Кажется, она едва не вздрогнула. Голос был мелодичный и чистый, он никак не мог принадлежать кому-то из числа шлюх, над которыми потрудились ее кулаки. Слишком звонкий, слишком разборчивый, чтобы его могла исторгнуть свороченная челюсть. Досадуя из-за того, что позволила застать себя врасплох, Барбаросса нарочито медленно повернулась, небрежно отряхивая кастеты от крови.
Если тебя застукали за чем-то дрянным, веди себя достойно, учила Панди, не маши крыльями, как перепуганная курица. Этим ты ничуть себе не поможешь. Затаись, навостри ушки и будь готова. Ад милостив, он откроет тебе тропинку для бегства, если ты будешь внимательна и терпелива. Скули, облизывай сапоги, пусти слезу, если сможешь. Выжидай момента, когда можно будет садануть ножом под ребра и броситься прочь.
Переулок за «Фавналией» был глухим местечком, здесь не было оборудовано зрительских мест. Но, кажется, у их размолвки были свидетели, которых она в горячке драки упустила из виду. Свидетельница, мрачно поправила себя Барбаросса. Одна единственная, но она выглядела так, что могла заменить собой целую толпу.
Пышное платье из собранной складками парчи цвета пламенеющего железа здесь, в Нижнем Миттельштадте, выглядело охеренно неуместно, но его обладательница держалась так свободно и невозмутимо, будто шествовала по Эйзенкрейсу, и не одна, а в сопровождении целой свиты из угодливых пажей и компаньонок. До хера парчи, бархата и атласных вставок, целый ворох лент, какие-то хитрые цветы, сложенные из складок, рюши, торчащие из-под манжет изысканные брабантские кружева, от одного вида которых Барбаросса ощутила что-то наподобие изжоги — она не разбиралась в сортах этого дерьма, но что-то подсказывало ей, что одни только эти кружева стоят больше, чем все имущество, что помещалось в ее небольшом сундучке в Малом Замке. Может даже больше, чем три гульдена, которые просили за гомункула…
— Барби! Это я, Кузина! Привет-привет!
Волосы ее были заплетены в огромное высокое сооружение, пышное, как кремовый торт, обильно переложенное кружевами и лентами. При одном только взгляде на него Барбаросса ощутила, как у нее чешется скальп. Не прическа, а какой-то блядский дворец для вшей. Кажется, броккенбургские модницы именуют такие штуки «фонтанж». Она сама охотнее носила бы на голове перевязанную ленточками дохлую крысу, чем что-то подобное. А уж от одной мысли о том, что можно передвигаться, затянув себя в такое количество ткани, со всеми этими шуршащими нижними юбками, пышными рукавами, стоячим, давящим на шею, воротником…
Кузина приветливо помахала ей рукой в кружевной перчатке. Она шествовала по переулку с достоинством герцогини, ничуть не смущаясь необходимостью огибать скорчившиеся тела розенов. Даже это она делала легко и изящно, приподнимая юбки кончиками пальцев, будто шла через бальную залу, обходя танцующие пары. Как и все ведьмы из «Ордена Анжель де ля Барт», она выглядела хорошенькой изысканно одетой куколкой. И, как и все из них, была смертельно опасна — как ядовитая змея в кружевах.
Она была безоружна, но Барбаросса не сомневалась, что в складках ее пышного наряда, такого несуразного на фоне ее собственного поношенного дублета, наверняка таилось множество отравленных игл и проклятых амулетов, а уж коллекции ядов в ее ридикюле должно было хватить, чтобы умертвить любой ковен в полном составе.
«Бартиантки» никогда не искали драки и не щеголяли искусством фехтования, хотя, глядя на их изящные, почти танцевальные, движения, Барбаросса и подозревала, что втайне они обучаются этому. В благородном и древнем искусстве отравления они уступали признанным мастерицам в этом деле, «флористкам» из «Общества Цикуты Благостной», но и яд не был их главным оружием, тем оружием, которое позволяло «Ордену Анжель де ля Барт» на правах одного из шести старших ковенов занимать положенное ему место в Большом Круге ведьм вот уже без малого двести лет.
«Бартиантки» презирали грубую силу, находя многие славные традиции Броккенбурга, пестуемые веками и взращиваемые кровью многих поколений, отталкивающе жестокими и старомодными, недостойными звания ведьмы. В то время, когда юные «флористки», «волчицы», «воронессы», «униатки» и «батальерки» учились пускать друг другу кровь в страшных уличных стычках, защищая честь ковена и привыкая к своим новым стаям, их собственные младшие сестры, обитающие в уютном гнездышке под названием «Новый Иммендорф», посвящали себя изучению совсем других наук.
Они не учились одним ударом крушить позвонки противнику при помощи кистеня — они изучали семь свободных искусств[1], в каждом из них достигая изрядных высот. Они не учились уходить от погони узкими переулками и путать следы — они учились вышивать на пяльцах, мало того делать это на зависть лучшим белошвейкам. Они не учились обращению с пращей, клинком и кастетом — они обучались игре на лютне, клавесине и цитре.
К шестнадцати годам каждая «бартиантка» могла бы сойти за герцогскую дочь — обладающая изысканными манерами, умеющая превосходно держать себя в обществе, свободно говорящая на полудюжине языков, сведущая во многих искусствах и науках, она выглядела миловидной, точно целомудренный суккуб, и в то же время мудрой, точно столетняя змея.
Забавно — «бартиантки», лучше всех прочих освоившие тонкую науку флирта, изучавшие искусство соблазнения с не меньшим тщанием, чем адские дисциплины, никогда не продавали себя другим. Похоть не была их оружием, как у розенов, лишь украшением, кокетливой брошью на груди шелкового платья, которую иногда приятно покрутить в пальцах, наслаждаясь смущением окружающих, не более того. Иногда Барбароссе даже казалось, что искушение, в которое играют девы из почтенного «Ордена Анжель де ля Барт» для них что-то среднее между спортом и игрой в кости. Никакой страсти, один лишь только холодный расчетливый азарт. Игра для настоящих девочек.
Никто лучше «бартианок» не умел декламировать стихов, танцевать, сочинять миннезанги, вышивать, беседовать на изысканные темы и флиртовать. А еще — играть на чужих страхах и амбициях, наполнять души ненавистью и болью, стравливать друг с другом прочих ведьм и превращать застарелую вражду в разящие ядовитые стилеты, укрытые изящным шелковым платком.
В эту игру «бартиантки» играли с особенным упоением, возводя вокруг себя с непостижимой виртуозностью паутину из бесчисленного множества интриг, паутину, которая могла показаться обманчиво иллюзорной, но которая представляла собой лабиринт из невидимых шипов и смертоносных ловушек. Сам Вобан[2] сошел бы с ума, пытаясь разобраться в хитросплетениях этой дьявольской сети, которой «бартиантки» оплели Броккенбург и все его ковены, как младшие, так и старшие, входящие в Большой Круг.
Прирожденные интриганки, они сплетали свои смертоносные силки легко, как кружевные салфетки, вплетая в них бритвенные лезвия и ядовитые шипы, окружая себя тайными пактами, фальшивыми союзами, лицемерными соглашениями и торжественными клятвами. Нет, они не обманывали — ложь была слишком примитивным искусством для этих сук. Они не предавали — предательство для истой «бартиантки» было пресным бесхитростным кушаньем сродни обычной похлебке. Они просто танцевали в завитках сооруженной ими паутины, отслеживая тысячи ветров, дующих над горой Броккен, цепляясь за невидимые ниточки, направляя сигналы и дергая за концы.
Вера Вариола однажды сказала про «Орден Анжель де ля Барт» — «Эти суки играют на Броккенбурге, точно на арфе из самого Ада». Вера Вариола фон Друденхаус и сама была чертовски опасной непредсказуемой сукой из почтенного рода оберов, хладнокровной, точно старейшая из гадюк, но эти слова впору было выписать кровью на белоснежном фасаде «Нового Иммендорфа», так точно они передавали суть «бартианок».
— Ох, Барби, прости пожалуйста, — Кузина потупила глаза, а может, просто разглядывала изломанные тела розенов под ногами, чтоб ненароком не запятнать кровью юбки, — Я не подумала, что ты занята. Совсем не хотела тебя отвлекать!
Барбаросса не сделала шага ей навстречу. Лишь пошевелила пальцами, стиснутыми объятьями «Скромницы» — насмешливый приветственный жест.
— Меня зовут не Барби. Меня зовут Барбаросса. Если твоя память слишком коротка, могу сломать тебе нос — чтобы ты вспоминала мое имя всякий раз, когда смотришь в зеркало.
Кузина улыбнулась, разглядывая лежащие вокруг нее изувеченные тела. Она выглядела кроткой и невинной — настоящее дитя — густые ресницы лишь подчеркивали это сходство. Как и губки, покрытые помадой цвета сырой плоти, которые она изящно надувала, когда сердилась.
— Ах, оставь грубости, прошу тебя. Значит, я все-таки отвлекла тебя? Понимаю. Ты, должно быть, играла, — Кузина обвела взглядом тела вокруг, — Вера Вариола не ругает тебя, когда ты оставляешь свои игрушки неубранными?
Вот она, блядская паутина «бартианок». Ничего страшного или угрожающего сказано не было, однако Барбаросса отчетливо ощутила короткий укол — точно шарила рукой в коробке с пряжей и напоролась пальцем на позабытую там иглу.
Это не было угрозой, лишь мягким ее обозначением. Многозначительным прикосновением ножа.
Став свидетельницей ее расправы над розенами, крошка Кузина может донести эту весть до нужных ушей легко, точно порхающая птичка. А в этом городе всегда полно блядских ушей, расставленных тут и там, подчас растущих из камня. Пустить одно словцо там, другое — здесь… Каналы, по которым в Броккенбурге передаются слухи, причудливы и запутанны, точно контуры адских рун и глифов, которые выписывают мелом и кровью, никогда не поймешь, в какую сторону они полетят и где окажутся через час.
Если они достигнут магистрата, большой беды, положим, не случится. Бургомистр Тоттерфиш не привечает эделей, а беспокойное племя розенов и подавно должно доставлять ему уйму беспокойства. Он будет только рад, если узнает, что обнаглевшим розенам, сунувшимся в чужие владения, прищемят хер. И уж точно ей не заявит претензии их община. Розены, в отличие от прочих тварей, каролингов или зальмов, живут не общиной, а порознь, мелкими стаями.
Совсем другое дело — если слух дойдет до Большого Круга. Заседающие там стервы — скучающие «воронессы», озлобленные «волчицы», мрачные «униатки», ядовитые «флористки» и, конечно, милашки-«бартиантки», лениво грызущие друг другу кости, будут рады раздуть из этой искры целую историю. Историю, которая мгновенно коснется ушей Веры Вариолы. И тогда…
Барбаросса стиснула зубы. Вера Вариола чертовски не любит, когда ее сестры порочат честь ковена, о чем бы ни шла речь. У оберов вообще сложные и запутанные представления о чести. Она может посмотреть сквозь пальцы на небольшой трактирный дебош или ночную драку — ведьмам третьего круга зазорно развлекаться, точно их младшим сестрам, однако иногда это прощается — но среди дня на улицах Нижнего Миттельштадта?..
