Она побывала еще в двух абортариях, в больнице и на кладбище.
Ноль. Ни черта. Пусто.
В абортариях ее выслушивали вежливо, но неизменно отказывали в помощи. Простите, госпожа ведьма, ничем не можем помочь. Будь на ее месте Вера Вариола, глава «Сучьей Баталии», или даже хотя бы Каррион, эти высокомерные выблядки считали бы за счастье ползать у них в ногах, предлагая свой товар. Но Барбаросса вынуждена была уходить, ощущая спиной их презрительные взгляды. В этом блядском городе раздобыть мертвого младенца оказалось чертовски непростой задачей.
В больнице ее не пустили дальше приемного покоя. Мрачный детина в брезентовой хламиде — то ли санитар, то ли сторож — так красноречиво ухмыльнулся ей, загораживая вход, что Барбароссе пришлось покорно ретироваться, пусть и роняя ядовитые ругательства. Она бы с удовольствием подкараулила его после работы, чтобы всадить кусок черепицы между глаз, но неумолимо катящееся по небосводу солнце гнало ее прочь. Нет времени.
Визит на кладбище тоже не увенчался успехом. Ей удалось провести голема-привратника, тот был туповат и слеп как крот, а также ускользнуть от пары охранных демонов, но на этом ее удача и закончилась. Она не обнаружила ни одной свежей могилы с младенцем. Словно все младенцы Броккенбурга именно на этой неделе отказались умирать, заключив между собой тайный пакт. А ведь раньше мерли как мухи, особенно по осени, когда с севера тянутся злые энергии и голодные, блуждающие на свободе, демоны…
Понадеявшись на удачу, она вскрыла могилу недельной давности и, конечно, обнаружила там лишь холстяной сверток с гнилостным и черным, похожим на слипшуюся еловую шишку, содержимым. Может, эта штука пригодилась бы профессору Бурдюку, вздумай он поудить сома, но в качестве ассистента явно не годилась. Клокоча от злости, Барбаросса покинула кладбище тем же путем, каким и пришла, оставив на память о себе только разоренную могилу и сломанную пополам лопату.
Ничего не выходит. Этот город бережет своих мертвых младенцев, точно величайшее сокровище. Даже удивительно, отчего ростовщики еще не используют этот ходкий товар в своем обороте. Можно использовать мертвых младенцев в расчете вместо опостылевшей монеты или…
Барбаросса едва не хлопнула себя по лбу, остановившись посреди улицы.
Тупая ослица!
Она побывала в трех абортариях, но абортарий — это не то место, где появляются мертвые дети, скорее, конечная точка их короткого путешествия. А берутся они в… В публичных домах, например. Будь на ее месте Холера, уже припустила бы в Гугенотский квартал, славящийся своими борделями. Тамошние сучки рады раздвинуть ноги за пять грошей перед любым, будь это мужчина, женщина или даже ссохшийся сфекс с насекомьими повадками. Они, конечно же, пьют специальные декокты, чтобы уберечь свою утробу от непреднамеренного оплодотворения, носят специальные амулеты, многие даже заключают договоры с демонами, свивающими внутри их маток логово и пожирающими молодую завязь, но… Любые чары, которые могут быть наложены, могут сработать неправильно или быть разрушены временем. Это она знала от Котейшества. Наверняка все эти амулеты, декокты и ритуалы иногда дают сбои, а раз так…
Да. Ей нужен бордель. И не изысканный вроде «Гусиного Перышка» или «Пороховницы», а самого паршивого сорта. Какая-нибудь грязная дыра в Унтерштадте, в которой, уединяясь с прелестницей, стоит оставить на столе шаперон, но захватить с собой удочку — никогда не знаешь, какая дрянь вылезет на свет из того места, куда ты пихаешь стручок…
Барбаросса машинально прикинула расстояние и невольно чертыхнулась. Наибольшее известное ей количество дешевых борделей было сосредоточено в Гугенотском квартале, на самой окраине Броккенбурга. Из Нижнего Миттельштадта туда путь неблизкий. Если Ад наделил тебя всего двумя ногами, да и те уже порядочно гудят от беготни, уйдет самое меньшее полчаса в одну сторону. И столько же в другую. Не льсти себе, сестрица Барби, в тебе еще порядочно сил, но ты уже совсем не так легконога, как в пятнадцать. Утратила ту злую резвость, что вела тебя поначалу. Связавшись с «Сучьей Баталией», привыкла к теплому углу, где не надо каждую ночь сражаться за койку, к прислуге, которая выполнит за тебя грязную работу, к сестрам, что придут на помощь — пусть даже понукаемые к тому не совестью, а оплеухами и зуботычинами… А ведь Брокк, блядская гора, не становится более пологим год от года. У тебя уйдет на дорогу самое меньшее полтора часа.
Барбаросса прикусила щеку. Полтора часа, Барби. Сущая мелочь для обычного дня, иной раз, мучаясь праздностью, ты швыряла в топку куда как больше. Но сейчас… Сейчас каждый час — не просто кроха в часах, а невидимый очень важный ресурс, стократ более ценный, чем жалкая медь, звенящая у тебя в кошеле.
Самый быстрый способ оказаться в Гугенотском квартале — поймать экипаж. Хорошо бы аутоваген, эти черти носятся по улицам с такой скоростью, что оставляют за кормой даже призовых рысаков, вот только это удовольствие начисто сожрет ее единственный талер, и хорошо, если не больше. Да и не ездят аутовагены в Унтерштадт, тамошний воздух отчаянно не по душе упрятанным в тесную скорлупу демонам. Черт, она так и не рассказала Котейшеству про тот случай с Зойхенвагеном, печально известной Чумной Колесницей… Но обязательно расскажет — если они выберутся живыми из этой переделки.
Барбаросса закрутила головой, точно беспокойный флюгер на крыше Малого Замка. Ей не нужен аутоваген, чтобы попасть в Гугенотский квартал. Можно взять фиакр-пролетку, эти выкрашенные в желтый цвет наемные экипажи курсируют по Миттельштадту сплошным потоком или дежурят на каждом углу. Еще лучше, если не фиакр, а двуколку, запряженную резвыми лошадками, та домчит до Унтерштадта в считанные минуты, вот только… Эта поездочка обойдется тебе недешево, сестрица Барби, грошей шесть, если не восемь. Извозчики — алчный народ, может, даже более алчный, чем адские демоны, они сдерут с тебя все вплоть до последней монетки. А ведь швыряться деньгами в ее положении — чистое самоубийство.
Можно, конечно, и не платить. Едва только они доберутся до места, двинуть по зубам извозчику, а может, достать нож и оставить ему в виде задатка симпатичный шрам поперек лица — на добрую память о сестре Барбароссе. В прошлом ей приходилось расплачиваться подобным образом за оказанные услуги, может, даже чаще, чем стоило. Но в прошлом она была свободной разбойницей, сорви-головой вроде Панди, вольным кораблем, не поднимавшим ничей флаг, свободно пиратствующим в ничейных водах. Сейчас все иначе.
Если извозчик затаит на нее злобу, запросто может донести в магистрат, а тамошние черти если и любят что-то больше, чем совращать молоденьких мальчиков, так это трепать броккенбургских ведьм — у бургомистра Тоттерфиша, как известно, давно зуб на ректора, господина Ауген-нах-Аузена. Город на протяжении последних трех веков ведет непрекращающуюся войну с университетом и война эта, напоминающая то вялую осадную возню, то кипящую артиллерийскую бомбардировку, всегда требовала нового мяса. Мяса, которым ей совсем не улыбалось стать.
Извозчики все чертовски глазасты, а ее шмотки, узкий черный дублет и бриджи с шоссами, слишком хорошо знакомы публике в Броккенбурге. Всякий человек, глаза которого не вырезал проворный демон, чтобы играть ими в петанг[1], мгновенно опознает в этих шмотках униформу «Сучьей Баталии». Если извозчик донесет, если магистрат возьмется за это дело всерьез, не намереваясь спускать его на тормозах, если дойдет до Веры Вариолы… Ох, черт. Вера Вариола не напрасно носит фамилию фон Друденхаус. За такой фокус сестрица Барби не просто отведает плетей, но и, чего доброго, лишится пары пальцев на руках, а то и еще чего.
Борясь с желанием по-волчьи завыть, Барбаросса запрокинула голову, чтобы взгляд, пробившись сквозь густую паутину нависающих проводов, смог омыться в небесном покрове, точно покрытая заскорузлой грязью рапира в луже. Это не принесло ей особенного облегчения. Массивные гроздья проводов, колеблясь, издавали глухой угрожающий звук, похожий на трение исполинских чешуек, небо за ними было едва различимо и цветом мало отличалось от тряпья. Единственной отрадой был крохотный, окутанный алой дымкой, протуберанец, медленно-медленно плывущий меж облаков. Увидев его, Барбаросса с трудом подавила завистливый вздох. Это была не заблудившаяся звезда и не сгусток ядовитых чар, оторвавшийся от земли, это был люфтбефордерунг — воздушный экипаж, влекомый полудюжиной усмиренных демонов невообразимой мощи.
Вздымающий выше, чем могут подняться гарпии, размером с большую дорожную карету, он лишь казался медленным, на самом деле адские энергии влекли его с умопомрачительной скоростью, пожирая десятки мейле расстояния. Говорят, если в полдень люфтбефордерунг отрывается от земли в Магдебурге, через час он уже будет над Берлином, через три — над Варшавой, а через пять… Так далеко Барбаросса не смогла бы заглянуть даже при всем желании — не позволяли познания в географии и мироустройстве — но все равно мечтательно прикрыла на миг глаза.
Говорят, люфтбефордерунги, эти огромные птицы, поднимаются на четыре тысячи клафтеров[2] над землей — умопомрачительная, страшная высота. С такой высоты, небось, вся Германия покажется размером с овчину, проклятый Броккенбург будет видеться крохотной бородавкой, а Кверфурта — того и вовсе не увидать, да и сгори он вместе со всеми своими угольными ямами, этот Кверфурт!
А еще говорят, что люфтбефордерунги первого класса, роскошные белоснежные экипажи, напоминающие летающие замки, могут легко заткнуть за пояс самые дорогие гостиницы Дрездена. Пассажиров внутри ждут не тесные каморки, как в обычном дилижансе, а роскошные апартаменты, наполненные изысканной мебелью и коврами, на отдельной палубе играет оркестр, а специальные стюарды разносят удобно устроившимся господам горячие закуски и вино в серебряных ведерках…
Барбаросса вздохнула, провожая небесную колесницу взглядом, испытывая в то же время желание погрозить ей вослед кулаком. Где-то там, сквозь облака, неслись господа и дамы, удобно устроившиеся в мягких креслах. Облаченные в роскошные туалеты, они наверняка уже успели вылакать по бутылке хорошего вина и сожрать лангуста или какую-нибудь еще изысканную дрянь под соусом, а теперь курили хороший табак, флиртуя друг с другом, слушали музыку и рассеяно глядели на облака, мимо которых проносились с невероятной скоростью. Им не требовалось бродить по вечернему Броккенбургу, ощущая томительную неизвестность, разъедающую брюхо, и злость, медленно испепеляющую душу. Их терзают совсем другие, неведомые ей, заботы.
