Старая котельная нимало не изменилась за те несколько месяцев, что она не была в этой части Брокка. Не изменилась — да и не могла измениться. Все тот же исполинский, обильно заросший плющом холм, контуры которого едва можно было разглядеть, так плотно к нему со всех сторон лепились прочие дома. Барбаросса усмехнулась, разглядывая его с почтительного расстояния.
Воистину, жадность городского магистрата могла состязаться лишь с жадностью адских владык. За триста пятьдесят лет, минувших с рокового дня Оффентурена, распахнувшего все двери Ада, серый камень броккенской горы впитал в себя до пизды ядовитых чар и магических испарений, но каждый его альбум[1], выраженный в звенящих гульденах, приносил, по слухам, господину Тоттерфишу, городскому бургомистру, такой умопомрачительный доход, что он уже выстроил себе по небольшому замку в Гросенхайне, Криммичау и даже в Дрездене.
Может, про замки злые языки и хватили лишку, тем более в Дрездене, но, судя по тому, с какой охотой городской магистрат застраивал каждый дюйм свободного пространства, водружая все новые и новые дома, скоро херова гора провалится в Преисподнюю, мрачно подумала Барбаросса, не выдержав всего водруженного на ее древний хребет веса.
Здесь, в Верхнем Миттельштадте, дома еще не лепились друг к дружке так тесно, как внизу, напоминая битву раковых опухолей за груду умирающего мяса, да и сложены были из добротного камня, а не из скверного фахверка, улицы были достаточно широки для снующих аутовагенов и карет, а сточные канавы имели вполне пристойный вид, но… Барбаросса подняла повыше воротник дублета, чтобы капающая с висящих над улицей проводов дрянь не замочила шеи. После сладкого, как вино, воздуха Эйзенкрейса здешний все равно отдавал ссаниной и помоями, мало чем отличаясь от воздуха Нижнего Миттельштадта. А уж здешняя щекотка и подавно могла свести с ума.
Она не обладала чуткостью Котейшества, но даже ее слабого чутья на чары было достаточно, чтобы ощущать легкий зуд кожей спины и предплечий — реакция ее тела на едкий магический фон, царящий здесь. Не требовалось иметь за спиной пяти кругов посвящения в адские науки, чтобы определить его источник. Чертовы провода.
Провода здесь висели над улицами так густо, что походили на растянутые в воздухе силки, свисая гудящими гроздьями с уличных столбов и оплетая многие дома не хуже плюща. Тысячи мейле одного гигантского трубопровода, по которому днем и ночью перекачивались поддерживающие жизнь города энергии ада, и трубопровода порядком изношенного, давно не знавшего ремонта, выпускающего в и без того насыщенный остаточными чарами воздух дополнительные порции хаотически заряженной дряни. Истинные кровеносные сосуды, прокачивающие ядовитую кровь в огромной глыбе каменной плоти под названием Броккенбург, не дающие ей испустить наконец дух.
Кое-где в переплетениях проводов висели, покачиваясь, разлагающиеся тела гарпий, похожие на истлевших пауков — херовы чертовки, привлеченные в Верхний Миттельштадт соблазнительными запахами, частенько ломали себе крылья и шеи, да так и оставались висеть, внося собственный пикантный аромат в здешнюю атмосферу. Но они не были единственными представителями жизни в этой исполинской, распахнувшейся над всем городом, паутине.
Кое-где по проводам карабкались существа, в сторону которых и вовсе не стоило глядеть, напоминающие коллекцию препаратов анатомического театра, в которую какой-то шутник-демон вдохнул жизнь. Полупрозрачные розовые сгустки со множеством гибких усиков, которыми они ловко цеплялись за провода, целенаправленно куда-то двигаясь. Огромные мясистые серые гусеницы, меланхолично пережевывающие своих менее удачливых собратьев. Еще какие-то твари, походящие одновременно на нетопырей и ос…
Все эти существа не были смущены ни уличным гулом, ни рычащими аутовагенами, проносящимися под ними, ни самим присутствием человека. Они невозмутимо передвигались по растянутым над улицей проводам, не обращая ни малейшего внимания на то, что происходит внизу — паутина из кабелей на протяжении многих десятилетий служила им домом, домом, в котором они без помех спаривались, выводя все новые и новые поколения чудовищ, соперничали, охотились и принимали пищу, деловито обгладывая мертвых гарпий и друг дружку.
