барбаросса впилась в нее зубами.
Она надеялась перекусить ахиллесово сухожилие, но не рассчитала сил — зубы с хрустом прокусили чулок и кожу, но соскользнули, оставив на щиколотке рваную рану. Кровь Бригеллы на вкус походила на выдохшееся вино с сурьмой — кислая, отдающая камфорой, жидкая. Но она вдохнула в Барбароссу больше сил, чем самое адское пойло из «Хексенкесселя».
Бригелла взвыла от боли, попытавшись пнуть ее в голову. Барбаросса перехватила носок сапожка левой рукой и стиснула мертвой хваткой, прижав к подбородку, пока правая слепо шарила по полу, пытаясь нащупать давно присмотренную бутылку. Пальцы коснулись горлышка не сразу, на какой-то миг ей казалось, что Бригелла вырвется — удерживать ее ногу было не проще, чем сноровистого жеребца, на которого впервые водрузили седло. Ей нужно всего полсекунды, не больше, всего половина жалкой секундочки, чтобы… Пальцы беззвучно коснулись бутылочного горлышка. Онемевшие, слабые, они скользили по нему, не в силах уцепиться, едва не срываясь.
Владыка Абигор, дай сил ничтожнейшей из твоих ведьм, не оставь сестрицу Барби в беде и, клянусь, я обеспечу тебя почетом, сколько бы дней мне ни осталось коптить блядское небо над этим трижды проклятым городом…
Бригелла хлестнула ее постромками поперек лица. Будь замах сильнее, удар вышел бы отменным, оглушив ее лучше чем иной кистень. Кнут — чертовски опасное оружие в умелых руках и тот, кто овладел им, стоит трех сук с ножами. По счастью, Бригелла куда чаще упражнялась с рапирой, чем с презренным оружием улиц, бывшим в ходу среди школярок. Это ее и подвело. Удар лишь ожег Барбароссе висок, содрав кожу, но не заставив отказаться от своей попытки. Барбаросса застонала от напряжения, вывернулась всем телом, и наконец ухватила скрюченными пальцами бутылочное горлышко. Чертова бутылка словно весила не жалкую унцию, а пять полновесных пфундов, но все же подчинилась, взмывая в воздух. Бригелла рефлекторно прикрыла грудь руками, защищаясь, но она неверно рассчитала траекторию. Оружие, оказавшееся в руке Барбароссы, метило не в нее — оно врезалось в пол.
Хвала неизвестному стеклодуву, бутылка не лопнула в ее руке, превратившись в горсть бесполезных осколков, лишь сбросила с приятным уху звоном лишние чешуйки, распустившись изумрудной розой с неровным бритвенно-острым краем. Эту розу она, коротко выдохнув, вогнала Бригелле в промежность.
Слабая боль рождает крик. Сильная боль любит тишину. Так учила ее когда-то Каррион на своих занятиях, когда она, излупленная до полусмерти, валилась на пол фехтовального зала, ощущая, что спина и бока превратились в одну большую хлюпающую кровью и сукровицей рану. Когда боли по-настоящему много, человек не кричит, у него не остается сил на крик, лишь задыхается, глотая воздух.
Должно быть, это мгновенье подарило Бригелле чертовски много боли — она не закричала, но изогнулась, всхлипнув, сапожок, стиснутый рукой Барбароссы, задрожал, будто плоть в нем, секунду назад напряженная до предела, обмякла, став полужидкой. Выронив постромки, она прижала руки к промежности, превратившееся в месиво из разорванного влажного шелка.
Барбаросса ударила еще раз — под колено. Снова в промежность. В живот. Бригелла покачивалась на ногах, не в силах ни отойти, ни упасть, изумрудная роза, входила в нее раз за разом, рассыпая осколки, выплескивая на пол все новые и новые порции крови из ее расползающейся промежности и искромсанного живота. Она пыталась прикрыться, хоть в этом и не было уже смысла, но рука ее двигалась вяло и слабо, будто во сне, тело дрожало, медленно оседая на слабеющих коленях.
Барбаросса не могла остановиться. В ее правую руку словно вселился рой голодных демонов, наполнив ее силой, рука словно жила сама по себе, раз за разом вколачивая бутыль в податливую мякоть человеческого тела. Бутыль трещала, каждый удар откалывал от нее куски, застревавшие в теле Бригеллы или сыплющиеся ей самой на лицо — звенящие куски стекла, перепачканные кровью, опадающие изумрудно-алые лепестки.
Это тебе за Красотку, семь херов твоей матери! За твою блядскую улыбочку! За старикашку и за демона, которому ты скормила мои кишки! За все кипящие моря Ада и миллионы корчащихся в них душ! За Котейшество, за паскудную мою ведьминскую жизнь, за Кверфурт, чтоб его сожрали болота, за Панди, бедную Панди, за…
Когда от бутылки осталось одно горлышко, Барбаросса, стиснула дрожащую, точно ветка на ветру, руку Бригеллы, и резко притянула к себе, заставив шатающуюся «шутиху» склониться, точно отдавая ей, распластанной на полу, торжественный поклон. И прежде чем стекленеющие глаза за черной маской успели хотя бы моргнуть, сознавая происходящее, впечатала этот осколок ей под подбородок.
Это не было похоже на тот смертоносный свист, с которым заканчивает поединок рапира. И на шипение ножа, ставящего последнюю точку в затянувшемся споре. Это был хруст — хруст распоротой кожи и лопающейся гортани.
Бригелла выгнулась, ее вскрытая глотка заскрежетала, точно прохудившаяся труба, выплеснув наружу еще одну порцию крови — в этот раз густой и парящей — потом осела на правую ногу и рухнула лицом в пол. В ту последнюю секунду, за которую ее вопящая душа беззвучно выла, пытаясь зацепиться за выпотрошенное тело, глаза под маской очистились, превратившись в пару тусклых зеркал.