Дьявол. За такое дело можно отведать плетей. И не приватно, от руки самой Веры, а перед глазами всех сестер, на подворье Малого Замка. Штук десять, а может, и две дюжины. И добро, если полосовать ее вызовется Гаррота — у той тяжелая рука, но незлой нрав, следы сойдут за три дня. А вот если за дело возьмется старая карга Гаста, тут уж дело плохо — узкий шерстяной дублет еще по меньшей мере неделю будет жечь ей шкуру, точно раскаленная на огне кираса.
Барбаросса представила Кузину, ухаживающую за выводком милых детишек Кло где-нибудь в теплом уютном гнездышке — и эта мысль на миг скрасила недобрые чувства, приглушив клокочущую в низовьях души ярость. Даже позволила улыбнуться в ответ.
— Я уже закончила. Но если хочешь — мои игрушки в твоем распоряжении.
Кузина сложила руки на груди. Ни дать ни взять, хорошенькая пастушка, которой преподнесли в качестве подарка букетик луговых цветов.
— Ах. Очень благородно с твоей стороны, Барбаросса. Но я уже вышла из того возраста, когда играют в куклы, — Кузина наморщила носик, который Барбароссе захотелось вмять внутрь черепа, — Впрочем…
Она остановилась напротив Кло, задумчиво покусывая губу и легко теребя пальцами атласную ленту на подоле.
Кло уже обмякла. Привалившись спиной к стене, она склонила голову с распахнутой страшной пастью, и походила на мертвую гаргулью, свесившуюся с парапета. Грудь ее платья была залита кровью, в сгустках которой можно было увидеть осколки зубов, белеющие точно жемчужные бусины. Не сдохла ли? Нет, мгновенно определила Барбаросса, жива. Темные глаза закатились, но не остекленели, да и ребра дрожат. Может, розены и не отличаются выносливостью монфортов или живучестью альбертинеров, но и дохнут тяжелее, чем мухи.
— Ах, какой приятный сюрприз, — Кузина улыбнулась, — Воистину, Миттельштадт — край чудес! Никогда не знаешь, кого встретишь, отправившись на прогулку. Здравствуй, Кло! Давно не виделись! Как твое здоровье?
Кло не ответила ей. Едва ли она вообще когда-нибудь сможет отвечать, мрачно подумала Барбаросса, разве что после того, как какой-нибудь осведомленный флейшкрафтер вновь срастит в одно целое все косточки и хрящики в ее пасти. И уж точно пройдет много времени, прежде чем милашке Кло вновь захочется кого-то поцеловать, наделив порцией любви.
— Ей нездоровится, — сухо обронила Барбаросса, — Не докучай ей.
— Она жива?
— О да, вполне, — Барбаросса склонилась, чтобы взять Кло за волосы и резко потянуть на себя, заставив задрать голову и распахнуть хлюпающую пасть, полную костяных осколков, — Какой-то демон уколол ее отравленным веретеном и бедняжка Кло уснула зачарованным сном. Я слышала, она проснется, если красавица с добрым сердцем поцелует ее. Не хочешь попробовать?
Кузина звонко рассмеялась. У нее был красивый смех, похожий на серебристый звон лесного ручья. Свежий, чистый. Но Барбаросса подумала, что если бы мучилась жаждой, скорее похлебала бы воды из броккенбургской лужи, чем из такого ручья.
— Ах, Барби, я и забыла, какая ты шутница! Ты знаешь, кто это? Это же Клодетта Кларсфельд собственной персоной! Весьма известная в своих кругах особа, с которой я давно хотела познакомиться, но все никак не получалось найти. Знаешь, в Унтерштадте ее прозвали Синяя Вдова.
— Это потому что она носит синее?
— А еще потому, что у нее есть обыкновение пожирать всякого партнера, с которым спарилась, — Кузина опустила руку в кружевной перчатке, чтобы ласково тронуть безвольно лежащую Кло за волосы, — Да, она часто делит трапезу со своими детишками, а детишек у нее много. Говорят, за этот год она сожрала семерых.
И я могла бы быть среди них, мрачно подумала Барбаросса, машинально поглаживая «Скромницу» кончиками пальцев. Если бы герцог Абигор, чье имя она сумела произнести в последний миг, не наделил ее частицей того богатства, которым он щедро делится со всеми своими вассалами — крупицей адского гнева — сестрица Барби вполне могла бы оказаться восьмой.
— Ну, теперь ей придется подыскать себе новое прозвище, — бросила Барбаросса, — Например, Сладкие Губки. Так что на счет поцелуя?
Кузина лукаво улыбнулась, но, кажется, эта улыбка предназначалась не Барбароссе, а Кло.
— А ты ветренная девчонка, Барби, у тебя только поцелуи на уме! Я искала ее не для того, чтобы миловаться. К тому же, она не вполне в моем вкусе. А вот ее железы…
— Что с ними?
— Мне и моим сестрам всегда хотелось их изучить. Судя по всему, их сок обладает повышенной силой, а может, и измененным составом.
— Да ну?
— Я думаю, это все воздух в низовьях Броккена, — серьезно произнесла Кузина, легко качнув головой, отчего с ее огромной прически просыпалась толика невесомой пудры, — В нем растворено так много магических испарений и алхимических чар, что иногда он действует точно мутаген, подстегивая развитие тканей в непредсказуемую сторону. Принято считать, что эдели наделены защитным иммунитетом, однако иногда, видно, и он дает сбои.
— Я почувствовала это, — пробормотала Барбаросса, — Ее запах. Он сильнее, чем у прочих чертовок. Сперва я этого не заметила, но потом… Меня чуть нахер с ног не срубило — точно лошадь лягнула и…
— Может, ты зря сопротивлялась?
— Что?
Кузина улыбнулась, смущенно взирая на ее из-под густых ресниц. Она не была розеном, однако тоже распространяла вокруг себя какой-то особенный запах, мягкий и тягучий, похожий на аромат лилий.
Кроткая, хрупкая, невесомая, она походила на увеличенную во много раз игрушечную балерину с каминной полки, к которой боязно прикоснуться рукой, чтобы не повредить. Хорошенькую куколку с лицом невинной девочки, стеснительно опускающую глаза, чьи щеки способны предательски заалеть даже под слоем пудры.
— Я просто подумала, что это было бы неплохой возможностью для тебя поразвлечься, Барби. Сколько ты платишь в Гугенотском квартале, чтобы найти кусок мяса с хером? С тебя ведь берут двойную плату, я угадала? Талер, не меньше? Ты могла бы сэкономить порядочно серебра, развлекаясь с милашкой Кло.
«Скромница» задрожала, впившись в ее пальцы, точно маленький стальной капкан. Между глаз, подумала Барбаросса, пытаясь усмирить ее, стиснуть изо всех сил, чтоб погасить злую энергию, бушующую в стиснутом кулаке. Всадить ей кастет между глаз — так, чтоб хряпнуло, чтоб череп лопнул, как табакерка, на которую наехала карета…
Кузина прелестнейшим образом рассмеялась.
— Ах, видела бы ты свое лицо сейчас! Впрочем… Ох! — она испуганно охнула, густые ресницы затрепетали, — Прости, пожалуйста, я сказала это не подумав. Если бы ты увидела собственное лицо, ты бы, пожалуй, лишилась аппетита на целую неделю!
Спокойно, Барби. Она подначивает тебя. Нарочно проверяет коготками прочность твоей брони, ища слабые места на сгибах, в которые можно всадить граненый кинжал-мизерикорд. И, кажется, чертовски небезуспешно — судя по тому, как зло дрожат «Скромница» и «Кокетка», едва не ломая тебе пальцы.
Ты можешь изнывать от злости, сестрица, но ты не в силах ни прикоснуться к этим роскошным локонам, завитым в умопомрачительный «фонтанж», ни даже испачкать рукав ее платья. Здесь ты бессильна, как беснующийся демон, заточенный в решетку из вырезанных на металле сигилов.
Младшие ковены вольны делать что заблагорассудится. Они молоды, не отягощены грузом столетних традиций и излишками чести, они рвутся доказать всему миру свою силу, а кровь, бурлящая в их жилах, горячее, чем все реки Ада. Если эту кровь не отворять время от времени, они сожгут сами себя и весь город в придачу.
Потому Большой Круг снисходительно смотрит на их забавы. Младшим ковенам и их юным сукам, мнящим себя ведьмами, позволяется трепать друг дружку, не ограничивая свои инстинкты, не страшно, если они увлекутся и немного хватят лишку. Молодые суки всегда самые голодные и нетерпеливые, если не дать им возможности терзать своих сверстниц по правилам, они будут делать это без всяких правил, погрузив весь Броккенбург в хаос, точно худшая из «плохих войн[3]», истощавших эти края четыреста лет назад.
В какой-то момент на смену неуклюжим остротам и неумелым тычкам приходят спрятанные в рукавах ножи, самодельные кастеты и сыромятные ремни, на смену детским обидам — месть за поруганную честь и смертельная вражда, на смену потасовкам после занятий на пустыре за университетской стеной — ночные засады в узких переулках, на смену синякам и ссадинам — скрюченные фигуры в сточных канавах.
В этом городе всегда было до черта ведьм и ковенов, а фунгам в крепостном рву похер, чьи кости переваривать. Нынешние фунги заняты этим делом так же прилежно, как их прабабки, сотни лет назад переваривавшие кости других неудачниц, тоже имевших надежду покинуть Броккенбург с патентом мейстерин хексы в кармане. Городской магистрат и подавно закрывает глаза на эти склоки — он никогда не вмешивается в дела университета, пока эти дела не изливаются кипящей мочой, ртутью и парной кровью на городские крыши.
Иногда, если младшие ковены хватят лишку, сводя друг с другом счеты, если в дело идут натравленные демоны, сплетенные из чар Ада проклятья и мушкеты, Большой Круг наказывает самых зарвавшихся — если до него этого не сделает городской магистрат или университет.
Старшие ковены лишены возможности поучаствовать в этой славной игре.
Наследники броккенбургских традиций, хранители старых ведьминских порядков, они не имеют права встревать в склоки друг с другом или обнажать оружие против равных себе. Иногда, конечно, Круг делает исключения, но только в тех случаях, когда задета честь кого-то из их старших сестер и без крови никак не обойтись, а это обыкновенно случается редко.
Это не милосердие, как принято считать, не забота о подрастающих поколениях. Большой Ведьминский Круг пытается выставить себя хранителем вековечных традиций, блюстителем порядка и закона, но милосерден примерно в той же мере, что и ядовитая сколопендра. Суки из Большого Круга, среди которых заседает и Вера Вариола, мудрые старые суки, прожившие на свете по восемнадцать лет и сохранившие головы на плечах, понимают главное — если хоть на миг приотпустить вожжи, весь этот блядский тарантас под названием Броккенбург, в который запряжены сотни опьяненных собственной силой молодых гиен, мгновенно окажется раздавлен в щепу или рухнет в пропасть.