С другой стороны… Барбаросса хмыкнула, провожая взглядом крохотную алую звезду, стремительно тающую в облаках. Может, чертов люфтбефордерунг и способен пожирать пространство с невообразимой скоростью, да только и путешествовать в нем куда опаснее, чем в дорожной карете или дилижансе. Карета может завязнуть в болоте, особенно если кучер заснул на козлах или пьян, дождь может промочить тебя до нитки, а жуткая тряска заставить выблевать весь обед — но это, пожалуй, самое страшное, что может с тобой произойти. На худой конец, твой экипаж подкараулит где-нибудь на тракте разбойничья банда — ну или мающийся скукой демон смеху ради решит создать из этой несуразной коробки исполинское чудовище, использовав незадачливых пассажиров на материал для его внутренних органов и костей. Незавидная участь, конечно, но и риск не так уж велик. А вот в небе…
В небе может быть чертовски опасно даже в самую ясную и безоблачную погоду. Там, в небесной вышине, куда человек никогда бы не забрался без помощи адских сил, частенько резвятся владыки из Преисподней — как не наделенные рассудком исполинские хищники, бездумно питающиеся светом звезд и пожирающие ураганы, так и адские владыки, занимающиеся охотой на огромной высоте. Если угодишь им в когти — не спасут ни ревущие демоны, влекущие экипаж с огромной скоростью, ни вышколенные стюарды, ни оркестр на специальной палубе. В лучшем случае раздавят и сожрут прямо в воздухе. А может, и сыграют что похлеще…
Три месяца тому назад, в августе, все германские газеты трубили о пропаже огромного воздушного экипажа из восточной империи Нифон, восточных владений архивладыки Белиала на другом конце света. Взлетевший из То-Кё, он должен был приземлиться всего часом спустя в О-Сака, однако не только не приземлился, но и вовсе исчез — даром всполошившиеся на земле нифонские демонологи и алхимики пытались обнаружить в магическом эфире возмущение, вызванное влекущими его демонами.
Он не рухнул вниз, как это иногда бывает с его собратьями, превратившись в полыхающие руины, среди которых шмыгают, поедая стонущих под обломками пассажиров высвободившиеся из оков демоны. Он не столкнулся с другим экипажем — такое бывает, если возницы неопытны или слишком малодушны, чтобы обуздать расшалившихся в небесном океане демонов. Будь это обычный люфтбефордерунг, про его исчезновение забыли бы уже на следующий день, но это был роскошный экипаж огромного размера, на борту которого располагалось пятьсот двадцать человек — три сменных возницы, двенадцать стюардов и пятьсот девять пассажиров первого и второго класса, среди которых, надо думать, было немало барышников, поговаривали даже, несколько важных персон инкогнито.
Люфтбефордерунг так и не нашли. Исчез. Растворился в небе. Пропал. О его судьбе строили самые фантастические предположения, в том числе всерьез обсуждали, что посреди неба прямо перед ним внезапно распахнулась дверь в Ад — событие, которого не наблюдали от самого Оффентурена — и поглотила экипаж вместе со всем содержимым.
Разгадка нашлась лишь спустя месяц, когда газеты уже переключились было на венецианский театральный фестиваль и дуэль между австрийским герцогом N и его любовником. Местные жители, обитавшие неподалеку от горы Такамагахара, обнаружили, что с недавних пор гора украшена великим множеством статуй из чистого кобальта, появившихся в одну ночь, причем статуй самого пугающего толка. Отчетливо переданное неизвестным скульптором человеческое начало было смешано с самыми пугающими деталями, не свойственными человеческому телу — ощерившимися пастями, открывшимися прямо в торсе, суставчатыми осиными лапами, мандибулами и хелицерами, а еще — волчьими хвостами, щупальцами самых разных форм и размеров, рогами и Ад знает, чем еще.
Выглядели эти статуи бессмысленно и жутко — будто скульптор, выпив лошадиную дозу спорыньи, вдохновенно сотворил свои статуи из всего, что попалось ему на глаза, смешивая то, что не должно смешиваться в природе, рождая формы, которые бессильна породить жизнь, и получая удовольствие калеча уже существующие. Мало того, по ночам проклятые статуи оживали. Они не могли сойти с мест, на которых были установлены, лишь извивались, будто корчась в агонии, и выли — так страшно, что мог бы поседеть даже человек, одним глазком заглянувший в Геенну Огненную. Самое страшное было даже не в этом — многие адские владыки украшали свои чертоги весьма неприглядным с человеческой точки зрения образом — а в том, что всего кобальтовых статуй на горе Такамагахара насчитали пятьсот двадцать — в полном соответствии с количеством живых душ на борту пропавшего экипажа.
Ушлые газетчики из страсбургского «Релатиона», сами обладавшие чутьем адских гончих и безрассудные точно ландскнехты, в короткое время после этого обнаружили небезынтересные для публики детали. Как оказалось, гора Такамагахара и ее окрестности еще двести лет тому назад была дарована некоему адскому сеньору лично архивладыкой Белиалом на правах ленного владения. На счет его имени и титула ходили самые разнообразные слухи, но несомненным было одно — сеньор этот любил покой и уединение. Которые, судя по всему, были нарушены самым грубым образом вторгшимся в небо над горой роскошным пассажирским люфтбефордерунгом, влекомым оглушительно грохочущими демонами. Он не должен был пролетать над горой — запретная граница была нанесена на карты — но все-таки пролетел. Быть может, тащившие его демоны, заигравшись в потоках теплого ветра, впали в игривое настроение и отклонились от курса на каких-нибудь пару сотен клафтеров. А может, незадачливые возницы, сменявшие друг друга, метали кости вместо того, чтобы следить за окрестностями… Как бы то ни было, владыка горы проснулся — и надо думать, не в самом добром расположении духа. Статуи выли по ночам еще полгода, пока не растаяли, превратившись в лужи, но намек был понят верно — с тех пор ни одно воздушное судно не осмеливалось нарушать его покой.
А ведь был еще случай в Раммштайне, когда сразу три люфтбефордерунга, забавляясь в небе, столкнулись и рухнули, объятые пламенем, на ярмарочную толпу — семьдесят душ отлетело в Ад быстрее, чем можно было бы чихнуть. За год до того огромная пассажирская машина рухнула в Омске — при посадке рассвирепевшие демоны повздорили между собой, расколов кузов пополам — сто семьдесят восемь душ…
Нет уж, подумала Барбаросса, мрачно сплюнув себе под ноги, если мне суждено подохнуть, то на твердой земле, а не где-нибудь в небе, точно муха, перехваченная птицей на лету…
От этих безрадостных мыслей Барбароссу отвлек резкий переливчатый звонок, пронесшийся вдоль улицы, злой и тревожный, как вопль разбуженного демона, заставляющий стекла в окнах тревожно дрожать, а гарпий — испуганно вспархивать с крыш, роняя под ноги прохожим рыбьи кости и крысиную требуху.
Альгемайн! Барбаросса встрепенулась, ощутив радостное дрожание жил. Альгемайн, может, и не относится к разряду комфортабельного транспорта, там всегда отчаянно смердит, экипаж набит битком, а плетется он иной раз непростительно медленно, зато и билет стоит всего три гроша, вполне простительная трата для ее кошелька.
Альгемайн уже выворачивал на улицу — большая гремящая коробка на колесах, отчаянно скрипящая рессорами и дергающаяся так, будто битком набита адскими духами. Тащили ее не лошади, а парочка монфортов — здоровых малых, напоминающих троллей из сказок, в каждом по шесть элей[3] роста и по меньшей мере десять полновесных саксонских центнеров[4] рыхлого мяса. Хоть тут ей повезло — альгемайн оказался еще и двухэтажным «империалом», на верхней площадке которого почти не было пассажиров. Барбаросса ухмыльнулась. Двойная удача! На верхнюю площадку не пускают публику в юбках и платьях, но тут уж ей ничего не грозит. Хотя бы здесь грубые шмотки «Сучьей Баталии» сыграют ей на пользу.
Альгемайн тяжело остановился у межевого знака, обозначающего остановку. Барбаросса предусмотрительно отступила на пару шагов назад, чтобы не оказаться под ногами у монфортов. Может, эти твари и были скудоумными, как малые дети, но силы в их чудовищных телах, представляющих из себя горы неконтролируемо разросшейся мышечной ткани, было достаточно, чтобы вдавить любую неосторожную суку в мостовую, точно хлебный катыш.
Опасные твари, к которым быстро приучаешься относиться с предусмотрительной осторожностью. Вроде и добродушные, как тяжеловозы, но в глубине их огромных, точно валуны, голов, за толстым слоем свисающего складками жира и толстенными костями, которые не прошибить и мушкетной пулей, дремлют примитивные животные страсти, почти не сдерживаемые куцым рассудком. Достаточно какому-нибудь сонному осеннему слепню цапнуть впряженного в экипаж монфорта за чувствительное место, а вознице — на миг зазеваться, как эта туша, наплевав на упряжь, шагнет в сторону, не глядя под ноги, и тогда…
От монфортов несло кислятиной — прелым запахом несвежего жира, испражнений и пота, обычный запах для этого нечистоплотного племени. К концу поездки провоняешь так, будто купалась в бочке с рыбьими потрохами. И плевать. Она доберется до Унтерштадта даже если придется путешествовать на карете адских властителей, запряженной плотоядными демонами из Преисподней!
Монфорты беспокойно качнулись, равнодушно глядя вниз своими маленькими, едва выглядывающими из черепов, глазами. Молодые, мгновенно определила Барбаросса, но вроде без норова. Судя по тому, что их раздувшиеся мясом тела еще не ломаются под собственной тяжестью, хоть и ощутимо скрипят разношенными чудовищной нагрузкой суставами, этим едва ли перевалило за шесть лет — подходящий возраст для того, чтобы тащить экипаж. К семи их вес перевалит за двенадцать центнеров, к восьми — за двадцать[5], как бы рачительный хозяин не ужимал этих тварей в кормежке. И тогда для этих тружеников настанут невеселые времена. Их суставы, хоть и деформированные, все еще остаются человеческими суставами, а кости, выдерживающие страшную тяжесть непрерывно растущего мяса, человеческими костьми. Рано или поздно нагрузка сделается для них запредельна и те просто начнут лопаться от натяжения мышц и под своим собственным весом.
Если хозяин милосерден и мягок, сдаст своих питомцев на живодерню, где обученный забойщик одним ловким ударом всадит клевец в основание черепа, избавив выработавшее свой срок существо от мук дальнейшего существования. Если расчетлив и бережлив — а других в Броккенбурге редко встретишь — отправится к кузнецу, чтобы тот ввинтил в эту глыбу плоти трехдюймовые шурупы, укрепив ее снаружи стальными планками, тягами и скобами, которые должны были принять на себя часть нагрузки вместо крошащихся костей. Кое-где Барбароссе приходилось встречать экземпляры, дожившие до десяти лет, но выглядели они столь жутко и нелепо, что впору было отправлять их в осадные войска, а не впрягать в городской альгемайн — со всех сторон окованные пластами железа, точно рыцарскими доспехами, выгнувшимися и трещащими листами стали, с грохочущими шарнирами вместо суставов, они даже налегке издавали столько грохота и гула, сколько издает не всякая водяная кузня в верховьях Эльбы.
Барбаросса уже занесла ногу, чтобы поставить ее на подножку «империала», когда запоздалая мысль ткнулась холодным собачьим носом ей в бок. Нет никакого смысла спускаться в Унтерштадт, когда то, что ей нужно, можно обрести куда ближе. Если она верно помнила устройство Миттельштадта, в двух кварталах отсюда, за Чертовой Мельницей и Третьим Валом, должна располагаться таверна «Фавналия». Уютно устроившаяся в лабиринте узких улочек, не сияющая магическими огнями, как прочие, не оглушающая окрестных дворов миннезингеровскими куплетами, она не относилась к числу наиболее роскошных или популярных злачных местечек Броккенбурга, зато имела репутацию любовного гнездышка, в котором алчущий путник в любое время дня может обрести компанию, не особенно обременительную для его кошелька. А проще говоря, подыскать себе пару-другую симпатично выглядящих и еще не очень разношенных дыр.
Возле «Фавналии», сколько помнила Барбаросса, всегда паслись шлюхи. Не шумной толпой, как в Гугенотском квартале, всего лишь щебечущей стайкой, но и этого было довольно. В конце-концов ей нужен лишь один маленький мертвый ребенок, а не херов воз, груженный дохлыми детьми!