А потом Ад сожрал сестру Бригеллу. Почти беззвучно, даже не клацнув зубами. И ее пустая оболочка с развороченным животом, никчемная, точно кусок упаковочной бумаги, еще пару раз дернувшись, неподвижно замерла на полу.
Барбаросса рухнула на спину, судорожно глотая воздух. Пальцы, сжимавшие горлышко бутылки, свело так, что она не в силах была их разжать. Сердце колотилось в груди точно молот в руках безумного кузнеца, ожог на ладони пульсировал от жара.
— Дьявол, — пробормотала Барбаросса, сама не зная, к кому обращены ее слова, — В этом городе и так не так-то много чертовок, способных написать в честь меня миннезанг, а только что стало меньше еще на одну…
— Поздравляю с победой, — сухо произнес бесплотный голос, — Я бы сказал «заслуженной», если бы она не была наполовину заслужена мной самим…
Гомункул. Сука.
Демон.
Прислуживающий старикашке демон, запертый в ее потрохах. С маленькими песочными часами в лапах и уймой острых когтей…
Выпустив наконец бутылочное горлышко из пальцев, Барбаросса прижала руку к груди, как прижимают пробитые мушкетной пулей пехотинцы, силясь понять, как сильно ранены и не ощущая боли. Дублет был цел, хоть и лишился пуговиц, рубашка под ним мокра от пота и чужой крови, тело не болело, сетуя на новые раны, но… Она вновь ощутила крохотный твердый осколок, засевший за грудиной. Маленький, почти незаметный, едва ощутимо царапающий изнутри.
Бригелла называла его Цинтанаккар.
Осколок шевельнулся, стоило лишь ему услышать свое имя. Зловеще дернулся, точно ему не сиделось на своем месте. Очень маленький, совсем крошечный осколок…
Скрипя зубами, Барбаросса поднялась на ноги. Ее шатало, словно она опрокинула в себя кувшин крепкого вина, голова дьявольски звенела, а грязные стены покачивались в такт ее шагам, но все-таки она была жива. В Броккенбурге есть твари, которых если не убьешь сразу, они обязательно извернутся, чтобы укусить тебя в ответ. Она хорошо знала таких тварей — она и сама принадлежала к их числу.
— Надо поторапливаться, — пробормотал гомункул, — Мы упустили до хера времени и неизвестно, успеем ли наверстать. Смею напомнить, у тебя осталось шесть часов с небольшим и поверь, это отнюдь не великий срок.
Мешок с гомункулом остался на прежнем месте, но Барбаросса даже не взглянула в его сторону. Нагнулась над грудой оружия, возвращая его на привычные места. Струну от арфы — на запястье, нож — за голенище башмака. Карманы дублета были вспороты, так что «Кокетку» и «Скромницу» пришлось, поспешно чмокнув, сунуть за ремень. Не очень удобно, но надежно, ей не привыкать.
— Эй, ведьма! Спешу напомнить — мы с тобой заключили договор! — гомункул повысил голос, — Ты ведь не собираешься его нарушить?
— Ты верно заметил, я ведьма, — холодно произнесла Барбаросса, отряхивая бриджи и шоссы от пыли, — Я признаю только те договоры, что скреплены моей кровью.
Залитая кровью рубаха выглядела препаскуднейшим образом — кровь Бригеллы уже начала сворачиваться, выцветая на глазах, делаясь из рубиновой розовато-ржавой. Лишившийся пуговиц дублет висел на ней точно на пугале. Она должна сейчас выглядеть как куница, залезшая в курятник, которая обнаружила там вместо добычи стаю затаившихся собак. Но, пожалуй, сойдет. Этот город видел сестрицу Барби и в куда худшем виде.
— Не вздумай бросить меня здесь, чертово отродье! Если ты думаешь, что без моей помощи у тебя есть хотя бы тень шанса, ты еще глупее, чем я сперва решил! Цинтанаккар сожрет тебя живьем!
Странное дело — несмотря на то, что к мешку не прикасалась ничья рука кроме ее собственной, он показался ей куда тяжелее, чем раньше. Словно кроме стеклянной банки с плавающим там разумным комком плоти в этом мешке оказались сложены все ее, сестрицы Барби, хлопоты и тревоги. Он сделался таким тяжелым, что ей не без труда удалось взгромоздить его за спину. Если этот груз не облегчить, безрадостно подумала она, вскорости он, чего доброго, сломает ей хребет…
— Не беспокойся, маленькая сопля, я не собираюсь отлынивать от договора. Просто сперва… Сперва я хочу убедится, что не прогадаю со сделкой.
— Мне нужна кислота.
Господин Лебендигерштейн настороженно зыркнул на нее из-под густых бровей. Плотный, как и все бакалейщики, он сам выглядел как набитый мешок с мукой, но по своей лавке передвигался удивительно ловко, а тяжелые руки, способные раздавить в объятьях пивной бочонок, легко вытаскивали из сундуков все, что требовалось, будь то сверток с рисом, кадка с мукой или крохотная хрупкая склянка.
— Вы сказали, кислота, госпожа ведьма?
Барбаросса нетерпеливо кивнула.
— Немного, малый шоппен. Аква фортис, сильная вода[1]. Но сойдет и царская водка[2].
Господин Лебендигерштейн нахмурился. Он не любил иметь дела с ведьмами и не привечал их в своей лавке, но права старая саксонская поговорка, утверждающая, что за мудростью надо идти не к философу, а к лавочнику. Господин Лебендигерштейн за годы работы в Броккенбурге преисполнился достаточно мудрости, чтобы не отказывать ведьмам из «Сучьей Баталии», когда те появлялись на пороге его лавки. Правда, и взирал на них при этом так, точно они явились затребовать не бобов, вина или перца, а сушеных вороньих лап, истолченных в порошок пиявок и желчь отцеубийцы — или что там еще ведьмы варят в своих дьявольских котлах?