Если верить Котейшеству, все эти выблядки, деловито копошащие в гигантской паутине, когда-то были обычными городскими обитателями — мошкарой, мышами, кузнечиками, вшами. Но Броккенбург щедро вскормил их своей отравленной кровью, даровав новые формы и обличья, подчас довольно опасные. Кое-где, говорят, эти твари в безостановочном процессе отвратительного кровосмесительного размножения умудряются достигнуть таких размеров, что легко утаскивают наверх бродячих собак и даже зазевавшихся детей. Иногда это бедствие принимает такие очертания, что местным горожанам приходится хлопотать перед магистратом об отряде из супплинбургов, огнеметы которых очищают паутину над городом от самых дерзких и голодных представителей этого племени — по крайней мере, на какое-то время.
Может, не так уж они и отличны от нас, подумала Барбаросса, разглядывая старую котельную и пытаясь понять, с какой стороны от нее должна располагаться Репейниковая улица. Точно так же жрут, испражняются и пытаются выжить, как и все прочие в этом городе. Черт, для них, таких крох, люди сами должны казаться могущественными демонами, с которыми опасно связываться, но внимание и защиту которых каждый желает заслужить. Не удивлюсь, если где-то они уже пытаются приносить нам жертвы, стаскивая к порогам дохлых мышей и объедки…
Кое-где виднелись их уродливые гнезда, прилепившиеся к паутине. В большинстве своем они были непримечательны и походили на ссохшиеся сморщенные бородавки, прилипшие к переплетению проводов, однако встречались куда более изящные, украшенные выгоревшими носовыми платками, обрывками шляп и прочим тряпьем, которое можно раздобыть на улицах Верхнего Миттельштадта. Особо богатые даже щеголяли обломками шпор, сапожными подметками, кусками черепицы, ржавыми гвоздями и бутылочным стеклом — настоящие дворцы среди прочих.
Не хватает только милых вышитых половичков у порога, с усмешкой подумала Барбаросса, прикрывая лицо сложенными козырьком пальцами — того и гляди какая-нибудь зазевавшаяся тварь с тонкими, как у паука, лапками, свалится тебе на голову или исторгнет кляксу кислотного, проедающего даже дубленую кожу, помета… В Верхнем Миттельштадте, может, и презирали жителей нижней части города, как те в свою очередь презирали унтерштадтцев, вынужденных носить тяжелые плащи, ботфорты и маски, однако редко выходили на прогулку без плотного зонта — известно, по какой причине. У нее самой такого зонта не было. Ни зонта, ни плаща, ни даже широкополой шляпы. Одно только клокочущее нетерпение в жилах и стиснутые кулаки.
Репейниковая улица, к ее облегчению, оказалась тише многих прочих. В меру широкая, в меру оживленная, она не могла похвастать ни толпами прохожих, ни гудящими сворами аутовагенов, снующих туда-сюда и порядком ее нервирующих. Не захолустье — просто тихий район, не затронутый бурлящими артериями города. Дома здесь были добротные, основательные, по всему было видно, что строили их еще в прошлую эпоху, до последней войны. Двух или трехэтажные уютные особнячки, каждый со своим ухоженным палисадничком, почтовым ящичком и резной коновязью. Блядски мило.
Осторожно, одернула себя Барбаросса, стараясь повыше поднять воротник дублета, чтобы спрятать лицо от взглядов случайных прохожих. В таких домах ютятся не вчерашние сапожники, и не скорняки. Скорее, цеховые мастера средней руки, почтенные магистратские чиновники, купцы со скромным доходом и вышедшие на пенсию корабелы с майеровских верфей. Тихий, спокойный район, не сотрясаемый ни грызней между ведьминскими выводками, ни грохотом вырвавшихся из своих цепей демонов. Прекрасное место, чтобы встретить старость — даже в таком суетном и паршивом городишке, как старый добрый Брокк. Кем бы ни был отставной вояка, которого выследила Бригелла, он нашел чертовски неплохое местечко, чтобы обосноваться на склоне лет.