Барбаросса выругалась себе под нос, отступив в сторону от альгемайна и позволив кондуктору захлопнуть перед ее лицом дверь — к вящему облегчению многих пассажиров. Она не любила иметь дело со шлюхами, к какому бы полу те не относились. Но ради Котейшества и их общего дела…
Она просто найдет парочку самых сообразительных лохудр и побеседует с ними о том, где можно без обременительных хлопот раздобыть себе дохлого мальца, только и всего. Коротко и просто, как удар кастетом в оскаленную пасть.
«Фавналия» оказалась не в одном квартале от остановки, как она предполагала, а в трех. Но это не ухудшило ее настроения, тем более, что для ее ног лишние пара десятков клафтеров не играли никакой роли. Иногда, когда мелочи в кошеле не хватало даже на общественный альгемайн, ей приходилось бегать столько, сколько не бегают голштинские призовые рысаки.
Найти шлюх тоже оказалось несложно. Их визгливые голоса, раздающиеся далеко окрест, летящие над покатыми миттельштадскими крышами, помогали ей держать курс надежнее, чем маяк Бремерхафена, прозванный Седым Убийцей, демон которого, замурованный в каменной кладке, ревет так, что слышно во всем Северном море. Сбившись в небольшую кучку, они щебетали между собой на своем жеманном визгливом наречии, покуривая какое-то сладко пахнущее зелье из турецких трубок, ожесточенно почесываясь, скабрезничая, зубоскаля и посылая друг другу исполненные фальшивой страсти гримасы.
Но лишь приблизившись к ним, Барбаросса обнаружила, что должна была обнаружить еще за двести шагов и к чему оказалась не готова.
Розены. Херовы шлюхи, ошивающиеся возле трактира, оказались розенами.
Разодетые в пестрые тряпки, визгливо смеющиеся, томно обмахивающиеся веерами, они старались держаться по-женски кокетливо, и даже небезуспешно, но что-то сквозящее в их движениях и манерах выдавало их истинную природу. Фальшивят, подумала Барбаросса. Они попросту фальшивят. Отклячивая свои тощие, обтянутые бархатными шаравонами, задницы, они перебирали лишку, отчего их движения выглядели не по-женски соблазнительными, а почти карикатурными, как у ярмарочных паяцев.
Они переигрывали. Смеясь, слишком картинно прижимали ладони ко рту. Обнимаясь друг с другом, хихикали и манерничали так отчаянно, что это смотрелось фальшиво. Чмокая друг друга в покрытые толстым слоем пудры щеки, проявляли больше карикатурной страсти, чем это выглядело бы естественным.
Розены. Барбаросса едва не выругалась, ощутив во рту знакомый кисловатый мускусный привкус, усиливающийся с каждым шагом, напоминающий вкус подпорченного цветочного варенья. Вкус розенов, который невозможно ни с чем спутать. А еще невозможно перебить водой, только горькой настойкой или спиртом. Если не обвязать рта плотным шарфом, как делают жители предгорий, знала Барбаросса, этот запах уже очень скоро забьется ей в рот и нос, точно удушливый запах чужих духов — ни выплюнуть, ни сглотнуть. Поначалу он кажется почти приятным. Расходясь по телу волнами тепла и приятной зыбкости, он, точно молодое вино, мягко подламывает ноги, пьянит голову и рождает гуляющие по всему телу тревожные весенние сквознячки, а еще — сладкое натяжение внизу живота. Но, как и вино, сладкий яд розенов неизбежно требует расплаты. Достаточно провести в зоне его действия полчаса, как голова стремительно тяжелеет, гул в ушах делается зловещим и давящим на барабанные перепонки, а язык обкладывает сухостью.
Фокалоры, объяснила ей как-то Котейшество. Это все из-за фокалоров. Какие-то хитрые железы внутри тел розенов выплескивают в окружающий мир херову прорву этих микроскопических чар, которые пробуждают в человеке возбуждение и похоть, но уже вскоре, накапливаясь в изрядном количестве, карают его сумбуром и тошнотой.
Нет, вспомнила Барбаросса, глядя исподлобья на стайку хихикающих розенов, не фокалоры. Котейшество называла эту мелкую погань как-то иначе. Фокалор — сорок первый адский владетель, герцог, предводитель тридцати легионов демонов, едва ли невидимые бесы, живущие в телах розенов, вхожи в его свиту. Фероманы, фероломы, фераманты… У нее всегда была скверная память на имена младших демонов.
Ее появление вызвало живой интерес у кучки розенов. И вполне естественный. Мало кто из них надеялся в ранний послеполуденный час заполучить клиента, а уж когда клиент сам идет в руки… За те три десятка шагов, что Барбаросса покрыла за следующие полминуты, она получила по меньшей мере две дюжины скабрезных предложений, некоторые из которых могли бы сойти за фривольную шутки, другие же полнились похабщиной так густо, что, пожалуй, покраснела бы даже многое повидавшая Холера.
— Эй, молодой господин, не желаете отойти с дамой в подворотню и сделать ей маленький лизь-лизь?
— Фьюить! Молодой, а без шпаги? Давай-ка поищем ее в твоих штанах, красавчик!
— Хо-хо! Два талера — и я твоя до скончания веков. Ну, не меньше, чем на ночь!
— Кло! Одетта! Прекратите задирать этого прелестного господина!
— Валите прочь, крысы! Он мой, мой! На меня смотрел!
— Смело сюда, молодой господин! В моей пещерке живет демон, который усладит вас так, что вы изольете мне свою благодарность точно Саарбургский водопад!
— Твой демон давно издох там и истлел, то-то смердит у тебя из-под юбок!
— Молодой господин! Извольте обратить внимание! Меня обучал страсти сам адский барон Лорнак, мне открыто пять таинств высшего наслаждения в Яшмовом дворце и…
— Это был не барон, а хряк из баронского свинарника, тупая пизда!
— У меня она хотя бы есть, ты, жердь мосластая!
Херовы розены. Барбаросса не любила иметь с ними дела. Докучливые, шумные, невыносимо манерные, они распространяли свой проклятый мускусный запах так плотно, что даже воздух вокруг них казался липким от сгустившейся похоти, а морось на мостовой под их каблуками выглядела конденсатом дрянных страстей. Хуже них только круппели, подумала Барбаросса, решительно приближаясь к беспокойно галдящей стайке уличных шлюх, осадивших благопристойную прежде «Фавналию». Те тоже бывают грубы и навязчивы, а уж сблевать от их вида — самое обычное дело, но они, по крайней мере, не пытаются залезть тебе в штаны. Не потому, что преисполнены непорочности — каждый круппель представляет собой кладезь самых разнообразных и причудливых пороков, живой склад смертных грехов — однако развитие их тела, подстегнутое адскими силами, зашло так далеко, что они зачастую физически не в состоянии спариться с существом человеческой природы. А вот розены… Розены — совсем другое дело.
Древо эделей, пустившее корни на куске голой скалы, именующемся горой Броккен, корни, за последние двести лет сделавшиеся вросшими в базальт и гранит крепчайшими когтями, вросшее своими узловатыми ветвями в тушу Броккенбурга, дало городу обильные плоды, как причудливые, так и отвратительные.
С некоторыми из них Барбаросса готова была мириться, те почти не причиняли своим существованием неудобств, других же находила чертовски отвратительными, способными порядочно испортить жизнь при несоблюдении мер осторожности, часть из которых она подчерпнула у Панди, а часть вынуждена была открывать самостоятельно.
Монфорты тупы и вялы, кроме того, запросто могут размазать тебя по мостовой, просто шарахнувшись в сторону от резко прогудевшего клаксоном аутовагена. Супплинбурги выглядят как надувшиеся скверной бурдюки, обтянутые маслянистой брезентовой шкурой, покрытой пятнами зловонного лишая, противно и глядеть, а если мазнет плечом в толчее, то дублет придется вываривать в крутом кипятке с крапивой и золой, чтобы отмыть. Фуггеры кишат насекомыми, оставляя за собой россыпи дохлых клопов и мух, а сесть на скамью, на которой сидел фуггер означает заработать вшей, которых не вывести еще полгода. Есть и прочие мерзкие отродья — хохочущие в пароксизме вечного галлюциногенного экстаза вельфы, квакающие бруноны с раздувшимися брюхами, омерзительные зальмы, посвятившие свои жизни поиску все новых и новых способов причинить боль своей истерзанной плоти…
Барбаросса едва не фыркнула в рукав. В ее родном Кверфурте, краю суровых углежогов, никаких различий между этими племенами не делали вовсе, отправляя в огненную яму всякого эделя, имевшего неосторожность показаться в окрестностях. Повозки эделей, остановившиеся на окраинах, также безжалостно сжигали, уничтожая проклятое Адом племя под корень без стыда и жалости.
И мало в чем отличались в этом от соседей. В Гросдубрау — сто сорок мейле от Броккенбурга — эделей по старой доброй традиции сжигали на кострах, обложив березовыми, для лучшего жара, бревнами. В Кодерсдорфе — двести мейле — тоже жгли, но только лишь фуггеров и супплиннбургов, которых винили в распространении чумы и вшей, прочих не трогали. В Лимбахе отчего-то невзлюбили вполне безобидных вельфов, там их закапывали живьем в землю, переломав перед этим все кости — кажется, часть какой-то древней традиции — вельзеров же, напротив, даже привечали, их способность к быстрому счету в тех краях считалась едва ли не чудодейственной. Еще затейливее поступали в Ленгенфельде, там пойманных эделей подвешивали на какой-то хитроумной дыбе под названием Хромая Овца и медленно, иногда по три дня кряду, переламывали пополам.
Барбаросса ухмыльнулась, потеребив на ходу болтающийся за поясом кошель — его звон вызвал у стайки шлюх явственное возбуждение. Чтобы не вызвать преждевременного бегства, она опустила лицо вниз, делая вид, будто пристально разглядывает мостовую. Не лишняя мера предосторожности, учитывая ее репутацию в некоторых частях города. Репутацию, над которой она долго и плодотворно работала.
Броккенбург, как и многие вольные имперские города, не в меру свободно пользовался дарованными ему привилегиями, привечая разнообразный сброд и глядя сквозь пальцы на некоторые вещи. Еще полгода назад розенов и представить нельзя было где-то за пределами Унтерштадта, и вот пожалуйста — они не только обосновались в Нижнем Миттельштадте, насыщая воздух мускусными испарениями своих желез, но и взяли в осаду респектабельную прежде «Фавналию», изгнав отсюда местных шлюх. И наверняка кто-то из магистратской клики получил весомую пригоршню монет, чтобы закрыть на это глаза.
Барбаросса мрачно усмехнулась, не поднимая лица. Если бургомистр Тоттерфиш и дальше будет спускать это с рук, позволяя эделям бродить где вздумается, а также плодиться и размножаться, точно саранче, охнуть не успеет, как в один прекрасный день этот сброд, заполонив собой всю гору, доберется до Оберштадта. И тогда случится что-то очень, очень недоброе. Высокомерные ублюдки оберы и на людей-то смотрят, как на хрустящих под ногами насекомых, при виде эделей они точно осатанеют от злости. Не станут ни разбираться, ни разводить судилища. Оберы выше всех мирских судов. Просто спустят с цепи всех своих ручных демонов — и Броккенбург на долгие недели, а то и месяцы погрузится в одно исполинское, исполненное воплей и рыданий, облако дыма.
Но это случится не завтра и, если позволит Белиал, не послезавтра. К тому времени она уже покинет херову гору с патентом мейстерин хексы в кармане. И ей уже будет плевать, кто кого будет рвать на клочья. Она будет уже далеко.