Господин Лебендигерштейн был достаточно мудр, чтобы не отказывать своим покупательницам, здраво рассудив, что раз уж его бакалейная лавка волей Ада оказалась ближайшей к Малому Замку, в котором квартируют «батальерки», пытаться изгнать их не проще, чем изгнать мух со скотобойни. Оттого, не считая хмурых взглядом из-под бровей, вел он себя вполне учтиво и даже открыл в своей лавке изрядный кредит для «Сучьей Баталии». В обмен на это Вера Вариола закрывала глаза на амулеты, которыми он приторговывал из-под полы. Тем более, что амулеты эти были обыкновенно самого дрянного и никчемного свойства.
— Кислоты в прейскуранте не держим, — проворчал господин Лебендигерштейн, хмурясь еще более обычного. Из всех ведьм «Сучьей Баталии» сильнее всего он недолюбливал Барбароссу и всякий раз мрачнел, увидев ее на пороге, — У меня тут бакалейная лавка, а не алхимическая фабрика, извольте заметить…
— Значит, уксуса, — Барбаросса хлопнула по столу ладонью, — Половину шоппена, самого крепкого.
Лавочник как будто немного смягчился.
— Уксус имеется. Вам дистиллированного белого грюнбахского? Или яблочного, очищенного?
— Плевать, — резко отозвалась Барбаросса, — Чтоб проедал дюймовую доску насквозь.
— Извольте.
Господин Лебендигерштейн с удивительной для его отекшей фигуры грацией распахнул сундучок, не снабженный никакими надписями, и водрузил на прилавок склянку с прозрачной, немного отдающей желтизной, жидкостью.
— Три гроша с вас, значит, или шесть крейцеров, это уж как угодно.
Барбаросса взвесила склянку в руке. Жидкость внутри не выглядела особо внушительно, но надпись vinaigre на этикетке в сочетании с алхимическим крестом, снабженным четырьмя точками, позволяла надеяться, что внутри не трижды разбавленная виноградная водица. Да и остерегся бы этот барышник обманывать ведьму. Сойдет.
— Три гроша, госпожа ведьма, — брови господина Лебендигерштейна опасно сдвинулись, когда Барбаросса, взяв склянку, отсалютовала ему на прощание, направляясь к выходу, — Я попросил бы вас…
— Считай, дешево отделался, — буркнула Барбаросса на ходу, — Или мне поведать городскому магистрату о тех славных жабьих гробиках, что ты продал на прошлой неделе? Сколько ты успел сбыть? Полдюжины?
Господин Лебендигерштейн стиснул кулаки, каждый из которых мог своим размером сойти за мускусную дыню. Видно, уже жалел, что так опрометчиво выложил свой товар прежде чем покупательница отсчитает монеты. Некоторых тугодумов даже жизнь в Броккенбурге ничему не учит…
— Каких еще жабьих…
— Маленькая шкатулка с дохлой сухой жабой внутри, — спокойно пояснила Барбаросса, — Ее закапывают под крыльцом у недруга, чтобы забрать его удачу. Ходкий товар, а? Ты покупаешь их у школярок из Шабаша по грошу за штуку, а за сколько сбываешь своим приятелям-барышникам? Бьюсь об заклад, по талеру, а то и по два.
Рыхлая румяная кожа над воротником господина Лебендигерштейна немного побледнела.
— Не вполне понимаю вас, госпо…
— Школярки не умеют делать хороших амулетов, — усмехнулась Барбаросса, — На то они и школярки. Зато они отлично знают, как сыграть над доверчивым болваном злую шутку, этому их учат с первого дня. То, что ты принимал за сушеных жаб, на самом деле мелкие адские духи из свиты владыки Туароса, которых они ловят у реки на кусочки гнилого сыра. Днем они выглядят как кусок сухой херни, зато ночью пробуждаются и выходят на охоту. Пусть они невелики размером, зато аппетит у них отменный. Они проникают в дома к спящим и, усыпляя их своими чарами, обгладывают до костей. Особенно они любят домашних птиц и маленьких детей. Так сколько шкатулок ты успел продать?..
Господин Лебендигерштейн стиснул зубы.
— Доброго вам дня, госпожа ведьма, покорно прошу заглядывать почаще.
Барбаросса ухмыльнулась, однако не испытала при этом душевной радости. Лавочников принято считать трусливым народом, не склонным рисковать своей шкурой, но когда речь заходит о выручке, каждый из этих толстожопых ублюдков способен проявить больше отваги, чем пикинеры Валленштайна в обугленных рассыпающихся от жара доспехах, заживо сгорающие под испепеляющими струями адского огня. Она не сомневалась, что в конце месяца злосчастный шоппен уксуса будет заботливо вписан рукой господина Лебендигерштейна в счет, что он выставит «Сучьей Баталии». Как не сомневалась и в том, что обнаружив это, Гаста заверещит так, точно в жопу вогнали сучковатое полено — и, докопавшись до правды, устроит сестрице Барби чертовски хорошую выволочку…
Плевать, подумала Барбаросса, закрывая за собой дверь бакалейной лавки. Если я переживу следующие шесть часов, мне уже будет похер на все угрозы рыжей суки и все кары, что она только сможет себе вообразить…
— Не шесть! Куда меньше! — проскрежетал гомункул ей на ухо, — Ты тратишь наше время, ведьма! Так щедро, словно это украденные тобой монеты, которые можно спустить в трактире!
Дьявол. Она не привыкла думать, пряча свои мысли от существа, которое сидит в мешке у нее за спиной. Возможно… Барбаросса вздохнула. Возможно, ей придется пересмотреть многие свои привычки.
— Заткнись, выблядыш! — огрызнулась она в сердцах, — Если ты так ценишь каждую минуту, могу швырнуть тебя прямо в банке в ближайший колодец. Будь уверен, сидя на дне ты обретешь дохера времени для размышлений!
Гомункул клацнул зубами. Забавно, у него и зубов-то, насколько помнила Барбаросса, не имелось, однако звук был сымитирован неплохо — не отличить от настоящего.