Между «униатками», «волчицами», «батальерками», «флористками», «воронессами» и «бартиантками» до черта старых обид. Некоторые из этих обид вызревали веками, набирая силу и яд, другие и подавно так стары, что никто уже не помнит, с чего они начинались. Если развязать им руки, позволив сводить счеты друг с другом, если старшие вместо того, чтоб контролировать и осаждать младших, сами возьмутся за оружие, весь этот хренов котел полыхнет так, как не полыхало еще ни одно ведьминское варево, в считанные часы превратив примостившийся к броккенской горе городишко в выжженные руины сродни магдебургским.
Барбаросса усмехнулась, наблюдая за тем, как Кузина ласково треплет Кло по лопнувшей щеке.
Большой Круг грозит страшной карой всякой ведьме старшего ковена, посягнувшей на жизнь ее товарки, а равно обнажит против нее оружие или заденет ее честь. Но что есть ведьминская суть, если не умение маневрировать между испепеляющими энергиями адских владык, выхватывая крохи их могущества? Старшие ковены изводят друг друга так же долго, как стоит Броккенбург, просто не выставляют свои личные вендетты напоказ.
В прошлом месяце Грымза и Шкуродерка из «Вольфсангеля» вернулись из ночной гулянки в Унтерштадте в таком виде, будто их терзала стая демонов — покрытые окровавленными лохмотьями, поддерживающие друг друга, зажимающие ладонями свежие дыры, которых наверняка не имели при рождении. При этом Грымза потеряла два пальца на правой руке, а ее подруга лишилась глаза. Они утверждали, что поцапались с заезжими ландскнехтами из Гросхартау в каком-то трактире, но слухи, циркулирующие по Броккенбургу подобно крысиным стаям, живо донесли подробности. Две самонадеянные «волчицы» решили на пару почистить перышки «воронессам». Зная, в каком трактире сестры из «Вороньей Партии» будут заседать вечером, они решили устроить засаду неподалеку от него, но волчье чутье в кои-то веки изменило им — в их сети попалось больше добычи, чем они ожидали.
Неделей спустя кто-то швырнул пороховую бомбу в окно «Флактурма», замка «Вороньей Партии». Пожара не случилось, но одну из «воронесс» опалило до того, что еще месяц она щеголяла в бронзовой маске, скрывающей ожоги, а в пламени, по слухам, сгинуло немало награбленного вороньего добра.
В августе кто-по подкараулил Фламандку из «Железной Унии» в Нижнем Миттельштадте. Нападавшие были в капюшонах и здорово орудовали ножами — не будь при Фламандке ее прославленной испанской рапиры, растерзали бы точно свора борзых бродячую кошку. Она отбилась, хоть и щедро окропила переулок своей кровью, а на следующий день три младших сестры из «Вороньей Партии» не явились на занятия, разбитые жестокой лихорадкой. Когда они все-таки соблаговолили появиться, смущенно прикрывая лица веерами, их шкуры оказались исчерчены вдоль и поперек, а одна и вовсе оказалась безносой.
Милда из «Ордена Анжель де ля Барт» едва не отбросила концы, пропустив где-то в городе стаканчик вина. Вино было из нераспечатанной бутылки, но едва лишь отхлебнув, она свалилась в корчах под стол, заблевав свое бархатное платье и пытаясь разорвать себе горло ногтями. Спас ее жабий камень[4], по счастью оказавшийся в ридикюле, но спас только от смерти, а не от прочих последствий яда. Никто точно не знал, что за дьявольская смесь оказалась в бутылке, но губы Милды превратились в отвратительные воспаленные рубцы, которые ее сестрам пришлось еще долго приводить в порядок при помощи чар Флейшкрафта. Никто не вспомнил — или сделал вид, что не вспомнил — о том, что за несколько дней до того Милда имела неосторожность увести кавалера у Кливии из «Общества Цикуты Благостной», ковена, возведшего искусство отравления на недосягаемую прочим высоту.
Круг ничего не заподозрил. Круг был мудр, а мудрости иной раз свойственная слепота — истина, доказанная еще древним содомитом Тересием[5]. Круг позволял большим девочкам самим решать свои вопросы, но так, чтобы не запачкать своих панталон и не поднимать шума.
Барбаросса потерла полированный бок «Скромницы», успокаивая гуляющий в металле злой гул. Сестрице Барби тоже приходилось порезвиться на этом лужку. Вырвать пару перьев зарвавшимся «воронессам», засадить сапогом по пизде облезлым «волчицам», вмять в головы пару носов дубоголовым пёздам из «Железной Унии». Старшие ковены сводили друг с другом счеты с не меньшим пылом, чем младшие, груз столетних традиций ничуть не мешал им пробовать на вкус плоть и кровь друг друга, лишь требовал делать это аккуратно и чисто, не привлекая к распре больше внимания, чем необходимо сторонам.
Проклятая женская природа, в которую, кажется, владыки Ада еще при ее сотворении добавили понемногу от всех ядов из своей коллекции! Шесть дочерей в одной семье никогда не будут расти в мире, им всегда надо выяснить, кто из сучек самая красивая. Рано или поздно на смену щипкам и выдранным волосам придут стилеты.
Некоторые такие конфликты тлели годами, не поднимаясь выше вяло клокочущей склоки, чтобы вдруг полыхнуть адским огнем, унеся пару-другую зазевавшихся шлюх прямиком в Преисподнюю. Другие носили вид коротких ожесточенных вендетт, длящихся считанные недели, а то и дни — выяснив друг с другом отношения и покрыв свежие обиды свежей же кровью, стороны зализывали раны и считали вопрос исчерпанным.
Я не могу даже прикоснуться к ней, подумала Барбаросса, сверля взглядом хлопающую ресницами Кузину. И дело даже не в том, что мы в Нижнем Миттельштадте ясным днем. Сейчас у «Сучьей Баталии» с «Орденом Анжель де ля Барт» сносные отношения, по крайней мере, в ход обыкновенно не пускаются вещи более серьезные, чем обычные остроты и мелкие пакости. Но если Вера Вариола узнает, что я втянула ее ковен в войну с «бартианками», дело закончится не плетями, от которых моя спина заплачет кровавыми слезами, дело закончится чем-то гораздо, гораздо более скверным. Пожалуй, она может даже позавидовать презренной Острице, низвергнутой из ведьмы третьего круга до состояния прислуги и вынужденной забыть свое прошлое имя.
Кроме того… Барбаросса прикусила губу, делая вид, что разглядывает Кло, а вовсе не Кузину. Кроме того, не стоило забывать одной немаловажной детали. Все «бартианки» выглядят невинными цветочками, но под всеми этими слоями бархата, атласа и органзы прячутся смертоносные твари, способные дать фору многим из адских созданий.
Едва ли Кузина вытащит из-за корсажа кинжал, но ей и не требуется столь примитивно устроенное оружие, «бартианки» презирают острые штуки, которыми ведьмы режут друг друга. И тупые штуки, которыми они проламывают друг другу головы. И огненные штуки, которыми превращают друг друга в куски верещащего пузырящегося мяса. Как и все прочие штуки, которые принято коллекционировать в Броккенбурге. У них есть более тонкие инструменты для такой работы, инструменты на все случаи жизни.
Пояс платья Кузины скреплял аграф из слоновьей кости и бирюзы. Изящный, безукоризненно подобранный в тон пламенеющему бархату платья, он мог выглядеть искусной безделушкой ценой в пару талеров. Но если Кузине вздумается отщипнуть его от платья и бросить в ее сторону, произнеся условное слово на демоническом наречии, как знать, не выскочит ли оттуда плотоядная тварь, изловленная в чертогах Ада, чертовски голодная и с таким остопизденительным количеством зубов, какого нет у всех обитателей Броккенбурга вместе взятых?
Серебряный медальон, похожий на крошечную луну, висящую между ее ключицами. Медальон, к которому Барбаросса прикоснулась бы только в толстых кожаных перчатках, чтобы не ошпарить пальцев. Он может быть обычной бижутерией, а может — сложно устроенным амулетом, способным превратить всякого, неосмотрительно близко подошедшего к его хозяйке, в щепотку жирного пепла, прилипшего к брусчатке.
Хорошенькие каффы[6], примостившиеся на аккуратных розовых ушках кузины, походили на парочку миниатюрных дельфинов, но даже их следовало принять в расчет и воспринимать в качестве оружия. Их внешняя поверхность имела лишь выгравированный в металле узор, но внутренняя легко могла скрывать глифы адского языка, складывающиеся в комбинацию смертоносных чар, в которых не разобралась бы даже Котешейство. И которые могли бы оторвать ей голову так же легко, как крошку от буханки свежего хлеба.
Кольца на ее изящных пальцах, брошки на ее платье, булавки в блошином дворце, этом блядском «фонтанже», который торчит у нее на голове… Все они могут таить в себе опасность, и такую, по сравнению с которой ее собственные кастеты покажутся не опаснее парочки грецких орехов в золоченой фольге. Черт! Барбаросса мысленно хмыкнула. Кузина способна выглядеть целомудренной крошкой, хлопать ресницами и даже мило краснеть, но под ее юбками может скрываться арсенал, равного которому нет у магдебургской гвардии. Даже крохотная горошина, сидящая в ее влагалище наподобие принцессы Альбертины[7] в ее розовом замке, может таить в себе сгусток адской энергии, способный превратить половину квартала в полыхающие угли, сплавив воедино дома и их обитателей.
Паутина, подумала Барбаросса. Эти бляди со всех сторон окружены невидимой паутиной с острейшими лезвиями и шипами. И то, что сами они передвигаются по ней с обманчивой легкостью, едва-едва приподнимая юбки, скользят, как паучихи, не делает ее менее смертоносной для прочих.
В прошлом году одну из их кодлы, Голубку, пытались пощипать девочки из «Самаэлевой Армии». Охеренно громкое название для ковена, которому не исполнилось и года, набитого тринадцатью малолетними суками, которые лишь недавно перестали пугаться тому, отчего их нижние штанишки перепачканы клюквенным соусом[8], зато научились прилежно точить свои ножи. Если бы Слепой Бог[9] в самом деле существовал, считала Барбаросса, он первым делом превратил бы свою самозванную армию в сгустки прилипшей к мостовой слизи, еще до того, как та успеет натворить дел.
Юные ведьмы, подобно молодым хищникам, часто компенсируют отсутствие опыта и выдержки звериной яростью и презрением — и тем и другим их обильно снабжает Шабаш в первые годы их жизни в Броккенбурге. Едва вырвавшись из его колючих объятий, не более нежных, чем волчья хватка, юные суки часто сбиваются в стаи, которые именуют ковенами, чтобы оторвать кусочек от чужих владений. У них нет выдержки, свойственной старшим, нет понимания мироустройства, нет чести и достоинства, зато есть острые штуки, которыми они уже научились пользоваться и которые им не терпится пустить в ход, чтобы отрезать себе от пестрого броккенбургоского одеяла пару собственных лоскутов.