Розены смолкли все разом — точно певчие птички, на чью клетку вдруг упала зловещая кошачья тень. Еще минуту назад беззаботно щебетавшие и похотливо хихикающие, при ее приближении они мгновенно напряглись, потеряв всю свою напускную непринужденность и показной лоск. У шлюх превосходное чутье. Настолько превосходное, что даже удивительно, отчего охочие до псовой охоты герцоги еще не заводят себе стаи натасканных на дичь дрессированных шлюх.
Вблизи их стайка производила еще более жалкий вид. Платья, издалека казавшиеся элегантными, были покрыты, точно оспинами, обильными заплатами, выглядывающие из-под них нижние юбки выпачканы в грязи и зияли прорехами, а тонкие креповые чулки, которыми щеголяли самые отпетые модницы, определенно знавали лучшие времена. Барбаросса без интереса скользнула взглядом по отороченным увядшим кружевом корсетам, обтягивающим тощие задницы кюлотам из фальшивого шелка, изящным сапожкам на самодельных, из гвоздей, каблуках…
Паршивый товар, на который едва ли польстятся посетители «Фавналии» — те привыкли к сортам мяса получше. С другой стороны… Барбаросса подавила желание снять завязанный на правом плече платок, чтобы приложить к лицу наподобие маски. Мускусный аромат, распространяемый розенами, даже на подходе был ощутим. Тонкий, не успевший набрать силу, он ощущался зловонным и притягательным одновременно, точно смесь душистого цветочного нектара и запашка пролежавшего на солнцепеке сырого рубца. Скоро этот запах сделается гораздо, гораздо сильнее — она уже вошла в область его поражения.
— Здорово, профуры! — бросила она небрежно, поднимая голову, чтобы розены смогли увидеть ее лицо, — Что примолкли? Или это не вы только что предлагали мне поразвлечься?
Это произвело впечатление. Они не шарахнулись прочь, как она ожидала, но ощутимо напряглись, она услышала два или три удивленных и испуганных возгласа. Которые почти тотчас сменились настороженным недобрым ворчанием. За шелестом юбок и вееров она отчетливо услыхала скрежет зубов.
— Осади, красотка, — буркнул ей кто-то из толпы, — Ты выглядишь так, будто уже хорошо развлеклась. И будешь выглядеть еще хуже, если не укатишься отсюда прямо сейчас.
Не очень-то вежливо, подумала Барбаросса. Сказываются традиции памятного ее сердцу Унтерштадта. Эти мамзели пусть и забрались на пару десятков рут выше на блядскую гору, впиваясь в каменную твердь своими кривыми, подкрашенными гуммиарабиком[6] ногтями, еще не успели обрести свойственный Нижнему Миттельштадту лоск. Ничего, она подправит их манеры. Может, не так изящно, как это делают гувернеры из Оберштадта, зато бесплатно и весьма скоро.
— Меня не интересуют твои дырки, — спокойно отозвалась Барбаросса, пытаясь нащупать взглядом говорившую в месиве дешевого пестрого шелка, — Ни та, что внизу, которую ты подставляешь бродягам за крейцер, ни та, что сверху, из которой ты говоришь. У меня к вам дело и мне нужна ваша главная.
Сука, шагнувшая ей навстречу, не выглядела пай-девочкой. Широкоплечая, крепкая в кости, твердо стоящая на ногах, она заплетала волосы в пучок разноцветных косиц-дредлоков на макушке, подражая, должно быть, воительнице Бхайраве[7]. Никаких брошек, подвесок и прочих побрякушек, простая темно-синяя блуза из рытого фламандского бархата с пуфами на плечах, кожаные кюлоты, потертые в промежности и на коленях, а также узкий колет, расстегнутый ворот которого не прикрывал колючие острые ключицы. Кружевные перчатки на крепких предплечьях, не могли скрыть вполне увесистых на вид кулаков. Как и короткой обтянутой кожей дубинки, которая стыдливо пряталась за ее спиной, покачиваясь на ременной петле. Эта штука не спешила встрять в их разговор, но определенно готова была сделать это в любой момент.
Барбаросса мысленно хмыкнула.
Охранница этой блудливой стаи? Или такая же шлюха, как ее подружки, просто предпочитающая наряжаться на мужской манер? В Броккенбурге есть много женщин — да и мужчин, которые любят погрубее, а то еще и с плеткой. Пожалуй, она ничуть бы не удивилась, если бы выяснилось, что висящая на поясе дубинка куда чаще выполняет роль палки для ебли, чем оружия. И обтянута она не грубым и дешевым шевретом, что идет на ботфорты и конскую сбрую, а тонким шлифованным нубуком. Барбаросса мысленно хохотнула. То-то смеху будет, если ей проломят голову такой штукой. Сестрица Холера, которую ее кулаки не раз учили воздержанию и скромности, обоссытся от радости.
Нет, дубинка не была бутафорской. Барбаросса поняла это по тому, как ее хозяйка двинулась плечом вперед, немного подогнув колени. Не фехтовальная стойка, конечно, но весьма узнаваемая. Вероятно, эта шмара не все науки постигала в подворотне, задранная кверху жопой, знает она и другие премудрости, которым учат на улице.
И все же она не была предводительницей этой жалкой стаи. Охранницей, первой встречающей опасность, дозорным, сутенером, может быть даже казначеем — но не предводительницей. Не хватало чего-то в глазах и манерах.
— Слышь, ты, печеное яблочко…
— Гуннильда, стой. Не спеши, — на ее плечо осторожно легла тонкая, затянутая в муслиновую перчатку, рука. Рука была совсем небольшой, но сука, которую Барбаросса уже мысленно окрестила Бхайравой, покорно остановилась, зло раздувая ноздри — точно голем, из которого вытекли все чары, — Наверно, это какое-то недоразумение. Не думаю, чтоб бедная девочка хотела нас оскорбить. Должно быть, перепутала слова.
— Это демоны перепутали ее лицо со своим рукоделием. Она ведьма, Кло.
— Я знаю.
— У нее нож в правом башмаке.
— Я вижу, Гуннильда. Что еще?
— Ее одежда, — Гуннильда-Бхайрава качнула головой, отчего косицы у нее на голове задергались, точно пучок разноцветных змей.
— Что с ней?
— Черное с белым. И белый платок на правом плече. Я слышала, так одеваются ведьмы из «Сучьей Баталии».
— В самом деле? «Батальерка»? Вот так-так! Не часто у нас случаются клиенты из «батальерок», верно, девочки?
— Я не клиентка, — спокойно заметила Барбаросса, — Меня не интересуют ваши дырки. Ни те дырки, что хлюпают снизу, ни те, что сверху и из которых вы привыкли говорить. Но я могу подкинуть вам пару монет, если окажете мне услугу.
Гуннильда-Бхайрава зашипела, вновь было двинувшись вперед, но старшая шалава вновь перехватила ее, крепко ухватив пальцами за рукав.
— Спокойно, девочка, — произнесла она миролюбиво, — В этом городе и так каждый день проливаются реки крови. Чертова гора под нами давно должна раскиснуть, как болотная кочка. Не будем кормить ее лишний раз.
Мудрая сука. Она не производила внушительного впечатления — невысокая, костлявая, в коротком платье несвежего ультрамарина с корсетом из потемневшего бархата и изящных юфтевых сапожках — но, судя по тому почтению, что ее окружало, была здесь кем-то вроде матриарха. Вожаком этой стаи потасканных шлюх, кутающихся в фальшивый шелк и облезший бархат. У вожаков всегда превосходный нюх, и неважно, над кем они предводительствуют, над отрядом рубак-ландскнехтов или никчемных блядей, пытающихся отхватить местечко потеплее и получше.
Она определенно не была красоткой — ни по меркам предгорья, ни по здешним. Волосы пожухлые, бесцветные, как конский волос, которым набивают матрацы, кожа сухая, бледная — характерная черта всех, кто долго хлебает ядовитый воздух низин. Глаза — темные, глубоко запавшие. Глаза не роковой искусительницы, но опытной ключницы или экономки, подумала Барбаросса, внимательные и острые. Брось перед ней горсть песку, она будет знать, сколько в ней песчинок еще прежде, чем та коснется земли.
Интересно, за какие дела и заслуги судьба наградила ее шрамом на правой щеке? Роскошный старый рубец, похожий на вертикальную трещину в древесной коре, от глаза до подбородка — будто саблей рубанули. Шрамы, полученные в бою, полагается носить открыто и с гордостью, как награду, но этот, должно быть, был иного сорта — судя по тому, как владелица пыталась прикрыть его волосами и пудрой. Должно быть, сувенир от подружки, подумала Барбаросса, милый пустячок вроде брошки, который она обречена носить до смерти. А может, подарок от благодарного клиента, оставленный им на добрую память?..
Похер, решила Барбаросса. И лучше бы мне поменьше пялиться на нее, пока ее подружки не наделали во мне дырок. Может, для того они и выставляют вперед эту шмару с отметиной на роже и сладким язычком, чтобы отвлечь внимание, а сами тем временем подбираются сзади — отнюдь не для того, чтобы потискать меня за задницу, как тискают зазевавшуюся служанку на рынке…
Розены обступили ее тесным полукругом. Из-за шелеста их нижних юбок, давно нестиранных, но самых ярких расцветок, Барбаросса на мгновение ощутила себя прибрежным валуном, который обступает шелестящая приливная волна. Только распространяющая вместо соленой океанской свежести целую прорву прочих, куда менее приятных запахов, в которых ее грубо устроенный нос, много раз сломанный, давно превратившийся в покрытую рубцами опухоль, различал лишь самые грубые и просто устроенные ароматы.
Солоноватый, отдающий осенней листвой, мышами и мякиной — запах немытых тел, усугубленный неестественно-цветочным благоуханием цветов. Маслянисто-сладкий — запах крепко заваренной сомы, которую они тайком потягивают из маленьких оловянных фляжек, что прячут в муфтах и сапогах. Интересно, где они покупают кокнар для нее и прочие ингредиенты, уж не в Чертовом Будуаре ли? Горьковато-едкий — сплетшиеся воедино запахи дешевого рома, дрянного табака, стоптанной обуви, влажных шерстяных шосс и чулок. Кисловатый, удушливый — запах пота, выбивавший через прорехи в их платьях и корсетах. А еще запах вагинальных выделений, тяжелый и липкий, так непохожий на те запахи, что царили в дормиториях Шабаша, где юные ведьмы вроде нее учились познавать любовь — зачастую в тех формах, что причиняют много боли и оставляют на память о себе роскошные отметины на шкуре.
Не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы понять, это не почетный шлюший караул, мрачно подумала Барбаросса, разглядывая исподлобья окружающих ее сук в их жалких, кичливых, покрытых прорехами, нарядах из фальшивого шелка, потрепанного бархата и несвежего атласа. Это боевой порядок. И то, что у розенов не видно в руках ножей, не делает ее положение менее скверным. Проститутки не носят ножей — часть их старого уговора с городским магистратом, который вынуждены соблюдать даже розены. Но и без ножей эта кодла может легко порвать на клочки зазевавшуюся ведьму. Она видела, как некоторые суки, делая вид, что поправляют прически, тайком выудили из волос острые шпильки, пряча их в ладонях. Такие штуковины могут выглядеть вполне невинно, но в умелых руках эти трехдюймовые шипы могут разить не хуже стилета. Другие, мило улыбаясь или посмеиваясь, крутили на пальцах ленты, которые в любой миг могли превратиться в смертоносные удавки. Кое-кто уже украдкой запустил руку в ридикюль — тоже, надо думать, не для того, чтобы достать зеркальце или губную помаду…
Цикаду из «Серых Сов» в прошлом месяце растерзали в низовьях Миттельштадта, вспомнила Барбаросса. Не помог ни короткий боевой цеп, который она таскала в рукаве, ни грозный кинжал-панцербрехер, которым она мастерски владела. Ее тело нашли в канаве, обнаженным и покрытым таким количеством неглубоких ран и порезов, что стражникам пришлось завернуть его в мешковину, чтобы дотащить до мертвецкой, так оно хлюпало. А еще… Об этом не говорили городские стражники, об этом не говорил магистрат, но об этом говорили многие ведьмы в Броккенбурге, отводя глаза.