— Простите, ваше ведьминское величество, — пробормотал он скрипуче, — Ваш покорный слуга всего лишь осмелился вам напомнить, что запас нашего с вами времени немного ограничен. Если вы станете размениваться на пустяки, бегать по лавкам невесть зачем, не успеете спохватится, как Цинтанаккар начнет обгладывать вам пятки. Ох, простите, пожалуйста. Чем еще вам угодно заняться в этот прекрасный вечер? Выпить вина, может быть? Потанцевать? Поискать вшей у себя на лобке?
— Потерпи немного, — пообещала Барбаросса сквозь зубы, — Скоро узнаешь…
Пустырь за мастерской шорника вполне отвечал ее планам. Днем это было не самое уединенное место в Броккенбурге, здесь часто ошивались здешние подмастерья, непоседливые мальчишки, изнывающие от безделья, цедящие украденное у своих хозяев вино или познающие первые в своей жизни уроки мужеложества в окрестных кустах. Но сейчас… Барбаросса улыбнулась, убедившись, что пустырь в полном ее распоряжении. Сейчас это место принадлежало ей одной, если не считать злого броккенбургского ветра, фамильярно похлопывающего ее по спине и норовящего забраться под распахнутый дублет.
— Решила передохнуть? — язвительно осведомился из мешка гомункул, ощутив, что она остановилась, — Не стесняйся, устраивайся поудобнее. Сними башмаки, расслабься…
Груда поросших дымянкой и метлицей валунов вполне могла сойти за стол. Может, не такой удобный, как столы в алхимической лаборатории, но вполне отвечавшим ее потребностям. Барбаросса запустила руку в мешок и достала банку.
Гомункул не был красавцем при свете ламп, не красили его и сумерки. Разбухшая, несоразмерная туловищу, голова жутковато выглядела на крошечном торсе, высохшие члены казались сухими корнями, торчащими из него, а глаза… В этот раз гомункул не пытался прикинуться спящим. Он смотрел прямо на нее и его глаза не были глазами ребенка, умерщвленного еще в чреве матери. Они были глазами снедаемого беспокойством демона, заточенного в нескольких пфундах человеческой плоти.
— Так мы потратили столько времени только для того, чтобы ты смогла полюбоваться мной? — язвительно осведомился он, — Приятно, черт возьми. Может, у тебя найдется немного проволоки и бисера, я сплету себе прелестные украшения… Во имя простаты самого Сатаны, всякий раз, когда я думаю, что мне досталась самая тупая и никчемная ведьма в городе, ты… Что ты делаешь, черт бы тебя побрал?
Барбаросса поставила банку с гомункулом на плоский камень и принялась откручивать крышку. Это оказалось не такая простая задача, как она ожидала, крышка прилегала плотно и была залита сургучом. Но с помощью ножа все-таки поддалась. Скрутив ее в несколько оборотов, Барбаросса едва подавила желание зажать нос — пахло из банки просто омерзительно. Пожалуй, даже хуже, чем от гнилых торфяников Кверфурта. Словно кто-то взял полведра испорченного пивного сусла, добавил немного помоев, дерьма, уличной грязи — и замешал славный коктейль, которым не грех угостить подружку в «Хексенкесселе»…
Стоило ей снять крышку, как гомункул забеспокоился. Сухие ручки беспомощно дернулись, будто собирались помешать ей — но помешать они не смогли бы даже трехлетнему ребенку. В лучшем случае — не очень крупной мухе.
— Какого хера? Зачем тебе вздумалось…
— А теперь слушай меня, эмбрион дохлой коровы, — внушительно и негромко произнесла Барбаросса, демонстрируя ему через стекло купленную в бакалейной лавке склянку, — Ты ведь знаешь, что здесь, так? Концентрированный уксус. Я собираюсь вылить эту склянку в твой блядский аквариум и посмотреть, что из этого выйдет. Ты прав, я не была самой прилежной ведьмой на третьем круге. И я чертовски мало знаю о гомункулах. Я даже не знаю, есть ли у вас нервные окончания, способные ощущать боль. Но я знаю, что эта штука разъест тебя нахер за неполный час. Выест глаза, сожжет кожу, растворит тело. Может, меня в объятьях того выблядка, что вы зовете Цинтанаккаром, ждет не самая приятная участь, но обещаю, ты успеешь трижды мне позавидовать, прежде чем превратишься в плавающую в банке полупереваренную соплю!
Гомункул дернулся несколько раз, с ненавистью глядя на нее. Это была ненависть, Барбаросса знала это совершенно точно. Его лицо не успело сформироваться, оно представляло собой лишь бугристой комок плоти с парой холодных выпученных глаз, но она прожила на свете шестнадцать долгих лет и, черт возьми, могла узнать ненависть в любом из ее миллионов оттенков.
— Чего ты хочешь, ведьма?
Барбаросса оскалилась. Света от ближайшего фонаря было достаточно, чтобы она увидела в отражении бутылочного стекла свое собственного лицо — переплетение шрамов, похожее на дьявольскую маску. Это не умерило ее злости, напротив, разожгло, превращая маленький каминный уголек в ровно гудящий жар.
— Хочу, чтобы ты сплясал ригодон[3]! И не так жалко, как пляшут в Миттельштадте, а по-настоящему, выкидывая коленца! Хочу, чтобы ты сожрал дохлую крысу у меня на глазах! Хочу…
Гомункул дернул головой.
— Довольно, — буркнул он, — Не хочу, чтобы ты истощала чрезмерным напряжением свою и так небогатую фантазию. Чего ты хочешь?
Это было капитуляцией, но Барбаросса не ощутила удовлетворения, которое обыкновенно испытывала после схватки. Смешно сказать, схватка — с существом, которое не смогло бы побороть даже один ее палец…
— Во-первых, с этого момента и впредь ты будешь обращаться ко мне уважительно и достойно, как вассал обращается к сеньору.
Личико гомункула скривилось.