Такие «дикие ковены» причиняют городу уйму хлопот. Иной раз даже больше, чем высвободившийся из своей темницы древний демон или дождь из продирающего до костей алкагеста[10], вызванный неудачным алхимическим опытом в университетских лабораториях. Нет ничего хуже, чем сила, на которую еще не набросил шоры вызревший опыт. Нет ничего хуже, чем молодая злость, отведавшая крови и упоенная ею настолько, чтобы потерять все зачатки осторожности. «Дикие ковены» не чтут традиций, не соблюдают вассальных клятв и договоренностей, не уважают старших, и даже Большой Круг зачастую служит для них всего лишь туманной угрозой, парящей где-то на вершине горы, а не реальной силой, с которой стоило бы считаться.
Броккенбург не благоволит таким выскочкам, но Броккенбург — старое чудовище, пожиравшее гору еще в те времена, когда Ад едва приотворил свои двери. Он никуда не спешит, своими каменными зубами он переламывал еще их прабабушек. Иногда он позволяет им поиграть подольше, продлевая существование таких ковенов на недели и даже месяцы. Порой этого времени хватает осмелевшим от безнаказанности шалавам, чтобы из накромсанных от общего одеяла кусочков свить в недрах города свое собственное крохотное царство, самая крупная хибара в котором гордо нарекается замком.
Если в этом ковене находится достаточно мудрых сук, понимающих, как устроена жизнь, они могут удержать своих кровожадных товарок от неистовых выходок, образумить самых отчаянных вбить малую толику мозгов в черепа вчерашних школярок. Если так случится, «дикий ковен» может не только выжить, но и влиться в большую броккенбургскую семью, отринув мятежный дух, приняв общие правила игры, а после — и пустить собственные корни в блядский трижды проклятый камень.
Некоторые оказались в этом столь успешны, что не только приобрели имя и авторитет, но со временем сделались столь сильны, что заслужили право претендовать на место в Большом Круге. Таких единицы, но Броккенбург помнит их имена.
В составе «Самаэлевой Армии» не нашлось мудрых сук, способных удержать в узде своих юных товарок. Там вообще не было ни одной суки старше второго круга — опасная, бурлящая смесь сродни месиву из тринадцати ядов. Вместо того, чтобы тратить годы, зарабатывая себе имя, они пошли по простому пути, проторенному многими поколениями других «диких ковенов». Спалив парочку трактиров и проломив полдюжины голов, решили, что достаточно сильны, чтобы взяться за настоящее дело. Устроить Хундиненягдт. Сучью охоту.
Хундиненягдт — старая забава Броккенбурга, ввязаться в которую рискуют только те, кому нечего терять. Или же слишком безмозглые и кровожадные от рождения. Она заключается в том, чтобы выследить одинокую ведьму из старшего ковена и затравить ее, пользуясь численным превосходством. Измочалить, переломав кости и вышибив зубы, отрезать волосы, покромсать бритвами лицо, может и изнасиловать, если представиться возможность. Сломать, уничтожить, втоптать в грязь.
Чертовски опасная авантюра, поскольку обрекает ее участниц на месть со стороны горящих от ярости сестер — не раз бывало так, что участницы этой славной охоты не доживали до утра следующего дня. Но если все-таки доживали, то сполна пожинали причитающуюся им славу, беспримерная дерзость мгновенно делала их знаменитыми. А значит, способными ввязаться в большую игру — заключить пару удачных соглашений с прочими ковенами, принести выгодную вассальную клятву, встроиться в те дьявольские механизмы, на которых, скрипя и кряхтя, веками существует Броккенбург.
На это и рассчитывала «Самаэлева Армия» выследив Голубку из «Ордена Анжель де ля Барт» в укромном уголке Нижнего Миттельштадта, в Дегтярном квартале. Юные суки с ножами надеялись хорошо поразвлечься, полагая, что разодетая в шелка «бартианка», при которой не имелось оружия опаснее ее собственных ногтей, не окажет достойного сопротивления. И чертовски просчитались.
Никто точно не знает, что произошло в ту ночь, какие демоны порезвились в Дегтярном квартале, какие адские владыки были разбужены — у драк между ведьмами часто не оказывается свидетелей — сама же Голубка лишь загадочно улыбалась. Но Барбаросса знала, чем все закончилось — шнырявшая по улицам Шустра не замедлила донести до Малого Замка хвосты слухов, шевелившиеся по темным углам.
Их было пятеро — пять оторв из «Самаэлевой Армии», пять свирепых охотниц, вооруженных так, как полагается вооружаться для сучьей охоты. Их имена Барбаросса успела позабыть, но их должны были надолго запомнить другие юные суки, считающие, что своей дерзостью могут заслужить себе теплое местечко поближе к вершине. Одна из них рассыпалась, превратившись в кучу тараканов, причем эта куча, как говорят, еще полчаса металась по улицам, тая, и говорила ее голосом. Другая вросла в фонарный столб, плоть и металл так прикипели друг к другу, что разделить их не получилось даже у местного кузнеца, столб этот и по сей дом зовется ведьминским. Третья растаяла точно ведьма из сказок, превратившись в лужу сахарного сиропа. Четвертая прожила еще несколько часов, превращенная в трех сросшихся между собой собак, она тоскливо выла, пока кто-то не застрелил ее из жалости из ее собственного пистолета. Пятая… Про пятую доподлинно не было известно, но Шустра утверждала, будто кто-то из жителей Дегтярного квартала видел ее в виде дряхлой горбуньи, ковылявшей на переломанных ногах, и будто бы эта пятая была единственной из охотничьей партии, которой суждено было дожить до конца охоты — специально для того, чтобы донести весть до «Самаэлевой Армии». И весть, надо думать, была доставлена вовремя и правильно понята уцелевшими — злосчастный ковен распался в тот же день, не оставив и следа своего существования.
Нет, сестрица Барби недостаточно глупа, чтобы попытаться причесать Кузину «Скромницей». Может, она не такого большого ума, чтобы постигать без труда адские науки, но херню она чует за полтысячи клафтеров, а два с половиной года жизни в Броккенбурге — изрядный срок, которым не могут похвастаться многие, очень многие ведьмы.
Кузина мягко улыбнулась ей. Она отступила от Кло, точно от надоевшей игрушки, потеряв к ней всякий интерес. Теперь она смотрела на Барбароссу. И хоть взгляд этот, лукавый взгляд невинной девицы из-под густых ресниц, не таил в себе никаких опасностей, Барбароссе отчего-то захотелось похлопать по дублету на груди, чтобы проверить, на все ли пуговицы он застегнут. Так, словно взгляд Кузины мог быть ядовитым насекомым, стремящимся забраться внутрь сквозь щелку.
— Ты любишь живопись, Барби?
Барбаросса замешкалась с ответом. Подобное опоздание в фехтовальной зале против Каррион стоило бы ей рубца на предплечье — та не щадила невнимательных учеников. Ей и сейчас казалось, будто она на уроке фехтования, даром что Кузина не спешивала занимать фехтовальную стойку, напротив, улыбалась ей вполне открыто. Но вот ее глаза и ее вопросы казались невидимыми рапирами, скользящими вокруг, молниеносно атакующими и отступающими.
— За каким хером ты спрашиваешь, люблю ли я живопись?
— Разве этим не занимаются подруги, случайно встретившиеся в городе? Не болтают о всякой всячине?
— Мы не подруги. Минуту назад я обещала сломать тебе нос.
Кузина рассмеялась, будто услышала прелестную шутку.
— Про вас, «батальерок», говорят, что вы грубы и холодны, как пуритане, но многие ли на самом деле пытались вас понять? Знаешь, я уверена, что в глубине даже самой холодной души зреет искра — крошечное подобие адского пламени. Наверняка и в твоей тоже. Вот и я подумала, вдруг это живопись?
Какая-то ловушка, подумала Барбаросса. Еще одна ядовитая шутка, готовая вцепиться мне в шкуру. Кузина, как и все «бартианки», обладает целым арсеналом подобных штук. Я могу раскрошить в хлюпающее месиво ее прелестное припудренное личико, но со словами, слетающими с ее острого язычка, мне не справится.
— Срать я хотела на живопись.
Кузина легко кивнула. Нечего и думать было задеть ее грубостью — это было чем-то сродни попытке задеть порхающую бабочку, паля в нее из тяжелого крепостного мушкета.
— Знаешь, а я люблю картины. Если подумать, это всего лишь холсты и доски, но я так отчетливо ощущаю вкус каждого полотна, что иногда это даже пугает. Полотна Босха на вкус похожи на плохо прожаренное мясо с подливкой из угля и масляных красок. Полотна Гигера — на задохнувшуюся в мясном желе механическую муху. Но больше всего я люблю сочные, как хорошо вызревшая похоть, полотна Джентилески[11]… - она мечтательно прикрыла глаза, — Обожаю их, могу любоваться часами. Моя любимая — «Иаиль и Сисара». Тебе она не попадалась? Прелестная, потрясающая вещь, которая будит в моей душе больше чувств, чем порция «серого пепла». Сколько умиротворенного сосредоточения на лице этой добродетельной убийцы, уже занесшей свой молот над головой жертвы! Сколько увядшей холодной скорби на лице несчастного, который еще жив, но которому через миг вгонят в ухо железный штырь![12] Как сосредоточенны, вдохновенны и покойны их позы!..
Барбаросса равнодушно кивнула. Имена, которые называла Кузина, были ей незнакомы, как незнакомы и описываемые ею чувства. В Малом Замке не было картин, а если бы и были, то попросту истлели от царящей внутри вечной сырости. Если бы еще прежде рыжая карга Гаста не уволокла бы их на рынок, чтоб обменять на вино.
— Бэкон[13], бесспорно, хорош, но немного переоценен. На вкус похож на пресный гуляш из конины. Впрочем… — Кузина лукаво улыбнулась ей, — портрет Папы Иннокентия Десятого чертовски неплох. В нем есть что-то возбуждающее, страстное, несдержимое. Всякий раз, когда я прохожу мимо этой картины, у меня судорога между ног проходит, и делается мокро, будто я весь день скакала на лошади! А из современников… Наверно, мой фаворит — Отто Рапп. Обожаю старика. Некротическая сексуальность мертвых кукол, механическая гармония чужеродных форм… Но моя любимая его картина, конечно, «Проигрыш разума перед материей». Та, на которой разлагающаяся голова насажена на птичью клетку, внутри которой лежит увядший скомканный язык. Ты никогда не задумывалась, почему в ее глазах, уже отчаявшихся остекленеть, безжалостно живых, вместо боли и отчаяния — холодная сухая скука?
— Мне похер, — буркнула Барбаросса, — Если хочешь потрепаться о картинах, Кло к твоим услугам.
Кузина даже не глянула в ее сторону.