Цикада всегда слыла в Броккенбурге невоздержанной грубиянкой, но многие были уверены в том, что в Ад она отправилась не сквернословя как сапожник, в своей обычной манере, а с кроткой благодарностью на устах — за то, что ее прижизненные страдания наконец закончены. И кто-то немало потрудился для этого. Кто-то очень терпеливый, сведущий в анатомии и многих практиках, не преподающихся в университете, чтобы при жизни провести над ней обряд инфибуляции[8], зашив в промежность еще живой Цикады дохлого ежа.
«Серые Совы» на крови поклялись найти убийц и несколько дней даже вели поиски. Но без особого усердия, как замечали многие обитатели Миттельштадта. Не требовалось обладать проницательностью Дьявола, чтобы понять, отчего. У Цикады всегда были своеобразные вкусы относительно любви. Совсем не те, что изображают на открытках с невинно целующимися розовощекими детишками. Рожденные ее собственной болезненной фантазией, отточенные Шабашем в свойственной ему плотоядной манере, они оставили чертовски болезненные следы на многих юных девчонках. Некоторые из них, выбравшись из ее койки, выглядели так жутко, будто побывали в когтях у гарпий, других она и вовсе калечила с особенным удовольствием, оставляя на память прихотливые шрамы и ожоги, свои личные метки, отмечающие счастливиц, имевших неосторожность угодить к ней в фаворитки. Когда Цикаде надоедали ее обычные игрушки, она охотно использовала в своих играх демонов, купленных из-под полы в Унтерштадте или заклятых ею лично — крошечных созданий, исполненных похоти, чьи силы были ограничены специальными наложенными чарами, а воображение не было ограничено ничем вообще.
Шабаш терпел ее выходки — Шабаш терпит любые капризы старших — но в какой-то момент Цикада увлеклась слишком сильно, принявшись за уличных девчонок из Миттельштадта. Она перепортила по меньшей мере дюжину, удовлетворяя свои страсти в привычной ей манере, расплачиваясь за их услуги не монетами, а росчерками кинжала-панцербрехера или обычными оплеухами. В августе она нашла на своем крыльце пронзенного булавкой жука — знак того, что ее поведением недовольны — но не стала менять привычек. На третьем круге обучения, миновав уже половину обучения, позволительно считать себя ведьмой, не обращая внимания на предостережения судьбы и адских владык. В сентябре она уже была хлюпающим в мешковине свертком с мертвым ежом, зашитым в промежности. Мстя за свою сестру, «Серые Совы» порубили двух или трех попавшихся им под руку шлюх в Миттельштадте — и на том, кажется, история мести затихла. «Совы» и сами, кажется, не очень жаловали вкусы своей сестры.
Нет, подумала Барбаросса, хладнокровно разглядывая шелестящих юбками шлюх, обступивших ее плотным полукольцом, в Броккенбурге и шлюха может свести тебя в могилу. Вот только опасность тех сук, что меня окружают, не в их жалких булавках, не в удавках и не в тех мелких дрянных штучках, что они прячут в складках одежды и за корсажами платьев. Это розены. Они уповают на совсем другое оружие.
Запах. Кислый мускусный запах, исторгаемый железами розенов, уже не казался ей неприятным, как раньше, едва только она увидела эту жалкую стаю уличных прошмандовок. Он казался… Вполне терпимым? Резковатым, но душистым, как пучок старых трав? Барбаросса сцепила зубы. Комариный звон в ушах казался тонким, едва слышимым, но она уже ощущала себя немного захмелевшей, точно опрокинула стакан молодого вина. По телу блуждали теплые волны, отдающиеся мелкой дрожью в паху, в грудине и под коленями. Это ощущение было слабым, скорее угадываемым, но Барбаросса знала, до чего обманчиво слабым оно выглядит поначалу и как стремительно расширяется. Через две минуты она будет ползать в ногах у этих прошмандовок, испуская сопли и слюни, моля о возможности облизать их изящные сапожки…
Нет, подумала Барбаросса, такой возможности я вам не дам.
Она уже разметила цели, мысленно, исходя из той опасности, которую они могли представлять. Первая — хвостатая Гуннильда-Бхайрава, руки которой дрожат на ремне от желания схватиться за дубинку. Вторая — костлявая манда, маячащая у нее за плечом, запустившая руку в ридикюль. Едва ли там у нее пистолет — розены обычно избегают шума — но рисковать не следует. Третья — рыжая ослица в двух шагах левее, держится вроде спокойно, но глазки постреливают и колени напряжены, наверняка готовит какой-нибудь фокус. Четвертая — три шага справа, долговязая блондинка с маленькими, беспокойно дергающимися кулачками. Пятая… Шестая…
— Так ты из «Сучьей Баталии»? — осведомилась та, что звалась Кло, с длинным узким шрамом на правой щеке, — Надо же! Никогда не видела «батальерок» вблизи. Это правда, что говорят про ваш ковен?
— А что про него говорят? — грубо спросила Барбаросса.
Каррион, обучая ее дестрезе, испанской школе фехтования, учила мысленно чертить на полу «магический круг», внутри которого следует передвигаться, а также прочие круги, обозначающие зону досягаемости и зону риска. Кло, сделав два невесомых шага, пересекла уже несколько воображаемых линий, оказавшись глубоко внутри выстроенного ею периметра — дистанция для уверенной атаки накоротке. Но атаковать она, кажется, не собиралась. По крайней мере, в ее взгляде, мягко скользящем по грубой ткани ее дублета, Барбаросса ощущала больше любопытства, чем неприязни.
Ей надо подпустить ее еще ближе. Заставить поверить, что ее чары работают. И только тогда…
— Что Вера Вариола, ваша госпожа, держит вас в черном теле, заставляя спать на голых камнях и питаться черствыми сухарями. Что порет вас девятихвостой плеткой по настроению, сдирая три шкуры. Что провинившимся отрубает пальцы, а после скармливает их демону, живущему внутри ее аутовагена.
Барбаросса подняла вверх руку — не так, как поднимают для удара. Только лишь для того, чтобы продемонстрировать розенам полный набор пальцев.
— Мои пальцы все на месте, — спокойно произнесла она, — В этом убедится следующая блядесса из твоей пестрой стаи, которая дерзнет произнести вслух имя моего ковена или его старшей сестры — потому что я подниму ее на нож этой самой рукой.
Кло улыбнулась, выставив вперед обтянутые тонким муслином ладони.
— Спокойно, девочка. Нет нужды проливать кровь. Мы тут продаем любовь, а не смерть.
— Любовь? — Барбаросса ощерилась, — Любовь шлюхи стоит не больше, чем клятва круппеля! Меня интересует не любовь, меня интересуют ее побочные плоды. Мне нужен ребенок. Мертвый ребенок, невыношенный и нерожденный. И чем быстрее, тем лучше.
По стайке розенов прошел шум. Беспокойный, шелестящий, похожий на отзвуки ветра, заблудившегося в парусе большого корабля. Кто-то хихикнул из-за веера. Кто-то осклабился. Кто-то, не таясь, сплюнул на брусчатку. Гуннильда, которую, судя по подрагивающим пальцам, все силы Ада тянули выхватить свою дубинку, коротко клацнула зубами.
— Ребенок? — Кло машинально поправила волосы, прикрывавшие отметину на ее лице, — Тебе нужен ребенок, зачатый розеном?
Барбаросса нетерпеливо кивнула.
— Нет, блядь, букетик фиалок! Или что там еще вылазит из ваших дыр после траха? Да, черт возьми, ребенок! То, что вы обыкновенно отправляете в сточные канавы. Мертвый плод. Мне нужен один в хорошем состоянии, и я готова за него заплатить. Мне не нужен красавчик, достаточно будет, если у него окажется по две руки и ноги.
— Ребенок… — эхом произнесла Кло, складывая тонкие руки на груди, — Даже не стану спрашивать, зачем «Сучьей Баталии» нужен мертвый ребенок…
— И сэкономишь себе тем самым много зубов!
— Но знаешь… Мы, розены, во многом устроены иначе, чем люди. Ад благословил нас на особый манер. Я не думаю, что…
Барбаросса ощутила, как по рукам пробежала колючая судорога. «Кокетка» и «Скромница», смирно ждущие в карманах, налились призывной тяжестью. Казалось, еще немного, и те сами вырвутся наружу, чтоб нанизаться ей на пальцы, точно изысканные украшения. И тогда сам Ад не спасет эту жалкую кодлу.
Мало времени, напомнила себе Барбаросса. Даже один розен источает до хера липкого яда, здесь же их целый выводок. Надо спешить, пока я не растеклась лужей по брусчатке.
— Мне похер, как вы, сучьи дети, устроены, — жестко произнесла она, — Мне нужен дохлый малец, и точка. И вы притащите мне его прямо сейчас. Иначе… Я вижу, вы, сучки, любите прихорашиваться? Пудра, духи, белила, вся эта дрянь… Я начну украшать вас на свой манер — по одной суке в минуту. Поверь, после того, как я ими займусь, они еще долго не смогут отыскать кавалера!
Гуннильда глухо заворчала. В ее взгляде не было призывной похоти, как у прочих, одна только кипящая ненависть. Но в кислой мускусной атмосфере розеновских испарений ее прикосновение было почти приятно — как кипяток после затхлой болотной жижи.
Кло печально покачала головой. Она не выглядела напуганной, лишь немного смущенной.
— Тебя снедает злость, и это понятно. Догадываюсь, отчего. Твои подруги-«батальерки», должно быть, не очень-то нежны с тобой. Понятно, отчего ты не ищешь их компании. А еще эти ужасные вещи, которые вас заставляют носить… — Кло легко прикусила губу и от этого шрам на ее щеке шевельнулся, — Твой ковен нарочно вытравливает из вас женское естество, обряжая, точно мальчишек, в солдатские шмотки. Заставляя маршировать и тыкать друг друга шпагами. Лишает тех маленьких радостей, которые известны всякой женщине, ухаживающей за своим телом. Травит плод, не давая ему вырасти.
Кло осторожно приблизилась к ней еще на полшага, отчего рефлексы фехтовальщика, вбитые в нее Каррион при помощи множества оплеух, взвыли точно оглашенные. Слишком близко! Опасность! Недопустимая дистанция! Обычно оглушительно громкие, сейчас эти рефлексы лишь едва слышно звякали, точно пара рапир, на которые кто-то набросил отрез тяжелого черного бархата, поглощающего звук.
— Судьба была жестока с тобой, — тихо произнесла Кло, вглядываясь в нее, — Твое лицо изуродовано, твоя душа страдает. Но разве от этого ты должна нести жизнь точно орудие пытки, ранящее тебя еще больше с каждым шагом? Разве от этого ты должна перечеркнуть для себя все радости мира?
Тонкий мускусный запах розенов не сделался приятным, он попросту пропал. По крайней мере, Барбаросса больше не могла его ощущать. Просто рассеялся, а может, и не существовал никогда вовсе. Темные глаза Кло печально улыбнулись ей. На миг Барбароссе показалось, будто эти глаза поймали ее, осторожно и мягко, как руки сокольничего ловят выпорхнувшего птенца. Сердце тревожно и глухо ударило куда-то в бок.