— Так тебе не терпится стать моей хозяйкой?.. Чертовски мило. Может, еще усыновишь меня? Обещаю, я буду самым любящим и верным дитем в этом трижды блядском городе и…
Барбаросса поднесла склянку с уксусом к горлышку сосуда и уронила вниз каплю. Одну-единственную каплю, но гомункул вздрогнул, точно услышал, как трескается стекло его обиталища. Крохотные ручки испуганно дернулись, не обремененный зубами рот несколько раз широко раскрылся, демонстрируя серо-алое нёбо, украшенное крохотными язвами.
— Черт! Хватит! Не надо!
— Ты будешь обращаться ко мне уважительно и достойно, как вассал обращается к сеньору, — терпеливо повторила Барбаросса.
— Буду, — гомункул ожесточенно потер ручками глаза, — Черт, буду. Буду именовать тебя «госпожа ведьма», если тебе так угодно. Хоть бы и «госпожа герцогиня»…
— Достаточно будет называть меня по имени, Барбароссой.
— Хорошо… Барбаросса.
— Смышленый малец, — Барбаросса одобрительно погладила сосуд по стеклянному боку, — Сколько бы нам ни осталось времени, ты будешь вежлив со мной, обходителен и учтив. С этим все ясно. Второе…
— Что?
— Ты расскажешь мне все о существе, которого называют Цинтанаккар. Прямо сейчас. Все, что тебе известно. Все, что ты знаешь. И если утаишь хоть что-то, поверь, будешь отчаянно в этом раскаиваться, чувствуя, как уксусная кислота разъедает твое мягкое тельце.
Гомункул нахмурился. Барбаросса не имела ни малейшего представления о том, как ему удаются гримасы, его лицо явно не достигло той стадии, на которой формируются мимические мышцы, рыхлая кожа плотно прилегала к костям раздувшегося черепа. Но каким-то образом ему удавалось вполне сносно передавать одной мимикой человеческие эмоции.
— Я расскажу, — согласился он, — Но не жди от меня слишком многого, ведьма… То есть, Барбаросса.
— Согласна и на ведьму, — буркнула Барбаросса, — Выкладывай.
Гомункул поежился в банке. Точно ему на миг, несмотря на толстое стекло и слой питательной жидкости, передался холод вечернего броккенбургского ветра, беспокойно шныряющего в подворотнях, точно ищущий добычу головорез.
— Я не так уж много о нем знаю, — вздохнул он, — Наши виды не находятся даже в близком родстве друг с другом. Я — то, что когда-то должно было стать человеком, заточенный в банку плод, он — демон, прирученный и связанный, покорный своему хозяину, но злобный как все адские отродья.
Барбаросса вновь ощутила заточенную в ее плоть горячую дробинку. Показалось ей или нет, но дробинка эта как будто бы сместилась немного вправо и вниз, теперь она размещалась не в грудине, за сердцем, а над печенью. Возможно, она только мерещится тебе, Барби, возможно это просто твоя чертова мнительность и…
Дробинка дрогнула. Едва заметно, но даже этого было достаточно, чтобы Барбаросса испуганно прижала ладонь к животу.
Ни хера не мерещится. Там, внутри нее, в самом деле засело нечто скверное. Оно не ощущалось живым — яйцо, что не успело проклюнутся, крохотное семя, оброненное в ее потроха — но оно ощущалось чужеродным. Отчаянно чужеродным и… опасным.
— Но ты кое-что знаешь о нем, так?
Гомункул неохотно кивнул.
— Мы с ним делили кров у старика. Не очень долго, около трех лет. И, как все домочадцы, имели возможность немного… присмотреться друг к другу. Я мало сведущ в демонах и никогда не изучал адских наук, но про охотничьи повадки этого кое-что знаю.
— Он в самом деле так злобен, как говорила Бригелла?
— Злобен? — гомункул усмехнулся, — Помнишь ту тварь, что пошалила в Нижнем Миттельштадте в прошлом июне?
— Демон Мариол, — машинально произнесла Барбаросса, — Младший конюший из свиты короля Астилиэля. Он рассвирепел из-за того, что тем днем повстречал на улице рыжего человека, а Мариол ненавидит рыжих. Магистрат за день до того приказал всем рыжим надеть колпаки, да только…
— Даже в Броккенбурге, городе на вершине ведьминской горы, находятся недалекие дураки, не соображающие, с какими силами имеют дело, — кивнул гомункул, — Мариол в ярости освежевал на месте незадачливого рыжего, и еще две дюжины прохожих и простых бюргеров. Из их кожи, говорят, он скроил прелестные половички, которыми украсил двери окрестных домов…
— Цинтанаккар так же зол?
Гомункул хмыкнул.
— По сравнению с Цинтанаккаром Мариол сошел бы за забавляющегося щенка, треплющего хозяйскую обувь. Тварь, которая поселилась внутри тебя, не просто зла, это воплощение адского пламени, способного сожрать все, с чем соприкасается. У него нет силы, как у адских владык, но, к твоему несчастью, ему довольно и того, что он имеет, завладев твоим телом и всеми его потрохами. Он черпает вдохновение от чужой боли и поверь, в этом искусстве он чертовски сведущ.
Барбаросса инстинктивно прижала руку к печенке.
— Значит, он намерен пытать меня, пока я не повинюсь и не вернусь к старику?
Голова гомункула едва заметно дернулась — кивок на человеческий манер.
— Ты даже не представляешь, как много слоев и смыслов у того явления, которое вы, люди, легкомысленно именуете болью. Он будет терзать твою плоть, он будет медленно ломать твой рассудок, он будет причинять тебе пытку за пыткой, пока течет отпущенный тебе срок, и с каждым разом усиливать нажим. Пока ты не превратишься в обезумевшую тень, мечущуюся по городу в поисках спасения. Но спасения не будет. Если мы с тобой не найдем его сообща. И, смею заметить, наше время тает с каждой…
— Кто он таков? — быстро спросила Барбароссы, — В чьей свите состоит? Каким титулом владеет?
Гомункул усмехнулся. Не издевательски, как прежде, даже отчасти печально.