— Полотно может быть прекрасно, может быть вдохновляюще чудовищно. Один только взгляд на него может распахнуть тебе грудь, точно острейшим ланцетом. Однако у всякого плотна, даже гениального, есть существенный недостаток. Знаешь, какой? Мазки на холсте никогда не изменятся. Они вечны. Обречены остаться в той же форме, в какой их нанесла давно остывшая и истлевшая рука автора. Живопись — это мертвая форма искусства, Барби. Холодное мясо, спрятанное в погреб. Другое дело — человеческое лицо. Ты когда-нибудь задумывалась о том, что шрамы живут своей жизнью?
— Что?
— Шрамы, — легко пояснила Кузина, проведя пальцем по своем лицу, на котором не было даже морщин, — Знаешь, они вдохновляют меня. Они живут своей жизнью. С годами сжимаются, точно змеи, душащие друг друга в объятьях, бледнеют или краснеют, меняют очертания и рельеф. Это делает их особенной формой живописи. А может, особенной формой жизни? Не правда ли, забавно представить, что шрамы — это существа, живущие у нас под кожей?
— Я…
— Ты похорошела с годами, Барби. Твои шрамы стали изысканными, рифлеными. Уже не те жалкие розовые прожилки, что два года назад. Холодная злая красота плохо сросшегося мяса. Знаешь, в прошлом году я сама пыталась подвизаться на этой ниве. У меня был целый арсенал ножей, а еще — пилки, кусачки и такие, знаешь, маленькие штуки, которые используют сапожники, когда работают с грубой дратвой. Тщетно, — Кузина покачала головой, — Я работала со старой кожей, с молодой кожей, с сухой кожей, с детской кожей. И все не то. У меня совершенно опустились руки.
Больная сука, подумала Барбаросса. Про Кузину и прежде ходили нехорошие слухи. Не то, чтоб опасные, но тревожно гудящие, точно мухи, висящие над мясной жижей. Неприятные.
Кузина подошла к ней, доверительно склонив голову.
— Ты зря стесняешься своего лица, Барби. Оно прекрасно, как прекрасно полотно гения. Сколько шрамов и какой восхитительной формы… Сотворить их не в силах нож, для этого нужен огонь, много горячего огня, как в адских владениях. Надо хорошенько пропечь все слои плоти и позволить соединительной ткани неконтролируемо разрастаться, поглощая пустоты. Волнующий, долгий процесс, как и процесс создания картины. Никогда не знаешь, что получится в итоге… — изо рта у Кузины пахло чем-то свежим, фруктовым. Кажется, клубничным желе с конфитюром, — Но у тебя получилось изумительно. Знаешь, в Милане этот стиль вновь входит в моду, он именуется délicieuse laideur[14]. Я давно хотела спросить у тебя, как ты обзавелась такими роскошными штрихами? Приняла свое лицо за мясной пирог и решила хорошенько разогреть его в камине к приходу мамочки?..
«Скромница» рванулась вперед молча, точно хорошо натасканный боевой пес. Но удар, который должен был превратить лицо Кузины в присыпанную пудрой хлюпающую впадину, провалился в воздух, едва не вывихнув Барбароссе правую кисть. Кузина не уклонялась, не совершала финтов, не двигалась, но каким-то образом оказалась в пяти дюймах от того места, где ей стоило находиться. В пяти дюймах от верной смерти, подумала Барбаросса, ощущая злую, гуляющую по кишкам, лихорадку. Второй раз «Скромница» не промахнулась бы, но…
— Хватит, — спокойно обронила Кузина, выставив перед собой затянутый в кружевную перчатку палец, — Не спорю, мне бы хотелось поиграть с тобой, Барби, но не сегодня. Сегодня я немного занята. Мне просто хотелось проверить, как Каррион дрессирует своих щенков. И вижу, что зря уповала на ее мастерство.
Барбаросса подумала о том, что если бы сейчас на мостовую в переулке за «Фавналией» ступила Каррион — Волчье Солнце Каррион! — в своем глухом как сама ночь черном костюме, небрежно опираясь на прогулочную трость, ощупывая дорогу перед собой холодными, как блеск рапиры на рассвете, серыми глазами, куча дерьма под Кузиной оказалась бы настолько огромной, что скрыть ее были бы бессильны даже самые пышные юбки. Каррион была ведьмой четвертого круга, мало того, совсем не последней в Броккенбурге. Кузина — всего лишь «тройкой», пусть и не в меру много возомнившей о себе. Их стычка продлилась бы ровно три секунды, причем две из них потребовались бы Каррион, чтобы высморкаться на распростертое тело.
Но Каррион неоткуда было взяться здесь, в Нижнем Миттельштадте, в такой час. Скорее всего, она по своему обыкновению сидела в своем кабинете на вершине Малого Замка. Она редко спускалась вниз до ужина.
— Катись нахер, — буркнула Барбаросса, — Иначе сама ляжешь рядом с Кло.
— Кстати, о ней. Ты ведь не против, если я заберу ее себе?
— На кой хер?
— Мы с Кло провели вместе всего несколько минут, но этого хватило, чтобы мы прониклись друг к другую симпатией и стали подругами. Правда, Кло?
Склонившись над Кло, Кузина растянула руками лопнувшие щеки на ее изувеченном лице. То, что ей удалось соорудить, не походило на улыбку, скорее, на демонический оскал, но она выглядела довольной плодами своих трудов. Столь довольной, что даже потрепала Кло по голове.
— Желаешь пригласить ее в гости? — сухо спросила Барбаросса.
Кузина кивнула.
— Я чувствую себя просто обязанной сделать это. После того, как ты изувечила бедняжку и весь ее выводок, я не могу бросить ее вот так, одну, посреди города. «Орден Анжель де ля Барт» желает предложить ей кров «Нового Иммерсдорфа» и свое гостеприимство на… какой-то период времени. Уверена, милашка Кло будет рада воспользоваться нашим предложением.
Милашка Кло будет рада перегрызть себе вены на руках собственными зубами, мрачно подумала Барбаросса, едва только сообразит, куда попала. Жаль только, что у нее не осталось зубов.
Белоснежный «Новый Иммерсдорф», замок «Ордена Анжель де ля Барт», похожий издалека на огромного мраморного лебедя, славился своими балами, равных которым не давал никто в Броккенбурге, но кроме роскошных бальных зал и задрапированных альковов, сделавших честь лучшим проституткам Дрездена, замок «бартианок» располагал, по слухам, и прочими, укрытыми от посторонних глаз, помещениями, в которых любопытные гости не приветствовались. Посетить их могли только те, что получали личные приглашения из рук владелиц замка, и уж они могли сполна воспользоваться гостеприимством ковена — даже в том случае, если не желали этого.
Поговаривали, эти помещения представляют собой ни что иное, как вивисекционные залы и разделочные цеха, в которых сестры-«бартианки», устав от музицирования на арфах и светских приемов, взяв вместо вееров в руки изящные ланцеты, усердно практикуются в искусстве разборки человеческого тела на составляющие, кропотливо сохраняя самые интересные компоненты в стеклянных чанах с консервирующими растворами. Их искусство в этом достигло таких высот, что иногда, говорят, проходила неделя, прежде чем разделываемый образец наконец испускал дух…
Всего лишь слух, неподтвержденный и зыбкий, но вокруг «Ордена Анжель де ля Барт» этих слухов клубилось больше, чем блядей вокруг заглянувшего в бордель барона.
Барбаросса не удержалась от смешка.
— Дай угадаю. Будете играть вместе, делиться девичьими секретами и расчесывать друг другу волосы перед сном?
Кузина сокрушенно покачала головой, обронив на грязную мостовую немного пудры со своей прически. Увы, мостовая не сделалась от этого чище, а ее прическа не стала меньше походить на кремовый торт.
— От всей души надеюсь, что твои успехи в фехтовании лучше твоих успехов в сарказме, милочка. Я уже сказала тебе, эта особь представляет для нашего ковена интерес из-за своих желез. Так что да, какое-то время ей придется воспользоваться нашим гостеприимством, хочет она того или нет.
Барбаросса сплюнула себе под ноги. Нарочито грубо, сквозь зубы, как плюют дети в Кверфурте, желая продемонстрировать свое презрение. Едва ли Кузина когда-нибудь бывала в Кверфурте, краю, черном от угольной копоти, покрытом коростой из магических испарений, перекопанном демонами после войны, отравленном на пятьдесят клафтеров в глубину. Но судя по тому, как затвердело ее лицо, смысл она истолковала верно.
— Проще говоря, ты со своими подруженьками вооружитесь ножами и разделаете милочку Кло как мясник бычью тушу, самые вкусные кусочки запечатав в банки и перевязав их разноцветными ленточками?
Кузина улыбнулась ей в ответ. И одной этой улыбки было достаточно, чтоб отравить колодец.
— Скажем так, мы поможем милашке Кло распахнуть ее внутренний мир. А теперь, если ты не возражаешь…
Кузина достала из декольте крошечный серебряный свисток. Едва ли серебряный, подумала Барбаросса, иначе она остереглась бы прикасаться к нему губами. Скорее, аргентиновый сплав. Но выглядит все равно изящно. Что случится, когда Кузина подует в него? Эта изящная безделушка может быть вместилищем демона или еще какой-нибудь опасной хренью, но…
— Возражаю.
— Что? — бровь Кузины приподнялась едва ли на пол-фусса, но Барбароссе показалось, что по переулку прошелся опередивший своих собратьев порыв холодного ноябрьского ветра.
— Эта падаль, может, и твоя подружка, — Барбаросса ухмыльнулась, с удовлетворением отметив тень отвращения, пробежавшую по лицу Кузины, — но она — моя добыча. А ты знаешь, что говорят правила чести насчет добычи. Право добычи свято. Если ты попытаешься отнять ее у меня, я постараюсь, чтобы Большой Круг немедленно об этом узнал. Мне достаточно сказать одно слово Каррион. Она, может, и «четверка», но она вхожа в Большой Круг и тебе об этом известно. А дальше… Вы, милые чертовки, любите играть в принцесс, так ведь? Но я знаю цену вашей нежности. Готова поспорить, если Большой Круг взгреет хозяйку твоего ковена за нарушение правил чести, тем же вечером, вернувшись в «Новый Иммерсдорф», она запихнет тебе в пизду самую большую швабру из всех, что отыщет в вашем замке. Только подумай, сколько заноз ты можешь нахватать, милая.
Пальцы Кузины несколько раз беззвучно смяли подол платья. Хрупкие пальчики, не созданные для кастета, лопнувшие бы от первого удара точно рыбьи кости. Но в них было заключено больше опасности, чем во взведенном мушкете. В десяти взведенных мушкетах с зачарованными пулями, глядящих ей в лицо.
— Ты умнеешь, Барби, — задумчиво произнесла она, — Годом раньше ты просто впилась бы мне в лицо. Правду говорят, Броккенбург — великий учитель. Раз уж он способен обучить некоторым трюками рванину вроде тебя.
Барбаросса отвесила ей издевательский поклон.
— К вашим услугам, графиня Пизда фон Боденлосс[15].
Глаза Кузины прищурились.