— Ты устала от муштры и боли. Твои сестры уважают тебя, но внутренне боятся и презирают. Ты для них лишь оружие — слепое безжалостное оружие, которому не нужна ласка, лишь порция масла, чтобы не заржавело, и шлифовальный круг. Они не ценят кровь, которую ты проливаешь ради них. Для них ты — пугающий демон, которого хозяйка держит на цепи. Адская тварь в человеческом обличье. И ты так привыкла к этому, что совсем забыла, — мягкая ладонь с неровно остриженными ногтями легла Барбароссе на грудь, беззвучно скользнув по толстой ткани дублета, — под этими тряпками все еще находится женщина.
От этого легкого прикосновения нутро загудело, точно колокол, по которому ударила мушкетная пуля. Все воображаемые магические круги разлетелись вдребезги, их обломки усеяли землю под ногами беспорядочным узором из ломанных линий и хвостов.
Держаться, приказала себе Барбаросса. Надо держаться, чтобы усыпить ее бдительность. Чтобы она поверила, будто ее оборона размякает как свечной воск, стремительно тая. Вот только… Только она и сама не была уверена в том, поддается ли розенским чарам, искусно изображая замешательство, или уже увязла в них по самое брюхо, вяло ворочаясь, как артиллеристы Макдональда, глотающие грязь вперемешку с кровью в страшной битве при Кацбахе[9].
Шрам, приказала она себе. Всякий раз, когда эта блядина покажется тебе хорошенькой, смотри на ее чертов шрам и вспоминай свои собственные. И тогда…
Кло заглянула ей в лицо, для чего ей пришлось приподняться на цыпочки. И серьезно кивнула, точно обнаружив там, среди россыпи алых и белых рубцов, что-то такое, что и рассчитывала обнаружить. Что-то безмерно интересное.
— Я знаю, почему ты здесь, девочка. Ты устала от своих злобных сестер, от стервы, помыкающей вами, от бесконечной грызни, от презрения и злости, что царят вокруг тебя. Тебе просто захотелось вспомнить, что под этой грубой оболочкой до сих пор теплится что-то живое. Живое, просящее любви и ласки. И знаешь… — темные глаза Кло вдруг оказались в опасной близости от ее собственных, — Ты пришла как нельзя кстати. Ты уже доказала свою силу, и не раз. Ты доказывала свою силу чертовски часто за последние годы, не так ли? Так не пора ли изучить другие стороны своей души?
Ее шрам. Шрам на ее щеке. Барбаросса попыталась сосредоточиться на нем, чтобы сохранить ясность мысли. Шрам был даже длиннее, чем ей казалось. И шире. Несмотря на то, что Кло небесталанно маскировала его волосами и обильным слоем пудры, вблизи было заметно, что эта застарелая отметина, покрытая по краям струпьями давно ссохшейся кожи, в глубине сохраняет влажно-розовый цвет. Как будто страшная рана, нанесенная невесть каким клинком, так не заросла до конца…
— Какую любовь ты ищешь, девочка? — мягко спросила Кло, — У любви, как и у вина, есть много сортов. Некоторые сладки и пьянят голову, рассыпая искры. Другие надо пить медленно и задумчиво, набираясь мудрости. У меня много девочек, способных удовлетворить тебя, много сортов любви. Это Лаура, юный цветок, выросший на ядовитом камне Броккена. Лаура любит несмелые прикосновения, осторожную игру руками и робкие ласки. Это Эмма, она строит из себя недотрогу, но у нее под юбкой больше жара, чем поднялось в небо при осаде Магдебурга. А может… Может, ты в достаточной степени доказала свою силу, чтобы воспользоваться чужой? Ты уже знакома с крошкой Гуннильдой, она будет рада преподать тебе урок — наша Гуннильда любит дрессировать юных озорниц, ты даже не представляешь, на что способна ее дубинка…
Шрам на щеке Кло запульсировал, приоткрываясь. За толстым слоем пудры Барбаросса отчетливо увидела в его глубине влажно блестящую сукровицу. Не зарос за долгие годы, не затянулся. Даже не сукровица, а… Барбаросса стиснула зубы. Рана до сих пор выглядела свежей, точно лезвие распахнуло ее лишь несколько часов тому назад, обнажив влажную мякоть плоти. Влажную, блестящую, покрытую крохотными розовыми морщинками и полунатянутыми складчатыми уздечками. Это было похоже на…
— Во имя герцога Абигора! — выдохнула она.
И это помогло. Одно это имя, произнесенное полушепотом, вернуло ей силу.
Теплая волна, чуть было не захлестнувшая ее с головой, задрожала, звенящие искры стали таять, рассыпаясь пеплом, отчего она вдруг увидела Кло своими прежними глазами — не томную красавицу, нашептывающую ей на ухо сладкие слова, а карлицу со злым и нервным лицом, лицом, вдоль которого блестел, истекая прозрачной слюдой, широко разошедшийся шрам. Который был не шрамом, а…
— Дай мне любовь, — прошептала Барбаросса, прикрыв глаза, — Но сперва…
— Да, девочка?
— Один маленький, горячий и сладкий…
— Да?
— Один поцелуй.
Кло улыбнулась. Кажется, ее шрам улыбнулся тоже, искривившись от напряжения мимических мышц. Одна улыбка вдоль и одна — поперек.
— Конечно, милая. И не один.
Она поднялась на цыпочки, чтобы их лица оказались вровень. От нее пахло чем-то кисловатым, сухим и слежавшимся, точно в старом курятнике — запах не девушки, а зрелой женщины, продолжающей рядиться в вызывающие пестрые одежды. Запах выдохшегося вина, несвежих зубов, дешевой сомы, крепкого табака и многих прожитых в Броккенбурге лет.
— Стой. — Барбаросса выставила пальцы перед ее лицом, помешав их губам соприкоснуться, — Когда я говорила про поцелуй, я имела в виду не себя. Этот поцелуй для одной моей подруги.
Темные глаза Кло несколько раз озадачено моргнули.
— Подруги?..
Барбаросса улыбнулась. Она знала, в какую страшную гримасу превращает улыбка ее собственное лицо — и с удовлетворением увидела ужас и отвращение в глазах Кло.
— Не видишь ее? Не страшно, я уверяю тебя, она здесь и все слышит. А еще ей не терпится познакомиться с тобой. Я попрошу тебя только об одном, Кло. Знаешь, о чем?
Глаза Кло приоткрылись. Она уже поняла, что ее чары дали сбой, но все еще была слишком растеряна, чтобы отступиться. Напрасно. Одно из главных умений опытного фехтовальщика — умение вовремя отступить. Но она не была фехтовальщиком. Она была розеном из Унтерштадта.
— О чем?
— Будь с ней понежнее.
«Скромница» врезалась ей в лицо с тяжелым хрустом, какой обычно раздается, когда ветер скидывает кусок черепицы с крыши. Семь с половиной унций золлингеновского баббита, может, не могли соперничать с мушкетной пулей, но с незащищенной плотью делали страшные вещи. Нос Кло беззвучно лопнул, превратившись в наполненную горячей кровью бородавку, рот превратился в одну большую распахнутую рану со вмятыми внутрь желтыми пластинками зубов.
Почти идеально, подумала Барбаросса, ощутив приятно ползущее по пальцам онемение, признак хорошо нанесенного удара. «Скромница» обожает целоваться взасос и перецеловала до черта народу в Броккенбурге. Может, она не очень умела в этом искусстве, но искупает свою неопытность жарким, почти звериным, пылом. Эта чертовка просто обожает целоваться.
Кло отшатнулась, пытаясь устоять на ногах, прижимая руки к хлюпающей дыре на своем лице, которая еще недавно звалась ртом. Темные глаза закатились, шрам на щеке затрепетал, омытый свежей, еще горячей, кровью. Барбаросса не стала ее добивать, лишь оттолкнула локтем, чтоб не путалась под ногами. Ее девочкам предстояло порезвиться на славу, а они не любили толчеи.
Сладкий дурман быстро выветривался из головы. Должно быть, в крови розенов содержалось что-то вроде противоядия от их собственного, распространяемого железами, яда, потому что почти сразу она ощутила привычную легкость, обмякшие было мышцы налились знакомым жаром. Барбаросса ухмыльнулась. Не испуганным шлюхам, прыснувшим во все стороны от нее. Сама себе. Броккенбургу. Всем адским владыкам.
Они набросились на нее все разом. Одной ревущей, визжащей шелестящей стаей, мгновенно окружив со всех сторон и отрезав все пути. Захлебывающаяся собственным визгом хозяйка стаи, шатающаяся и прижимающая ладони к клокочущей окровавленной яме, бывшей прежде ее ртом, не внушила им ни уважения, ни опаски.
Тупые шлюхи. Они привыкли воевать с подобными себе. С мелкими уличными хищницами, пьяными от их чар гуляками и чересчур дерзкими соперницами. Может, в прошлом им попадались ведьмы, но совершенно точно им никогда не попадались «батальерки».
Первой же суке, спешившей поквитаться за воющую хозяйку, «Кокетка» вогнала нос в голову — одним коротким косым ударом, выглядящим небрежным и коротким, похожим на вспорхнувшую с пшеничного поля ворону. Короткий хруст, треск смятых хрящей, захлебнувшийся визг — и та отвалилась прочь, испуганно ощупывая лицо, из-под покрытых дешевым лаком пальцев били крохотные багровые гейзеры. Барбаросса мысленно пожелала ей удачи. И еще толкового лудильщика. Если эта прелестница не хочет носить глухую вуаль до конца своих дней, ей придется обзавестись хорошеньким оловянным носом на замену ее прежнего…
Другая сука, метнувшаяся справа, оказалась хитрее. Или просто немногим проворнее. Исхитрившись разминуться с ударом, который должен был снести ей голову с плеч, она ткнула Барбароссу длинной заточенной шпилькой. Никчемный удар, но ей удалось пропороть ей рукав рубахи, оставив на коже предплечья обжигающую черту. Ловко, сестренка.
Барбаросса зашипела сквозь зубы, делая короткий подпружиненный шаг назад. В сложном искусстве дестрезы такой шаг именовался “compass curvo”, но едва ли эти суки имели хоть какое-то представление о старой школе испанских мастеров, азы которой вбивала ей в голову Каррион. Сука с булавкой получила полторы секунды на торжество, после чего «Скромница» врезалась ей с утробным хрустом в грудину, а «Кокетка» закончила работу, мгновением позже саданув ей в ухо. Глаза потухли почти мгновенно, обесцветились, точно уличные фонари, в которых истлели питающие их своей силой демоны.
Кто-то, остервенело воя, вцепился ей сзади в дублет, повиснув на нем и работая когтями точно взбесившаяся кошка. Поймав ее левой рукой за загривок, Барбаросса впечатала кастет ей прямо между глаз. Один раз. Другой. Третий. Двух, пожалуй, было достаточно, но иногда, когда кипит кровь, чертовски сложно удержаться. Когда она отвалилась, перхая кровью, ее лицо было похоже на сложную и непоправимо изувеченную головоломку, собрать которую не рискнул бы и ювелир.
«Кокетка» и «Скромница» зудели на пальцах, наливаясь жаром, упиваясь возможностью вдоволь попировать, возможностью, которая так редко выпадала им в последнее время. Выбравшись из тесных карманов, терзая и круша воющее шлюшье войско, они походили на парочку адских духов, выпущенных из заточения, духов, поющих вечную песнь разрушения, состоящую из хруста костей и всхлипов раздавленной всмятку плоти.
Не стоит давать им разыгрываться, подумала Барбаросса, перерубая пополам, точно спичку, чью-то занесенную для удара руку. Эти две девицы, расшалившись, могут наделать дел. Но сейчас… Черт, она должна позволить им немного поиграть — хотя бы для того, чтобы искупить все разочарования этого паскудного денька. Даже хорошим девочкам иногда надо немного развеяться…
В общей свалке она различала Гуннильду — прямая и собранная, та двигалась куда короче и грамотнее, чем ее никчемные товарки. И дубинка, порхающая в ее руке, не выглядела безобидной, как веер. Пару раз эта дубинка мелькнула в опасной близости от ее лица. И Барбаросса не сомневалась, что одного ее прикосновения, пусть даже и вскользь, будет достаточно, чтобы небо над Броккенбургом полыхнуло, погаснув для нее навсегда.