— Уже думаешь о том, как добраться до него через его сеньора? Не трать времени, ведьма. Этого я не знаю — и не думаю, что кто-то в Броккенбурге знает. Возможно… Возможно, у него нет ни свиты, ни титула, ни сюзерена. Такие демоны встречаются в мире — вольные адские духи, свободные от вассальной клятвы…
— Как тогда старик заполучил его? — нетерпеливо спросила Барбаросса, пристально глядя на гомункула сквозь стекло, — Как связал, как подчинил себе, как заставил караулить свое добро? Какому демонологу заплатил?
Гомункул вздохнул.
— И этого я тоже не знаю. Единственное, что мне известно — Цинтанаккар не из здешних краев. Он из…
— Из Сиама? Старик раздобыл его, когда служил там во времена Сиамской войны?
— А ты сошла бы за умную ведьму, — гомункул ощерился в неприятной улыбке, — На фоне выводка головастиков, конечно. Да, черт возьми, эта тварь родом с востока. Ее колыбель — ядовитые джунгли Сиама. Или Лаоса. Или… Черт, неважно. Ума не приложу, где фон Лееб нашел ее и как подчинил — я поступил к нему в услужение много лет спустя, когда он, выйдя на пенсию, уже обосновался в Броккенбурге. К слову, это накладывает чертовски неприятный отпечаток. Может, ты и смыслишь что-то по части здешних демонов — едва ли много, но, по крайней мере, до сих пор жива — однако едва ли что-нибудь знаешь о демонах востока.
— Как будто они устроены иначе! — зло обронила Барбаросса, — Будто состоят из иной меоноплазмы или рождены в ином Аду!
Гомункул поморщился, раздраженный ее недогадливостью. Но если он и замышлял обронить какую-нибудь остроту, то мудро от этого воздержался, помня про склянку в ее руке.
— Тамошние демоны подчинены архивладыке Гаапу. У них другой язык, другие манеры, другие повадки. Значит, подобрать ключик к этому отродью будет еще сложнее, чем если бы оно подчинялось архивладыке Белиалу, властвующему над германскими землями. Но этот ключик существует, я уверен в этом, хоть и не берусь угадать, в какой форме…
Барбаросса ощутила чадящую маленьким едким костерком злость.
— Но предыдущие семь попыток, кажется, не увенчались успехом, а?
Гомункул покосился на нее, но не озлобился. Лишь пожевал беззубым ртом.
— Не семь, — неохотно произнес он, — Шестнадцать. Или ты думала, что только твоя подруга Бри поставляла ему пищу? О нет. В этом городе много добрых душ. Цинтанаккару никогда не приходилось подолгу голодать.
— Он сожрал шестнадцать ведьм? — недоверчиво спросила Барбаросса, — Вот дьявол! Хватит на целый ковен и останется лишку!..
— Нет, ведьм было только четырнадцать. Один был обычным взломщиком, забравшимся в дом через окно. Еще один — подросток-воришка, пролезший через печную трубу. Но все остальные… Да, они были ведьмами. Некоторые — многие — поумнее и поталантливее тебя, замечу. Среди них были всякие. Разумные, рассудительные и осторожные. Дерзкие, напористые и безоглядные. Были такие, что неплохо разбирались в адских науках и могли заткнуть за пояс иных демонологов, но были и такие, что оказались в Броккенбурге по ошибке. Очень разные… Роднило их одно. Ни одна из них не смогла справиться с Цинтанаккаром, все рано или поздно вернулись, не в силах более выдержать те пытки, которыми он их испытывал. Все сдались. И нашли свою смерть в маленьком уютном домике на Репейниковой улице.
Дробинка, завязшая в мясе, коротко кольнула. Не угрожающе, отстраненно подумала Барбаросса, а словно бы насмешливо и испытывающе. Точно демон осторожно прикоснулся когтем к ее душе, проверяя, жива ли та…
— Он… убивает их? — сквозь зубы спросила она, — Этот блядский старикашка и его четырежды выебанный демон, они…
— Да, — спокойно произнес гомункул, — Извини, мне нечем тебя утешить. Все те ведьмы, что возвращались обратно, рассчитывая на пощаду, не обрели спасения. Лишь небольшую ямку в сливовом саду позади дома. Старик, говорят, и в прежние времена не был добросердечным, Сиамская война лишь озлобила его, как озлобила прочих саксонских вояк, кормивших своим мясом червей и пиявок на другой стороне мира, а после возвращенных домой в виде увечных и никому не нужных калек. Цинтанаккара, как ты знаешь, тоже трудно упрекнуть в излишней мягкости. Эти двое умеют работать сообща и недурно сработались. Цинтанаккар, цепной пес, выжимает досуха души своих жертв, а фон Лееб, его хозяин, получает удовольствие от их унижений и смерти. Когда очередная жертва, обескровленная и сломленная, приплетается обратно, чтобы вернуть меня законному хозяину, старик великодушно принимает ее извинения и приказывает Цинтанаккару завершить дело. И он завершает, будь уверена.
— Так значит, это не первое твое путешествие за пределы дома? — резко спросила Барбаросса, — Тебя уже похищали прежде?
— Меня похищали четырнадцать раз, — флегматично отозвался гомункул, — И немудрено. Что еще красть в гостиной старика, если не банку с гомункулом, стоящую на самом видном месте? Ведь не дряхлую же мебель и никчемные картины?
— Так ты…
Гомункул печально усмехнулся.
— Да, я приманка. Гомункул, если свежий и сообразительный, может стоить в этом городе до шести гульденов. Приличная сумма для здешних оборванок, мнящих себя ведьмами. А я на фоне многих несчастных своих собратьев могу сойти за красавца, разве нет?
Можешь, неохотно согласилась мысленно Барбаросса, вспомнив увечные образцы, встреченные ей за сегодня. Мало того, ты еще и сообразительнее многих из них. Уж по сравнению со стариной Мухоглотом так точно…
— Будь уверен, красивее тебя никого не сыскать, — процедила она сквозь зубы, — Девки, должно быть, текут при одном твоем виде…
Гомункул ухмыльнулся ей в лицо.