— Пат — самая неприятная ситуация из всех, что случаются на шахматной доске. Терпеть не могу оставлять фигуры стоять в беспомощной незавершенности, — ее пальцы, тискавшие изящную ткань подола, резко замерли, — Как насчет сделки?
— Сделки?
— Меня интересует Кло. Что интересует тебя?
— Мертвые дети.
Кузина фыркнула не сдержавшись.
— Не слишком ли ты взросла, чтобы играться в куклы, моя дорогая? Впрочем… Дай угадаю. Гомункул?
Барбаросса неохотно кивнула.
— Гомункул.
Она не собиралась говорить Кузине ничего сверх необходимого. Даже крохи информации в цепких когтях «бартианок» превращаются в смертельное оружие. Узнав о том, что они с Котейшеством убили Мухоглота, «бартианки» счастливы будут раззвонить об этом на весь город, лишь бы накликать на головы «Сучьей Баталии» побольше неприятностей.
— Я отдам тебе Кло, если ты найдешь мне мертвого ребенка, Кузина.
К ее удивлению Кузина улыбнулась.
— Мы можем поступить даже лучше, милая.
— Как?
— Я могу дать тебе гомункула.
— Во имя трахнутой бабушки Сатаны! — вырвалось у Барбароссы, — Не врешь?
Кузина легко подула в свисток. И в самом деле не серебро, подумала Барбаросса, в противном случае ее губы прикипели бы к этой херне, пузырясь от страшного жара. Наверняка, агентинум или нейзильбер или обычное олово. Никто лучше «бартианок» не умеет прятать одни вещи под видом другим, маскируя слова и смыслы сотнями слоев изысканной паутины.
Свисток не был вместилищем демона. Посреди переулка не отворились двери в Ад. Вместо этого раздался негромкий свист, весьма чистый, хоть и не мелодичный. Барбаросса на всякий случай даже покосилась вверх. Когда имеешь дело с «бартианкой», лучше обезопасить себя со всех сторон, эти суки мастерицы внезапных атак. Пожалуй, она не удивилась бы стае дрессированных гарпий со стальными когтями или…
Фаэтон, показавшийся между домами, не походил на те изящные экипажи, в которых обыкновенно передвигались по городу ведьмы из «Ордена Анжель де ля Барт». Темный, с занавешенными бархатными шторками окнами, запряженный всего двумя лошадьми, он не нес не боках ни золоченых вензелей, ни гербов ковена, ни адских глифов. Скорее всего, эта колымага предназначалась не для официальных визитов, догадалась Барбаросса, а для тех случаев, когда «бартианки» желали перемещаться инкогнито.
Лошади тоже выглядели невзрачно, совсем не призовые рысаки из числа тех, что можно увидеть в Эйзенкрейсе, но, присмотревшись к ним внимательнее, Барбаросса хмыкнула себе под нос. Лошадки у Кузины были совсем не так просты, как могло показаться. Та, что была запряжена левой, имела во рту бронзовые зубы и раздвоенный змеиный язык. Та, что справа выглядела вполне заурядной, если бы не прозрачная жидкость, сочащаяся у нее из ноздрей, жидкость, едва слышно шипящая при соприкосновении с брусчаткой.
Лошадки с секретом. Может, они и покрыты вполне лошадиной шкурой, по-лошадиному переставляют ноги и прядут ушами, но кто-то изрядно постарался, внедрив в их плоть семена демонической природы. Барбароссе приходилось видеть таких лошадок. Опасные бестии, к которым лучше не приближаться, если не имеешь набитых охранными амулетами карманов.
Кучер, державший вожжи, даже не слез со своего места. Грузный, сонный, он пялился перед собой пустыми оловянными глазами и выглядел подобием водруженного на кукурузном поле чучела. Барбаросса ничуть не удивилась, разглядев бегающих по его шее муравьев.
— Одну минутку, милая. Обожди здесь. На твое счастье все необходимое у меня с собой.
Не ожидая помощи от кучера, Кузина сама отворила дверь фаэтона и скрылась внутри, ловко подобрав юбки.
Только тогда Барбаросса позволила себе скрипнуть зубами.
Превосходно, Барби. Просто превосходно. Кажется, ты не уймешься, пока все-таки не отведаешь плетей сегодня. Если Вера Вариола узнает, что одна из ее сестер ведет за ее спиной какие-то торговые сношения с другим старшим ковеном, мало того, с «Орденом Анжель де ля Барт», она может разъяриться как демон, проглотивший серебряную пуговицу. Охерительно разъяриться.
Сделка — это не просто формальность. Сделка — не пустяковый обмен. Сделка — чертовски серьезная штука. В свое время адские владыки вбили это в головы своих новых подданых при помощи рек из кипящей серы и легионов демонов, выстилающих себе путь чужими потрохами и лоскутами кожи.
Сделка — форма священного ритуала, на котором испокон веков строились основы мироздания, даже в предшествующие Оффентурену древнейшие времена, когда адские двери оставались закрыты, а его энергии проникали в мир не полноводными реками, а жалкими ручейками — пучками вторичного излучения.
Уже тогда человек, подспудно понимая суть вещей, отчаянно желал заключить сделку, обеспечив себе продолжение рода. Жалкий, облаченный в звериные шкуры, ютящийся в вонючей пещере, он сознавал, насколько ничтожной букашкой является по меркам Вселенной, истово желая обрести себе покровителя. Для этого он приносил в дар все, что был способен предложить — жалкие поделки из бронзы и камня, кровь первенца, собственные отсеченные пальцы… Своими жалкими крохами мозга он не мог даже вообразить, с какими силами желает установить сношения, однако пытался заключить сделку изо всех сил.
Позже, много позже, когда по всему миру распахнулись двери Ада, возвещая Оффентурен, когда мирские владыки превратились в розовую слизь на своих тронах, а их солдаты — в костяную пыль внутрь собственных кирас, когда океаны забурлили, сварив всю рыбу, леса полыхнули тысячами пожаров, а горы стали проваливаться в Преисподнюю, уцелевшие, склонив головы перед адскими владыками, наконец поняли, что обрели не только новую жизнь, но и новую возможность — возможность предлагать и приобретать.
Адские твари могут быть жестоки, плотоядны или безумны. Они могут носить одеяния из человеческой кожи и слышать музыкальные гармоники в криках агонии. Превращать людей в омерзительных круппелей или метить, как метят любопытных зверушек, делая из них либлингов. А еще они могут одаривать золотом, наделять даром предвидения и знанием всех наук, бессмертием, иными дарами, что водятся в их адских сокровищницах. Надо лишь найти нужный ключ. Заключить нужную сделку. Найти то, что пользуется спросом — и предложить.
Тысячи демонологов сделались королями и сильными мира сего — только потому, что сумели заключить с Адом сделку. Тысячи демонологов умерли страшной смертью или обрели жизнь, которая стократ хуже смерти — потому что позволили себя обмануть. Все науки, которым обучают в броккенбургском университете, связаны именно с этим, с умением прийти к взаимовыгодному соглашению с адским владетелем, получить кроху его могущества и не расстаться с жизнью.
Если Вера Вариола узнает, что ее «батальерки» заключают сделки с другим ковеном, мало того, втайне от нее, это может вылиться в крайне, крайне скверную историю. Если только не…
— Тебе повезло, Барби, — Кузина выбралась из фаэтона легко и беззвучно, как бабочка из рассохшегося кокона, ее лицо светилось улыбкой, — Чертовски повезло, сестренка. Я не забыла его. Он здесь.
В руках у нее была большая банка из глазурованной глины, запечатанная какой-то тряпкой. Приличная, машинально прикинула Барбаросса, пять-шесть шоппенов[16].
— Это… гомункул? — на всякий случай уточнила Барбаросса.
Кузина кивнула, нежно баюкая банку на руках.
— Крошка Сури. Прелестная малышка, она тебе понравится. Сказать по чести, мне до смерти не хочется с ней расставаться. Я влюбилась в нее едва только увидела. Но… — она сокрушенно вздохнула, — Милочка Кло приглянулась мне еще больше. Гомункула я могу сделать другого, но где еще я найду другую Кло, верно? Считай, что тебе чертовски повезло, Барби. Бери, она твоя. Дозреет часов через пять или шесть, к вечеру. Да бери же!
Барбаросса приняла банку из ее рук так осторожно, будто та была набита порохом. Не очень тяжелая, куда легче, чем она ожидала. Внутри что-то перекатывалось, что-то легкое и небольшое. Дьявол. И ради этой херни они с Котейшеством носились по городу как проклятые души? Ради нее чуть не заработали седину в свои блядские волосы? Ей захотелось рассмеяться.
— Стой! — Кузина предостерегающе выставила руку, едва только Барбаросса взялась за тряпку, — Не вздумай делать этого!
— Что? Я только хотела посмотреть на маленького засранца.
— Вот этого и не делай, — сухо произнесла Кузина, — Чем ты меня слушала? Жопой? Я же сказала, гомункулу нужно время, чтобы дозреть. Пять или шесть часов. Дьявол! Я и забыла, что ты ни хера не смыслишь в науке.
— Так он не готов?
— Она. Она не готова. Не дозрела. Я лишь недавно наложила чары, им нужно время, чтобы подействовать. Если ты откроешь банку сейчас, от крошки Сури останется лишь щепотка пепла — солнечный свет сейчас для нее смертелен. Достанешь тряпку только вечером, поняла?
— Поняла, — буркнула Барбаросса, — Вечером.
— Вот и умница, — Кузина вновь улыбнулась, — Многие считают, что ты что-то вроде безмозглой страшной псины, которая таскается за Котейшеством, а мозгов у тебя не хватит даже для того, чтобы спрятаться от дождя, но знаешь, мне кажется, что ты гораздо умнее. Как знать, может из тебя даже получится ведьма. Или, по крайней мере, милый штопанный половичок перед дверью.
Барбаросса заворчала. Если что и спасло душечку Кузину от вышибающей зубы оплеухи, которой ее вознамерилась одарить «Кокетка», так это хрупкая глиняная банка, которую она вынуждена была держать в руках. Хитрая бестия. Она наверняка и это предусмотрела.
— Ну, а теперь, если вы не против, мы с милашкой Кло хотели бы откланяться.
Кузине не потребовалась помощь возницы, чтобы запихнуть бесчувственную Кло в фаэтон. Наклонившись, она приподняла ее так легко, будто та была всего лишь тряпичной куклой. Барбаросса ожидала, что она усадит ее на сидения, но Кузина вместо этого, распахнув дверцу поменьше, опустила бесчувственное тело в недра багажного отсека. Осторожно и бережно, как дорогую безделушку.
— Салют, Барби!
Легко запрыгнув на подножку, Кузина скрылась внутри фаэтона, захлопнув дверцу. Не дожидаясь сигнала, а может, получив его, лошади тотчас пришли в движение. Они вели себя точь-в-точь как обычные, если бы не оставляли за собой лужицы шипящей жижи на мостовой. Возница, как и прежде, неподвижно сидел на козлах, сжимая руками вожжи, его мертвые глаза равнодушно разглядывали истертый бесчисленными колесами камень мостовой. Кажется, его участие вовсе не требовалось.