Умелая потаскуха. «Кокетка», направленная чтобы размозжить сжимающую дубинку руку, ударила в пустоту, мало того, сама чуть не сделалась жертвой, когда дубинка, стремительно крутанувшись, стеганула ей вослед. «Скромница» попыталась рубануть Гуннильду по челюсти, но лишь мазнула по плечу. Неплохо, подумала Барбаросса, отбиваясь от града сыплющихся на нее со всех сторон ударов. Неплохо, сестрица. Возможно, ты в самом деле постигала более сложные науки, чем наука использовать свои блядские чары. Может даже, упражнялась на площадке с тренировочным мечом или колотила своих более слабых товарок. Но сегодня тебе это не поможет. Сегодня тебе не поможет сам Сатана.
Какая-то сука в бархатном корсете попыталась высыпать ей в лицо содержимое своей табакерки. Ловкий ход. В прошлом она и сама использовала его в драке, когда не была уверена в своих силах. Ловкий, но чертовски предсказуемый. Барбаросса шагнула сквозь облако табака и короткий ударом вмяла ей кадык в горло, заставив отшатнуться и впиться руками в стену, издавая захлебывающиеся звуки вроде тех, что издает водосточная труба, извергая из себя воду.
Другая — костлявая, рыжая, в пышном воротнике — наконец смогла вытащить из ридикюля свое оружие, бросив взгляд на которое Барбаросса только ощерилась. Не пистолет, как она опасалась, даже не стилет. Обычный короткий нож с украшенным рунами адского языка лезвием. Руны были нанесены очень тщательно и — к ее несчастью — совершенно бездарно. Некоторые из них явно противоречили друг другу, иные не несли смысла, прочие и вовсе не были рунами, просто набором аляповатых символов. Не иначе, купила из-под полы в Руммельтауне, тамошние торгаши горазды всучить любой товар…
— Byrjaðu! — выдохнула Барбаросса, — Byrja!
Самые простейшие команды для работы с адскими энергиями, которые пришли ей на ум. Едва ли они возымели бы какое-то действие, тем более, что рядом не было Котейшества, готовой поправить синтаксис и произношение, но… Кажется, Ад вознамерился отсыпать одной из своей самых нелюбимых дочерей толику удачи. А может, кто-то из адских владык пришел к ней на помощь. Нож в руке костлявой рыжей суки вдруг засветился неярким голубоватым светом. Шлюха недоуменно уставилась на него, не сообразив разжать пальцы. Чудеса, дарованные энергиями Ада, часто оказывают на непосвященных излишне сильное впечатление. И неизменно губят их.
Рыжая сука оглушительно завизжала, когда ее пальцы, державшие нож, начали с хрустом ломаться, точно побеги тростника, выворачиваясь в суставах под неестественными углами. Ее накладные ногти, прыснув, точно осколки гранаты, разлетелись по брусчатке, а кровь, плеснувшая следом, казалась странно густой, застывающей в воздухе… Завизжав от ужаса, рыжая сука прижала руку к животу и бросилась прочь, оглашая Миттельштадт отрывистыми воплями.
Недурно. Глядя на нее, Барбаросса потеряла концентрацию и тут же заработала удар ботинком в живот и россыпь пламенеющих царапин от чьих-то когтей на подбородке. Мало того, херова дубинка Гуннильды вновь пугающе близко подобралась к ней, едва не сокрушив колено. Плата за невнимательность.
Дьявол. Она уже перебила и перекалечила по меньшей мере полдюжины розенов, но уцелевшие, кажется, не намеревались отступать. Обычно в драке достаточно вышибить пару-тройку самых настырных сук, чтоб прочие, трезво взвесив свои шансы, спасались бегством. Но эти… Барбаросса зарычала, отступая под градом ударов. Эти наседали на нее так ожесточенно, точно были не горсткой уличных шлюх, а пикинерами самого Райнхольда фон Розена, родоначальника всего блядского розенского племени, теснящими баварцев в битве при Мергентхайме[10]. Вновь и вновь бросались на нее, точно крысы на волка, не считаясь с увечьями, вереща от злости, пытаясь достать ее своим никчемным оружием. Может, так и не сообразили, с кем именно их свела судьба. А может, просто иначе и не умели.
Обитатели Унтерштадта дерутся до последнего, и неважно, что поставлено на кон, монета, кусок хлеба или возможность сделать глоток ядовитого воздуха. Пытаясь взобраться на херову гору, годами отвоевывая себе дюйм за дюймом, они не собирались изменять привычкам своего племени. Как и сама Барбаросса.
Какая-то проблядь попыталась швырнуть плащ ей в лицо, чтобы ослепить. Хороший маневр, который мог окончится удачнее, будь ее подруги расторопнее. «Кокетка» наградила ее чавкающим поцелуем в скулу, а «Скромница» секундой позже впечаталась в ребра с радующим душу Барбароссы хрустом. Проблядь с плащом оказалась не только живучей, но и чертовски настырной. Получив два удара, осталась на ногах, хрипя и шатаясь, но третий удар, в переносицу, обрушил ее, как топор лесника — сухое деревце. Отсоси, милая. Сестрица Барби не намеревается подыгрывать тебе. Не в этот блядский день.
Еще одна попыталась набросить ей на шею удавку из пучка разноцветных лент. Дерзкая попытка, но совершенно никчемная. Удавка — тихое оружие, не созданное для драки. Перехватив ее запястье правой рукой, Барбаросса позволила «Кокетке» рубануть ее по локтю, сложив руку вдвое, а следующим ударом — вышибить из лица роскошный шлейф из осколков зубов и кровяных сгустков.
Розены не умели драться. Умели навалиться всей кодлой, пользуясь своими чарами, чтобы придушить неосторожную жертву или перерезать ей глотку, но славные приемы и ухватки настоящей уличной драки были им почти незнакомы. Они путались в подолах своих платьев и в нижних юбках, напудренные парики съезжали им на глаза, закрывая зрение, тугие корсеты не давали возможности свободно двигаться, высокие каблуки заставляли то и дело спотыкаться на брусчатке, теряя равновесие, а следом и зубы.
Барбаросса молотила их расчетливо и хладнокровно, не позволяя себе увлечься и впасть в горячку. Гнев — хорошее подспорье в драке, но он способен ослепить, а ей нужна была ясная голова. Шаги должны быть короткими и плавными, как покачивание грузика на часах, удары, напротив, резкими и отрывистыми, такие труднее просчитать и парировать. Многие из этих ударов были позаимствованы Барбароссой из дестрезы, почтенной испанской школы фехтования, азы которой вбивала в нее Каррион, и Барбаросса мысленно усмехнулась, представив, в какое изумление пришли бы почтенные мастера прошлого, по фехтбукам которых она занималась, Йеронимо Каранза, Альваро Гуэрра и Луис Наварез, узнав о том, что создаваемое их трудами тонкое искусство может быть использовано не в бою на рапирах, а в грязной уличной драке, причем чертовски эффективно. Многие стойки были чересчур цветисты и не подходили для улицы, некоторые выпады пришлось укоротить, чтобы они обрели истинную силу, но это того стоило. Попытавшись нанести очередной удар, Гуннильда сама угодила в ловушку — «Скромница» перехватила дубинку на середине пути, едва не раздавив всмятку державшие ее пальцы, а «Кокетка» чувствительно саданула ее под грудь, вышибив дыхание вперемешку с брызгами слюны.
Гуннильда отшатнулась, по-рыбьи разевая рот. Разноцветные хвосты метались по ее плечам, точно клубок перепуганных змей, глаза побелели от злости. Она осталась последней из своей стаи, стоящей на ногах, все прочие хрипели, пачкая мостовую, или лежали без чувств, поваленные вокруг, точно выломанный бурей частокол.
Она попыталась отступать, парируя натиск Барбароссы вихрем собственных ударов. Ее дубинка, хоть и давала преимущество в дистанции, ощутимо утратила в силе и скорости, многие взмахи выглядели грозными, но на самом деле не несли опасности — бессмысленные движения, пустая трата сил, порожденная подступающим к сердцу страхом. Может, у этой суки и были какие-то задатки, но она не была ведьмой. Не умела идти до конца.
Удар «Кокетки» в плечо мог показаться скользящим, не сильным, но Барбаросса ощутила, как хрустнуло под пальцами, а Гуннильда стиснула зубы, сдерживая крик. Непосвященные часто думают, что кастет — это оружие одного удара, но они неправы, как неправы все неофиты. Энергия каждого удара, усиленного свинцом и сталью, впрыснутая в тело противника, подтачивает его силы, отнимая проворство и скорость, неуклонно укорачивая соломинку его жизни. Кажется, Гуннильда стала это понимать. Дубинка в ее руке, еще недавно выписывавшая решительные и дерзкие выпады, грозившая проломить противнице голову, сделалась напряженной, скованной, а траектория сократилась до коротких тычков. Она тоже чувствовала.
Барбаросса ухмыльнулась ей в лицо, подняв к подбородку кулаки. «Кокетка» и «Скромница» славно попировали и выглядели преотвратно. Покрытые чужой кровью, волосами, лоскутами содранной кожи, они походили на парочку удовлетворенно урчащих демониц после славной охоты. Барбаросса ухмыльнулась, увидев на перекошенном лице Гуннильды страх. Приоткрыв рот, она провела языком по полированному металлу, собирая капли чужой, еще теплой, крови. Жуткая пародия на ласку.
— Ну что? — она широко улыбнулась, глядя в глаза Гуннильде, — Поцелуемся, красотка?
Это было последней каплей. Взвыв от злости, Гуннильда бросилась в атаку, слепо полосуя воздух своей дубинкой. Барбаросса дала ей возможность сделать три или четыре выпада — нужно было приноровиться к ее шагу, подстроив под него свой собственный — прежде чем вогнала «Скромницу» коротким боковым ударом той в скулу.
Гуннильда споткнулась посреди шага. Точно лошадь, которой вогнали в череп на скаку чеканный клюв боевого клевца. Колени дрогнули, подогнулись, будто ее тело враз стало весить в три раза больше, губы несколько раз беспомощно хватанули воздух. Разноцветные косы задрожали на плечах сотней испуганных змей.
Можно было бы пощадить ее. Милосердно позволить рухнуть наземь, тем более, что дубинка, опередив ее, уже запрыгала по брусчатке. Барбаросса усмехнулась, позволив «Кокетке» и «Скромнице» негромко звякнуть друг о друга. Поцеловаться, как хихикающим подружкам-проказницам.
Жалость — сродни драгоценному вину или жемчужному ожерелью. В этом городе, сожравшем так много ведьм, что их костьми можно было бы выложить все его мостовые, позволить себе жалость может лишь та, кто не опасается за свое будущее. Сведущая в адских науках, как Котейшество. Облеченная могущественным и почтенным титулом, как Вера Вариола. Демонически прекрасная, как Ламия. Безукоризненно смертоносная, как Каррион. Но только не она. Только не сестрица Барби.
Она потратила до хера сил и времени, прорубая себе дорогу собственными кулаками, выстилая тропу чужими зубами и смачивая древний камень собственной и чужой кровью. Мудрые демоны не распахивали перед ней двери, смазливые пажи в расшитых ливреях не бежали перед ней, освещая путь. Она сделала это сама. Сатанея от боли и злости, из года в год преодолевала путь наверх, иногда раскачиваясь над самой бездной, а иногда скалясь в предсмертной гримасе.