— Едва ли я могу ответить тебе подобным комплиментом. У тебя вместо лица мясной пирог, который рассеянная кухарка передержала в печи дольше положенного… Ну, теперь мы можем считать, что договор заключен надлежащим образом? Напоминаю, времени в нашем распоряжении осталось…
— Еще нет, — отчетливо произнесла она, — У меня еще один вопрос.
Гомункул досадливо поморщился.
— Что еще?
— Одна из тех четырнадцати ведьм… Ее звали Панди. Пандемия. Она высокая и…
— Я знаю, о ком ты, — буркнул гомункул, — О ней вы трепались с крошкой Бригеллой, прежде чем ты ее разделала, не так ли?
— Что с ней? — жестко спросила Барбаросса, приблизив лицо к стеклу, — Она мертва? Цинтанаккар убил ее, как убил прочих?
Гомункул молчал некоторое время, рассеянно перебирая сухими ручонками, разглядывая невесть зачем крохотные сросшиеся пальчики, похожие на миниатюрные плавники.
— Я не могу сказать, — наконец ответил он, — Черт! Сука! Что ты творишь, шлюхино отродье?.. Я думал, мы договорились!
Склянка с уксусом опасно наклонилась над банкой, прозрачная жидкость заволновалась на самом краю, едва не переливаясь. Барбаросса ловко удерживала ее в таком шатком положении, не позволяя накрениться. Может, выпученные глаза гомункула и не были остры, как у ястреба, но он верно истолковал легкую дрожь в удерживающих склянку пальцах.
— Ты расскажешь мне все, что знаешь о Панди.
Гомункул со злостью ударил ручонками о стекло. Удар этот был так слаб, что не родил звона, разве что заставил заколыхаться окружающую его жидкость.
— В твоих ушах больше серы, чем во всех адских копях! — буркнул он, — Я сказал, что не могу сказать, а не «не хочу». Улавливаешь разницу?
— Попробуй огрызнуться еще раз или помедлить с ответом — и даже самый большой мудрец в Броккенбурге не найдет разницы между тобой и куском жареного сыра!
Он должен был почувствовать, что это не просто угроза. Он и почувствовал. Выпученные темные глаза, полные болотной воды, несколько раз метнулись от занесенной склянки с уксусом к лицу Барбароссы и обратно. Остановились, сделав верный вывод. И в самом деле смышленый малыш.
— Это было восьмого октября прошлого, восемьдесят четвертого, года, — наконец неохотно произнес он, — Высокая поджарая ведьма с коротко остриженными черными волосами. На ней был поношенный серый дублет, поверх которого она носила колет дубленой кожи, длинные замшевые шоссы и короткий плотный плащ. На поясе у нее был кинжал, инкрустированный тремя алыми корундами[4].
Барбароссе показалось, что душа, встрепенувшись внутри грудной клетки, заскоблила жесткими крыльями о ребра.
— Это она. Это Панди. Дальше!
Гомункул нахмурился.
— Она была ловкой. Отчаянно ловкой, лучше всех прочих, что заносило в дом старикашки. Еще на пороге насторожилась, точно куница, внимательно изучила каждый дюйм прихожей, а двигалась совершенно бесшумно. Помню, она сразу понравилась мне. Старик, сказал я себе, если тебе удастся убраться из этого дома, то только с ее помощью…
— Дальше!
— Дальше, дальше… — скривился гомункул, ожесточенно потерев лапкой вздувшуюся щеку, — Будь у твоего отца хер подальше на палец, может, ты не походила бы лицом на соседского свинопаса… Дьявол! Отложи эту херову штуку! Я же рассказываю! Черт, то-то же… Она заметила ловушку. Умная девочка. Обнаружила пару затаенных адских глифов за паутиной притолоки, живо связала что-то в уме, осмотрелась… Увы и ах, эта похвальная предусмотрительность не стяжала ей заслуженной награды. Поразмыслив, она, видно, пришла к тому же выводу, что некоторые проницательные чертовки, к которым ты не относишься. Что все эти символы — не ловушка, а банальная обманка, бессмысленное нагромождение адских знаков, не имеющих силы. Тогда она сунулась дальше и…
— Цинтанаккар сработал, — сухо произнесла Барбаросса.
— Да, — подтвердил гомункул, — Как медвежий капкан. Оглушил, заставив на миг лишиться самоконтроля, после чего проскочил внутрь через щелочку в ее броне. Она выругалась сквозь зубы. Должно быть, что-то почувствовала. Я же говорю, она была очень, очень сообразительна. Понимая, что дело плохо, она схватила меня в охапку и бросилась к выходу.
— Дальше!
Гомункул оскалил свою крошечную беззубую пасть.
— А дальше ничего и не было, — буркнул он, — Потому что следующее, что я помню — свой извечный проклятый кофейный столик в углу гостиной, к которому я привязан последние три года. На дворе стояло девятое октября, а это значило, что с момента того похищения миновал день. Вот только если прочие дни подобно перу в книге оставляют после себя чернильные следы, этот не оставил ничего — будто его и не было.
— Ты… потерял память?
Гомункул неохотно кивнул.
— С нашим собратом такое случается, особенно с теми, кто стар и немощен. Память отказывает нам, как и людям. Возможно, я чересчур переволновался, впервые в жизни ощутив, что близок к спасению, а может, это сработали какие-то тайные, неизвестные мне чары, но… Единственное, что я знаю про ту ведьму, что тебя интересует — мы покинули дом старика сообща, вместе с ней. Точнее, я покинул, находясь под мышкой у нее. Но я не имею ни малейшего представления о событиях того дня. Не знаю, как долго мы с ней были компаньонами, не знаю, через что прошли, не знаю, где побывали.
— Значит, она могла…
Барбаросса не решилась произнести следующее слово, точно оно было крупинкой, которая, будучи уроненной наземь, на начертанную формулу, пробудит цепь опасных непредсказуемых чар. Но гомункул, кажется, подобных колебаний не испытывал. Если он что и испытывал, то только колебания питательной жидкости в своей банке.