Барбаросса не собиралась глядеть фаэтону вдаль или махать ему платком. Секундой позже она сама двинулась прочь — в противоположную сторону.
Идти было легко. Отчасти потому, что глиняная банка с гомункулом оказалась очень легка, ее спокойно можно было держать без всякий усилий под мышкой, точно какой-нибудь горшок. Мелкий ублюдок, съежившийся внутри, которому только предстояло стать гомункулом, весил почти что ни хера. Неудивительно для комка плоти. Отчасти… Барбаросса улыбнулась своему отражению, мелькнувшему в оконном стекле. Нет смысла скрывать, она была горда собой.
Сестрица Барби, иногда ты можешь быть кромешной тупицей, и сама знаешь об этом, но иногда ты кажешься не совсем безнадежной. Ты порядком глупила поначалу, потеряла до черта времени, подставилась под удар, пару раз рискнула головой, но… Она с трудом удержалась от того, чтобы не подкинуть банку в воздух — нежные потроха гомункула могли не выдержать такой встряски. Но посмотрите-ка, кто возвращается в замок с добычей в зубах!
Она не станет хвалиться перед Котейшеством. Не станет набивать себе цену, описывать все злоключения сегодняшнего дня, славный бой с выводком проституток, беседу с Кузиной… Нет. Просто сунет в руке растерявшейся Котейшеству банку с гомункулом и небрежно кивнет. Как обычно кивают люди, выполнившие какое-нибудь ерундовое поручение, не стоившее им особого труда. Что? Гомункул? Где я добыла гомункула? Черт, а что, с этим была какая-то сложность? Сестрица Барби может добыть тебе гомункула в этом блядском городе в любое время дня, дорогуша, только свистни!
Котейшество, конечно, попытается выпытать у нее правду. Она умна и настойчива, а еще чертовски любопытна, как и полагается ведьме. Мучимая неизвестностью, она еще несколько недель будет пытаться вывести разговор на эту тему, действуя то хитростью, то внезапностью. И ровным счетом ничего не добьется.
И только спустя год или даже больше, каким-нибудь пригожим вечером, выпив вина, она как будто бы случайно вспомнит про этого злосчастного гомункула — и тогда, понукаемая испуганно охающей и хихикающей подругой, наконец сжалится и выложит историю до конца. Котейшество будет прижимать руки ко рту, шутливо колотить ее кулаками по животу, целовать руки, бранить, но в конце концов бросит все это — и просто улыбнется. И…
Барбаросса ощутила, что идти сделалось немного труднее. Башмаки, прежде бодро выстукивавшие по брусчатке, как будто бы немного потяжелели. А может, это потяжелели мысли, сладким туманом клубящиеся в голове.
Не расслабляйся, когда-то учила ее Панди, мудрая разбойница Панди, познавшая Броккенбург во всех его ликах. Помнишь сказку про мышку? Одна уставшая замерзшая мышка мыкалась по залитому лужами двору, мечтая найти теплое местечко и отдохнуть. Она нашла такое местечко, теплое, сухое и тихое. Она забралась туда через щелку, согрелась, задремала и сгорела нахер. Потому что это местечко было печкой, которую растопила хозяйка! Если все идет слишком хорошо, пусть это не убаюкивает тебя, точно пуховая перина, напротив, пусть жжет адским огнем. Когда все очень хорошо — это очень плохо, Красотка.
Барбаросса сама не заметила, как замедлила шаг.
Ерунда. Просто дурные мысли по инерции тянутся за нею, точно демоны. Не имея над ней власти, они пытаются отравить миг ее торжества, только и всего. Гомункул у нее в руках, партия сыграна если не безупречно, то, по крайней мере, в ее пользу. И сама Панди, надо думать, увидев ее с банкой в руках, вынуждена была бы признать, что победа вышла чистой. Барбаросса мрачно усмехнулась. Панди всегда воображала себя дохрена умной и, по правде сказать, имела на это право, но где она сейчас?.. То-то же. Там, где оказываются все ведьмы, не выдержавшие испытания Броккенбургом, трусливо сбежавшие, испугавшиеся, сломавшиеся.
Барбаросса взвесила в руке глиняную банку с гомункулом. И верно очень легкая. Если аккуратно потрусить ее, внутри почти не ощущается шороха, должно быть, новосозданный гомункул очень мал. Чары «бартианок» лишь недавно дали ему жизнь, так что выглядит он наверняка весьма жалко. Как какая-нибудь опухоль, перевитая, точно ленточками, кровеносными сосудами, из которой только прорастают ручки и ножки. А если…
Барбаросса остановилась, ощущая неприятное жжение в желудке. Что, если Кузина делала его наспех, без прилежания? «Бартианки», бесспорно, сведущи в чарах, но только когда сами того хотят. Что, если эта Сури окажется какой-нибудь уродкой? Например, с вывернутой наизнанку головой или там щупальцами из живота?.. Вот блядь. Профессор Бурдюк определенно не будет в восторге, получив вместо ассистента подобие препарата в банке. Ох черт, определенно не будет.
И Котейшество не взвизгнет от удивления и радости, увидев принесенную сестрицей Барби добычу. Лишь вздохнет устало и попытается погладить ее по голове, как убитый горем хозяин гладит собаку, притащившую ему вместо подбитого тетерева дубовую ветку…
Сука. Сука. Сука!
Барбаросса отыскала взглядом переулок потемнее. Кузина сказала, гомункул боится солнечных лучей, банку нельзя открывать еще часов пять-шесть. Но, верно, большой беды не случится, если она сделает маленькую щелочку и глянет на него — одним глазком. Просто убедится, что все в порядке и тогда с чистой совестью продолжит путь к Малому Замку, где уже наверняка дожидается ее, беспокойно меряя шагами подворье, Котейшество.
Прикрывшись ладонью от солнца, Барбаросса осторожно отодвинула пальцем край закрывающей отверстие тряпки и заглянула внутрь. Ей потребовалось немало времени, чтобы разглядеть в полумраке съежившееся тельце гомункула. Он в самом деле был крохотным, не больше детской ладошки. Крохотным, серым, с тончайшими лапками и…
И хвостом. Барбаросса ощутила, как грудь под рубахой и дублетом покрывается горячим и липким, как смола, потом. Хвост у гомункула? Кузина где-то ошиблась, наводя свои блядские чары? Что-то не предусмотрела? Допустила оплошность? Она не может преподнести профессору Бурдюку гомункула с хвостом! За такой фокус он точно набьет чучела из них обеих! Мало того… Барбаросса обмерла, глаза слишком медленно приспосабливались к полумраку. Мало того, черты лица у этого гомункула были странными, чересчур деформированными даже для несозревшего плода. Вытянутый нос, крохотные глаза-бусины, зато уши — неестественно большие для создания такого размера, топорщащиеся и…
Барбаросса медленно отняла банку от лица. Тщательно закупорила отверстие тряпкой, перевела дыхание, улыбнулась сама себе. И, коротко размахнувшись, швырнула банку о стену.
Банка с гомункулом лопнула точно граната, прыснув глиняными осколками. Наверно, она сделала это слишком внезапно — несколько прохожих вскрикнули от неожиданности, кто-то выругался, где-то испуганно всхрапнула лошадь. Плевать. Барбароссе не было до них дела. Подойдя к лопнувшему снаряду, она задумчиво поковыряла башмаком в груде осколков. Там, в окружении глиняной крошки и обломков, лежал маленький мертвый мышонок. Серый, со скрюченным закостеневшим хвостом и мутными, давно остекленевшими, глазами. Она смотрела на него не отрываясь добрых полминуты, а потом бросилась бежать.
Переулок за «Фавналией» не переменился, разбросанные розены не спешили приходить в себя, но фаэтона Кузины здесь давно уже не было, как не было и ее самой. Лишь тонкий запах ее духов, издевательски манящий и едва ощутимый.
Во имя Оффентурена и всех адских дверей! Барбаросса ощутила, как скрипят внутри потроха, едва не перетирая друг друга. Пальцы, скрючившиеся сами собой, горели так, что, казалось, едва только она наденет на них «Скромницу», та растечется лужицей металла.
Обманули. Провели. Оставили с носом, как последнюю пиздоголовую школярку.
Пытаясь вспомнить, какой дорогой двинулся экипаж, Барбаросса бросилась за ним.
Догнать. Запрыгнуть на подножку, не теряя времени. Раскрошить стекло кулаком, впиться в рожу Кузины — и бить, бить, бить, так, чтобы ее прелестная рожица расклеилась по всем швам, хлюпая и рассыпая хорошенькие зубки, потом выволочь наружу и…
Никчемная попытка. Если бы фаэтон держал путь переулками, у нее еще оставался бы шанс настичь его, но тот вывернул на большую улицу в сторону Верхнего Миттельштадта, улицу, полную прочих экипажей, на фоне которых невзрачный транспорт «бартианок» растворился точно дождевая капля в бочке с водой.
Барбаросса пробежала по меньшей мере сотню рут, вертя головой и бормоча под нос столь страшные ругательства, что многие адские владыки, надо думать, в этот момент ощутили икоту. Она сменила несколько улиц, пытаясь сообразить, в какую сторону могла направиться Кузина, срезала переулками несколько кварталов — тщетно. Фаэтон «Ордена Анжель де ля Барт» точно сквозь землю провалился. Прямо сквозь треклятую гору. Некоторое время Барбаросса упрямо бежала, пытаясь разглядеть его неприметные бока в веренице прочих экипажей, бежала, пока окончательно не сбила дыхание.
Блядь. Блядь. Блядь.
Сердце колотилось под ребрами, точно демон, запертый в костяной клетке. Раскаленная кровь шипела в жилах. Глаза застилало алой пеленой. Злость искала выхода и ей потребовалось немало времени, чтобы притушить зачинающийся пожар, набросить тяжелую плотную мешковину на пляшущие языки пламени.
Тебя обвели, Барби. Пока ты размышляла о том, как небрежно вручишь свой дар Котейшеству, выглядя точно победительница, пока упивалась фантазиями, тебя провели на мякине, так просто, что делается тошно, а душу скрючивает от бессильного гнева.
Гомункул! Банка! Чертова мышь!
Хотелось и самой провалиться сквозь землю. Хотелось завыть, как умирающей волчице. Хотелось вытащить нож и…
— Госпожа ведьма, не извольте стоять столбом посреди улицы!
Какой-то господин в бархатном жюстокоре, с пенсне на лоснящемся, как сырная головка, лице, постукивал тростью, глядя на нее сверху вниз. Один он едва ли осмелился бы обратиться к ней, но модно одетая дама, с которой он шествовал, определенно добавляла ему смелости. Увидев ее лицо, он едва не поперхнулся. Даже попытался сотворить пальцами какой-то защитный жест — будто она была демоном.
Она и верно стояла посреди тротуара, мешая пешеходам, но даже не замечала этого — клокочущая ярость грозила обварить ее изнутри, и даже обращенные к ней слова проникали словно сквозь плотную паклю.