Она сделала то, что не удалось сделать ее предшественницам, что не удалось даже Панди — старой доброй умнице Панди, собственноручно вписавшей свое имя в сборник самых темных и мрачных легенд Броккенбурга — она вырвалась из отравленных чертогов Унтерштадта. Обрела ковен и шанс дожить до окончания учебы. Стать ведьмой. Не потому, что была мудра и любезна адским владыкам — она не могла похвастаться расположением Ада. Не потому, что была сильнее всех прочих — на ее шкуре зияло слишком много отметин, свидетельствующих об обратном. Не потому, что была хитрее, смышленее или ловчее других.
А потому что смогла внушить к себе ужас. Сделаться одной из недобрых легенд Броккенбурга, проклятого городишки, вросшего в проклятую скалу. Превратить свое имя в проклятый титул, а изуродованное лицо — в дьявольский, внушающий ужас и почтение, герб. Но всякую легенду полагается время от времени подкармливать — не картофельными очистками и сухарями, а свежим мясом.
Гуннильда вяло попыталась схватить ее за руку, но сил в ней оставалось так мало, что она походила на подыхающую кошку. В глазах плясали тусклые огни. Барбаросса без труда сбила ее с ног коротким пинком в колено. Левой рукой взяла жесткий пучок разноцветных волос и резко потянула назад, запрокидывая голову.
— Извини, — только и сказала она.
«Скромница» рухнула ей в лицо, тяжело, как коршун. Первый же удар разворотил ей глазницу, вмяв треснувшее глазное яблоко глубоко в череп, превратив его в липкую драгоценность, похожую на бледно-желтый опал, обрамленную складками красного бархата. Второй вышиб зубы, разорвав рот и вышибив из суставов нижнюю челюсть. Третий превратил в бесформенное месиво нос. Четвертый, пятый, шестой…
Она била хладнокровно и зло, методично размалывая лицо, била до тех пор, пока не ощутила, что держит не человеческое тело, а набитый тряпьем безвольный мешок. Стоило ей выпустить из пальцев жесткие хвосты, как Гуннильда рухнула ничком на мостовую. Она даже не выругалась, когда ее лицо впечаталось в камень. Не застонала. Единственным звуком, рожденным их соприкосновением, было негромкое хлюпанье.
И хер с ней.
Не та победа, которой можно гордится, подумала Барбаросса, отряхивая руки. Чужая кровь быстро сворачивалась, превращаясь из горячего красного сока в стылую маслянистую жижу, которую неприятно было терпеть на пальцах. Если в Малом Замке узнают о ее победе над стаей уличных шлюх, не оберешься стыда. Больше всех, понятно, будет упиваться Саркома. Она объявит сестрицу Барби Королевой Шлюх или как-нибудь еще в этом роде, сочинит песню в подражание миннезингерам, и еще пару недель будет распевать ее на каждом углу…
«Кокетка» и «Скромница» с большой неохотой слезали с пальцев. Точно намеревались продолжить гулянку и нарочно оттягивали момент, когда придется откланяться, вновь скрывшись в карманах. На самом деле это ее костяшки распухли после множества ударов, увеличившись в размерах, но иллюзия была так сильна, что Барбаросса ласково погладила своих девочек пальцем, утешая, точно котят.
— Эй, Кло! Кло! Куда ты запропастилась? Ты обещала мне любовь и я, черт возьми, собираюсь заставить тебя выполнить обещание!
Кло сидела, привалившись спиной к стене. И выглядела чертовски паскудно. Как человек, пытавшийся застрелиться, но который засыпал чересчур много пороха на полку и у которого во рту разорвался пистолетный ствол. Но все еще была в сознании и, кажется, еще соображала.
Барбаросса ободряюще улыбнулась ей, присев напротив.
— Мы ведь уже подруги, не так ли? Можем поболтать немного? Если ты, конечно, никуда не торопишься.
Раздавленные всмятку губы Кло выплюнули на грудь сгусток крови.
— Пшла ты нахер, ведьма… Я… Я надеюсь, какой-нибудь демон сожрет твои потроха.
Голос у нее был глухой, булькающий, чертовски нечленораздельный.
Барбаросса покачала головой.
— И это после всех тех теплых слов, что ты мне говорила? Ты плохая девочка, Кло. И я размолочу тебе лицо так, что в Аду тебя примут за мою старшую сестру. Но сперва… Ребенок, Кло. Помнишь, о чем мы договаривались? Мне нужен ребенок. И я добуду его, даже если для этого мне придется разрезать какую-нибудь из твоих девочек.
Кло всхлипнула, пытаясь ощупать пальцами развороченную дыру, служившую ей ртом. Осколки зубов торчали из нее точно сломанный частокол. Ее шрам… Барбаросса присмотрелась. Штука у нее на щеке уже не была похожа на шрам. Края разошлись в стороны, и сделались видны розовые слизистые прожилки внутри, что-то похожее на нёбо в мягких розовых складках…
— Эта штука у тебя на щеке, — Барбаросса провела пальцем в воздухе вертикальную черту, — Это ведь пиздень, да?
Зубы Кло заскрежетали. Возможно, это означало улыбку.
— Ты ведь ни хрена не знаешь, как мы устроены, так ведь?
Барбаросса зло дернула головой.
— И нахер не надо! Я…
— Херовы ведьмы. Рветесь услужить Аду, но не имеете представления о том, как устроен мир… Да, это пиздень, милая. У меня их четыре. И еще шесть херов, — Кло ухмыльнулась ей развороченным лицом, поглаживая какую-то выпуклость на боку, — И восемь… других штук, для которых и названия-то не придумали. Это награда нашему роду от владык Ада. Что до детей…
— Ну!
— Мы рожаем не так, как прочие. Мы откладываем яйца.
Барбароссе захотелось машинально вытереть перепачканные кастеты о дублет. То, что казалось розовой, быстро сворачивающейся человеческой кровью, не было кровью. Скорее, каким-нибудь ихором или гемолимфой или еще какой-нибудь дрянью. То-то ей показалось, что у крови розенов странный запах…
— Ах ты ж блядь!
Кло ухмыльнулась, отчего рваная рана на ее лице пугающе расширилась.
— Когда приходит срок и наши лона раздуваются, мы находим темный влажный уголок где-нибудь на окраине Унтерштадта. Уютный заброшенный дом или старую штольню под городом. Мы создаем что-то вроде гнезда из обрывков бархата и шелка, из которых обычно шьем себе наряды. Не потому, что этого хотим — так велят нам наши инстинкты. Маленькое уютное теплое гнездышко. И разражаемся там бременем, исторгая из себя тысячи маленьких влажных белых яиц. Мы не рожаем. Мы делаем кладки, девочка. Маленькие кладки в уютном углу. Чаще всего мы не возвращаемся к ним. Неоплодотворенные, пустые внутри, наши яйца просто разлагаются во мраке, медленно истлевая, как надежды многих хорошеньких девушек в чертовом Броккенбурге. Нам надо регулировать популяцию — старый уговор с городом. Розенов не должно быть слишком много, иначе мы сделаемся помехой и накличем на себя гнев. Но иногда…
Барбароссе захотелось всадить «Скромницу» ей в переносицу, чтобы тяжелый хруст заглушил эти слова. Но одна мысль о том, чтобы вновь прикоснуться к украшенному пизденью лицу, вызывала отвращение.
— Иногда, когда нужно продолжить род, мы оплодотворяем их. Не сами, конечно. Наши железы в такие дни начинают вырабатывать особенно сильный запах. Мы находим на улицах мужчин, очаровываем их и приводим в свои уютные гнездышки. Не ради их денег — ради их семени. Мы заставляем их оплодотворять наши яйца. Не силой, они и сами рады сделать это. Наши соки разрушают какие-то центры в их мозгу, делая их покладистыми и послушными, как домашний скот. Иногда мы приводим и женщин — когда кладка большая, ей нужна обильная кормежка. А после…
Барбаросса не была уверена в том, что хочет слушать дальше. Мертвого ребенка у розенов не достать, этого довольно. Ей надо спешить прочь, невидимые часы неумолимо тикают. Но она почему-то задержалась, глядя на хлюпающую и давящуюся своей кровью Кло.
— Что потом?
— Когда из яиц выбираются наши отпрыски, они совсем маленькие и беззащитные. У них тонкие покровы, они похожи на полупрозрачных моллюсков с крохотными лапками. Им требуются месяцы тепла и заботы, чтобы вызреть в полноценных розенов, обрести те черты, которые позволяют им походить на людей. Тепла, заботы и… — размозженная челюсть Кло ощутимо скрипнула, — … корма. У нас нет возможности заботиться об их судьбе, мы оставляем это нянькам. Никто не заботится о наших детях так прилежно и старательно, как эти няньки. Они делятся с нашими отпрысками своим теплом, своей любовью, своей плотью. Согревают их, перетаскивают с места на место, облизывают от выделений, щедро вскармливая собственным мясом. Они не страдают от этого, не мучаются болью, напротив… — глаза Кло, темные внимательные глаза ключницы, на миг сделались светлее, чище, — Они счастливы. Так счастливы, как только может быть счастлив родитель, дарующий свои силы новой жизни. По сравнению с этим счастьем даже самая крепкая сома и самая изысканная спорынья — никчемное дерьмо. Их счастье длится долго, очень долго. Иногда — два-три месяца. Одно сплошное блаженство. Оно заканчивается только после того, когда они уже не в силах ничего отдать, отщипнуть от себя хотя бы немного плоти. Но они пытаются. Пытаются до самой последней минуты, уж можешь мне поверить. Любовь — страшная сила, девочка, страшнее многих сил Ада…
Кло закашлялась, отчего ее челюсть едва не отломилась. Барбаросса поспешно поднялась, чтобы кровь розена не коснулась ее.
— Я тоже должна была стать нянькой? — спросила она, — К этому вы меня готовили?
Кло попыталась покачать головой.
— Нет. Мы никогда не берем в няньки ведьм — еще один старый договор. Не с городом — с Большим Кругом. Хотя я бы охотно посмотрела на тебя… Нельзя связываться с ведьмами, чтобы не прогневать ваших адских сеньоров. Мы бы просто придушили тебя в подворотне и обчистили карманы.
— Спасибо, — Барбаросса коротко кивнула, поправляя на пальцах «Скромницу», — Ты охеренная подруга, Кло. Я знала, что могу на тебя положиться. А теперь — извини. Наверно, будет немного больно, но ты не переживай. Представь, что маленький комарик просто поцелует тебя в лоб…
Кло осклабилась, хрустнув месивом из зубов и костей.
— Иди ты нахер, вяленная манда.
— Барби! Эй, Барби!
[1] Петанг (петанк) — распространенная в Западной Европе игра, участники которой мечут на специально огороженной площадке шары, добиваясь попадания шаров-снарядов по шарам-мишеням.
[2] Здесь: примерно 10 000 м.
[3] Эль — старогерманская мера длины, около 56 см. Здесь: примерно 3 м. 36 см.
[4] Центнер — в старогерманской системе означает «сто мер», т. е. сто фунтов; саксонский центнер имеет 51,4 кг. Здесь: примерно 514 кг.
[5] Здесь: примерно 616 кг. и 1028 кг. соответственно.
[6] Гуммиарабик — твердая прозрачная смола растительного происхождения.
[7] Бхайрава — один из обликов (аспектов) Шивы, индуистского божества.
[8] Инфибуляция — калечащая операция на женских половых органах, заключающаяся в удалении половых губ и зашивании влагалища.
[9] Битва при реке Кацбах (1813) — сражение между французскими и российско-прусскими армиями, которое из-за проливных дождей частично происходило в глубокой грязи. Командующим французскими частями выступал маршал Макдональд.
[10] Битва при Мергентхайме (1645) — одно из сражений Тридцатилетней войны между французской и баварской армией. Баварскую возглавлял Райнхольд фон Розен, французский генерал немецкого происхождения, предводитель веймарских наемников.