— Выжить? — он вяло усмехнулся, — Нет, не думаю. Ты и сама сообразила бы, если бы Ад наделил тебя хоть толикой ума вместо того чтобы вкладывать все в кулаки. Не кипятись, ведьма! Ты и сама знаешь, что я прав. Если я вернулся на свой кофейный столик, это значит только одно — она тоже вернулась.
Нет, подумала Барбаросса, Панди никогда бы не вернулась. Как бы ни пытал ее Цинтанаккар, демонический ублюдок в услужении старика, она извернулась бы, она нашла бы, она…
— Панди могла бросить тебя в городе, — произнесла она сдавленно, — Как следовало бы сделать и мне.
Вполне допустимая версия, подумала она. Панди не любила тащить за собой никчемный балласт, ей хватало одного только мешка для добычи и кинжала в ножнах. Все громоздкое, замедляющее бег, стесняющее, она безжалостно бросала. Как бросила когда-то и сестрицу Барби, ученицу, обладавшую изрядной преданностью, но, к сожалению, совершенно бестолковую и никчемную, привыкшую рассчитывать только на свои кулаки.
Гомункул покачал головой. Выглядело это нелепо, у него не было ни шеи, ни развитых шейных позвонков.
— Тогда как бы я вернулся домой? Или ты думаешь, что я могу вылезти наружу и дотащить банку до милого моему сердцу домика на Репейниковой улице?
— В Броккенбурге много душ, — возразила Барбаросса без особой уверенности, — Тебя могли найти другие и вернуть старику. Может, на твоей банке есть какая-то надпись, знак, адрес…
Нету, вспомнила она секундой позже. Я сама осматривала банку в трактире, тщась обнаружить что-то вроде того, но нашла лишь небрежно выцарапанную на боку надпись «Лжец». И ничего кроме нее.
Не доверяя своей памяти, она покрутила банку с гомункулом, не обращая внимания на ворчание бултыхающегося внутри ублюдка. Так, словно на потертом стекле в самом деле могло отыскаться что-то, что она не заметила прежде. Но, конечно, ничего не отыскалось.
«Нельзя держать чистыми две вещи сразу — совесть и жопу, — она отчего-то вспомнила надпись из будки телевокса, и другую, соседнюю, — Я — твой персональный Ад».
Она закупорила склянку с уксусом, которую держала в руке и сунула ее за пояс. Потом, повозившись, закрутила обратно крышку на сосуде с гомункулом.
— Пожалуй, я услышала все, что хотела услышать. Можешь считать наш договор возобновленным. Но если ты хоть один раз осмелишься мне перечить или проверять на прочность мое терпение… — Барбаросса усмехнулась, обнажив зубы, — Поверь, ты никогда не вернешься на свой любимый кофейный столик, к доброму старому хозяину. Потому что я разобью твою склянку и собственноручно скормлю тебя фунгам, посыпав лавровым листом и перцем.
Улыбку гомункула можно было бы назвать натянутой — во всех смыслах. Его кожа и так выглядела натянутой на большую тряпичную куклу, а глаза — огранёнными кусочками грязного льда, инкрустированного в глазницы.
— Если ты поможешь мне улизнуть, считай, что я твой преданный паж, советник, секретарь и клеврет.
Барбаросса удовлетворенно кивнула.
— Хорошо. У тебя есть имя?
Гомункул заколебался, неуверенно шевельнув ручками-плавниками.
— Старик фон Лееб не считал нужным наделять именами предметы обихода в своей норе. В его представлении я был не разумнее, чем злосчастный кофейный столик, на котором обитал. Прочие… Предыдущие хозяева подчас давали мне имена, но мне не хотелось бы вспоминать их. Некоторые из них были весьма изобретательны и остроумны, но они доставят удовольствие только тебе, не мне.
Барбаросса раздумывала недолго.
— Тогда я буду звать тебя Лжец. Может, не самое звучное имя в этом городе, но тебе идет. Когда выберемся из этой истории и ты сделаешься маркизом или графом, можешь сменить его на более благозвучное. Сделаешься, быть может, даже Бонифацем фон Буше[5]! Но на ближайшие шесть часов или сколько там осталось ты будешь Лжецом.
Лжец ухмыльнулся и осторожно потер сухие лапки.
— Принимаю с почтением, — сообщил он, — Отрадно видеть, что шестерни в твоей голове наконец заскрипели в нужном направлении.
— Тогда полезай в мешок, — буркнула Барбаросса, — Потому что мы выдвигаемся прямо сейчас.
Она привычно сунула банку в мешок и взгромоздила его на спину, на прежнее место. Черт, если ей придется носить его на себе следующие несколько часов, у нее на плече, пожалуй, образуется чертовски большая мозоль…
И плевать. Короткая передышка прибавила ей сил, заодно избавив и от последствий недавней взбучки. Ноги, будто и не избитые за все время ее отчаянных метаний, подчинились, будто умные объезженные лошадки, посвежевшая кровь загудела в венах, обновляя мышцы, готовя их к новой работе. И даже колючая картечина, засевшая внутри, над печенкой, как будто бы на какое-то время перестала ощущаться. Не растворилась, нет, Барбаросса все еще отчетливо чуяла ее тяжесть, но немного съежилась…
— Куда мы направляемся? — деловито осведомился из мешка Лжец.
И Барбаросса ощутила удовлетворение, быть может потому, что впервые за этот бесконечный утомительный блядский день знала, что ответить.
— Домой, Лжец, — сказала она, поправив мешок на спине, — Мы направляемся в Малый Замок.
[1] «Сильная вода» — употребляемое в алхимии обозначение для азотной кислоты.
[2] Царская водка — концентрированная смесь азотной и соляной кислоты.
[3] Ригодон — старинный народный и бальный танец, распространенный в XVII–XVIII веках, имеющий жизнерадостный и бодрый характер.
[4] Корунд — разновидность драгоценных камней, к которой относятся рубины и сапфиры.
[5]die Büchse (нем.) — Банка