— Госпожа ведьма! Прошу меня извинить, но вы… Я считаю должным и…
— Иди нахер, козлоёб.
Господин в бархатном жюстокоре уставился на нее так, точно она призналась ему в свальном грехе с его бабкой. Лицо цвета спелого сыра приобрело легкую прозелень на пухлых щеках.
— Что вы… как вы…
Не маг, быстро определила она. Несколько перстней на пальцах, но самого простого свойства, обычные побрякушки. Цепочка на шее — амулет, но, судя по легкому магическому фону, от которого у нее едва-едва зудели мочки ушей, что-то примитивное, слабое. Оберег от сифилиса или какой-нибудь смарагд со щепоткой чар, позволяющих его херу не опадать через полминуты. Кинжал на поясе, на который, неуверенно дрогнув, легла его рука — никчемная игрушка, стоившая не больше талера.
Господин пытался что-то негодующе квакнуть, но не успел, потому что «Кокетка» звучно поцеловала его в скулу. Не до хруста, но достаточно чувствительно, чтоб он покачнулся на враз одеревеневших ногах. Второй удар размозжил в стеклянную пыль его пенсне, испачкав переносицу кровью. Нос лопнул будто бы сам собой, заливая бархатный жюстокор.
Господин пытался сопротивляться, но руки у него были вялые и немощные, единственное, на что они годились — цепляться за дублет Барбароссы. В три удара она вколотила его в стену, четвертым обрушила вниз. Дама, с которой он прогуливался, испуганно завизжала и бросилась прочь. Жаль, подумала Барбаросса, ощущая, как стихает горячая пульсация в стиснутых кастетом пальцах. Лучше бы она попыталась поцарапать ее или ударить кулачком — с превеликим удовольствием она бы размолотила и ее.
— Кош… Кош…
— Чего?
Этот идиот шарил по поясу, пытаясь что-то нащупать.
— Кошель. Берите. Я не…
Барбаросса зарычала.
— Нахер мне твой кошель? Часы!
Пальцы господина проворно поползли к жилетному карману, повозились с ним и вытащили наружу брегет на цепочке. Хорошенький, полированный, ясной начищенной меди. Демон внутри метался так, что стрелки ощутимо дрожали, должно быть, ему передался испуг хозяина. Ощутив его, Барбаросса презрительно ощерилась. Крошечное существо, просто маленький комок меоноплазмы, подчиненный выгравированным на меди сигилам. Не демон — мелкая шваль, которая считается за насекомых в адских чертогах. Но сейчас ей нужна была не его сила, а его умения.
Большая стрелка подбиралась к четверке, малая дрожала между десятью и одиннадцатью. Черт. Котейшество научила ее разбирать время по часам, но для этого требовалось сосредоточиться. Четыре… Без малого четыре часа дня. То-то скрытое густой дымкой солнце над броккенбургскими крышами, ощутимо потяжелело. Еще не клонилось к закату, но явственно обозначило свой дальнейший, не очень-то длинный, путь.
Времени осталось не так и много. Уже через два часа сумерки сделаются густыми, как вуаль, через три на улицах станет темно. Броккенбург не замрет, конечно, эта чертова тварь, угнездившаяся на вершине горы, никогда не спит. Но ее шансы раздобыть гомункула, и без того, призрачные, окончательно растают.
Демон внутри брегета задрожал, пытаясь скрыться в дальнем углу. Будучи лишь жалким существом, спрятавшимся в медном панцире, он обладал врожденным навыком, без которого не обходится ни одна тварь в адских чертогах, навыком распознавать более сильного хищника. И он определенно ощущал в ней опасность.
Барбаросса уставилась на брегет, лежащий у нее на ладони. Крохотная никчемная игрушка, но забавная и изящная. Она и сама когда-то хотела завести такую, да пожалела денег — с тех пор, как она оставила разбойничий кистень, облачившись в тесную шкуру «батальерки», такие штуки сделались для нее роскошью. Даже если бы она нашла пару талеров на такую штуку, Шустра в тот же день донесла бы на нее Гасте, а та, жадная до блестящих вещиц как сорока, не преминула бы ее отнять.
Барбаросса задумчиво провела пальцем по полированной меди. Ощутив ее прикосновение, крохотный демон беззвучно взвизгнул. По меркам Броккенбурга ведьма третьего круга представляет собой не большую опасность, чем кусок угля, но для него, беспомощного и бесправного существа, обреченного до скончания веков двигать стрелки, она должна была выглядеть сильнейшим из демонов.
Демон внутри часов распластался, расставив полупрозрачные, не видимые человеческим глазом, щупальца из меоноплазмы. Поза покорности, воплощенная мольба о снисхождении. Как это похоже на адских отродий, подумала Барбаросса. Слабый заискивает перед сильным и ищет его покровительства. Сильный пожирает слабого. Иногда даже не потому, что голоден, а чтобы напомнить себе и окружающим, таким же голодным жестоким тварям, что он не бессилен. Что его когти все еще на месте, а дыхание, как и прежде, превращает в пепел.
Иногда они уничтожают кого-то не потому, что это нужно, а потому, что таковы правила жизни.
Барбаросса ласково провела пальцем по полированной меди.
— Не бойся, малыш, — негромко сказала она, — Сестрица Барби позаботится о тебе.
Медь — мягкий металл. Врезавшись в стену, брегет лопнул, точно яйцо, высыпав свои потроха — горстку стеклянной трухи и осколки циферблата. Золоченые стрелки выпали мягко и беззвучно, точно шпаги из ослабевших рук мертвых дуэлянтов. Барбаросса заглянула в лопнувший корпус. Там, внутри, умирал крошечный демон. Распластавшееся существо с едва дрожащими лапками, зыбкое, точно сотканное из утреннего тумана. Лишенное разума, примитивно устроенное, в этот миг оно казалось трогательно человекоподобным.
Иногда мы убиваем просто потому, что так надо, подумала Барбаросса, правда, Панди?
Склонившись над корчащимся на земле господином, она запихнула сломанные часы в его широко раззявленный рот. И, не удержавшись, ласково потрепала его по щеке.
Короткий выплеск гнева помог ей. В ушах все еще гудело, но пламя Ада, на котором еще недавно, шкворча, горела ее душа, отодвинулось на пару клафтеров, вернув ей способность ясно соображать.
Гомункул. Котейшество. Неприятности. Несложная формула из трех составляющих, в которой может разобраться даже такая тупица, как сестрица Барби. Она уже испробовала все доступные пути — и ни один из них не привел ее к успеху. Все ниточки оборвались, все тропки утонули в болоте. В этом городе может быть до черта гомункулов, но они, точно изысканные плоды, свисающие с высокого дерева, находятся на дюйм выше, чем она может дотянуться рукой.
Черт, черт, черт…
Сейчас она как никогда остро ощущала отсутствие Котейшества. Отчего-то ей казалось, будь Котти сейчас рядом, пусть даже в виде молчаливой тени, маячущей за плечом, нужный путь отыскался бы мгновенно, будто бы сам собой. Бесполезная в схватке, противящаяся любому риску, благоразумная до изжоги, Котешейство обладала редким в Броккенбурге талантом распознавать верный путь в любой ситуации, спасая их обеих от лишних опасностей и хлопот. И вот теперь…
Может, поэтому я и держалась за нее так упорно, подумала Барбаросса, ощущая, как медленно остывают сведенные от адского жара кулаки. В нашей связке я всегда была брандером, большой тяжелой посудиной, напичканной чертовым количеством пороха, способной полыхнуть, уничтожив любую преграду, живым снарядом, который тащат на буксире, а Котти — стремительным полакром, двигающимся на невесомых крыльях своих парусов наперекор всем существующим ветрам. Лишившись ее, не владея ни навигацией, ни возможностью сменить курс, я попросту дрейфую, точно охваченное пламенем корыто, начиненное взрывчаткой, рискуя уничтожить и себя и то, с чем столкнусь…
Барбаросса вздохнула, оправляя на себе дублет.
Есть еще одно местечко, которое она малодушно откладывала на потом. Держала в уме, но как бы за скобками. Не потому, что оно было опасным или скверным, скорее, потому, что появление там сулило ей некоторую толику неприятностей.
Чертов Будуар. Место на вершине горы, где суки многих ковенов собираются после занятий, чтобы обсудить свои делишки, купить пару порций «серого пепла» или украдкой отсосать друг дружке. Может, не такое развеселое местечко, как «Хексенкессель», но там, в Чертовом Будуаре, можно найти чертовски много полезного. А значит…
Черт. Кажется, ей все-таки придется потратить пару монет на альгемайн или извозчика.
Встряхнув пальцы, все еще сладко ноющие после удара, Барбаросса вежливо кивнула на прощание господину, ползающему у нее в ногах судорожно пытающемуся вытащить изо рта собственный смятый брегет. Судя по потоку кровавых соплей, это занятие поглотило его без остатка, но Котейшество всегда учила ее, что уходить молча — признак дурного тона.
— Приятной вам прогулки и доброго дня, мессир. Пусть Ад будет к вам добр.
[1] Семь свободных (вольных, изящных) искусств — арифметика, геометрия, астрономия, музыка, диалектика, грамматика и риторика.
[2] Маркиз де Вобан (1633–1707) — французский военный инженер и фортификатор, специалист по крепостям.
[3] «Плохая война» — обозначение для войны на уничтожение, когда не брались пленные и не соблюдались принятые правила ведения войны феодальной эпохи, безжалостное истребление противника.
[4] Жабий камень (бафонит) — мифический самоцвет, служивший в качестве универсального противоядия.
[5] Тиресий — слепой провидец и мудрец из древнегреческой мифологии.
[6] Кафф — украшение для ушной раковины, фиксирующееся при помощи дужки или зажима.
[7] «Принцесса Альбертина» — экстремальный вид генитального пирсинга, при котором прокол проходит из уретры сквозь стенки влагалища.
[8] Клюквенный соус — один из старых европейских эвфемизмов для обозначения менструации.
[9] Самаэль, ангел смерти в Талмуде, в христианских апокрифах именуется Слепым Богом, он же — Саваоф.
[10] Алкагест — мифический универсальный растворитель в алхимии, абсолютная кислота.
[11] Артемизия Джентилески (1593–1653) — итальянская художница, первая женщина, избранная в прославленную флорентийскую художественную академию.
[12] Картина Джентилески «Иаиль и Сисара» изображает библейскую сцену из Книги Судей — женщину по имени Иаиль, которая убивает спящего ханаанского полководца Сисару, вогнав молотком ему в ухо железный колышек от палатки.
[13] Фрэнсис Бэкон (1909–1992) — английский художник-экспрессионист, автор многих триптихов и картин, изображающих человеческое тело.
[14] (фр.) — «Восхитительное уродство».
[15] Bodenlos (нем.) — бездонная.
[16] Шоппен — старогерманская и европейская мера объема, варьирующаяся в разных землях от 0,3 до 0,5 л. Здесь: около 3 л.