Осталось только отыскать дом, внутри которого томится в ожидании гомункул.
Их с Котейшеством гомункул.
Тумберг и черная бузина?.. Ей не составило никакого труда его найти, даже если бы Бригелла поскупилась на приметы — нужный ей дом не то, чтоб бросался в глаза, но определенно выделялся в ряду себе подобных, она даже не сразу поняла, отчего. У него не имелось ни затейливых флюгеров, ни фонтанов, ни прочей херни, на которую спускают деньги господа, живущие в Верхнем Миттельштадте, у него вообще не было ничего лишнего, даже дощечки с именем хозяина на двери. Если он чем и выделялся среди собратьев, так это своей изрядной запущенностью. Не заброшенностью — у Барбароссы был нюх на заброшенные дома — но той аурой легкой позабытости, потертости, которой отличаются подсохшие веточки флердоранжа и старые сорокалетние девы.
Краску на фасаде явно не подновляли последние лет десять, стекла — дорогие, без наплывов, производства дрезденских стеклодувов, не иначе — были покрыты толстым слоем пыли и грязными разводами. Палисадник и вовсе был запущен до такой степени, будто росло там лишь то, что смогло зацепиться за землю, и без малейшего участия со стороны хозяина.
Барбаросса хмыкнула, тайком разглядывая окна. Этот домишко определенно начинал ей нравится. И то, что старик не держит слуг, было чертовски удачным обстоятельством. Ни прислуги, ни охранных демонов… Не хватало только надписи «Добро пожаловать, госпожа Барбаросса!» на фасаде.
Но даже если бы все демоны Ада принялись тушить папиросы о ее пятки, они все равно не заставили бы ее забыть об осторожности. Это Верхний Миттельштадт, Барби, напомнила она себе. Не Унтерштадт, где ты привыкла хозяйничать, как у себя дома. И даже не Нижний Миттельштадт, полный знакомых тебе переулков, схронов и тайных троп, где без труда можно избавиться от погони. Если провалишься и тут, считай, все кончено. Напрасно Котейшество будет ждать тебя сегодня в Малом Замке, напрасно будет сжимать кулачки, вглядываясь в темнеющее небо и ожидая подругу с добычей…
Она трижды прошла Репейниковую улицу — вверх, вниз и снова вверх. Ее дублет и бриджи определенно не имели достаточного лоска, чтобы она могла слиться со здешними обитателями, но и белой вороной ее не делали — в это время дня улица была полна самым разным людом, среди которого она вполне могла рассчитывать затеряться.
Бригелла не ошиблась — охранные сигилы, которые она обнаружила в изобилии на фонарных столбах и стенах, в самом деле оказались неважного свойства. Некоторые из них заросли мхом или были затянуты грязью, другие были нанесены столь небрежно, что все равно не сработали бы — работа дилетанта, плохо сознающего, какими силами пытается управлять. Кое-где, конечно, попадались и те, что представляли опасность, но, по счастью, все они были расположены на приличном удалении от старикашкиного дома. Барбаросса изучила их въедливо, до последнего штриха.
А крошка Бри неплоха, с усмешкой подумала Барбаросса, делая вид, что поправляет сбившийся каблук, при этом пристально разглядывая мостовую в поисках всякого рода нехороших сюрпризов, провела рекогносцировку не хуже, чем сам Мориц Оранский[2]. Тем громче она будет клацать зубами, обнаружив, что ее, прожженную «шутовку» так легко и изящно обвели вокруг пальца. И кто — сестрица Барби, которую она считала недалеким чудовищем, способным лишь сминать черепа и носы да орудовать дубинкой!
Пусть приходит сюда в два по полуночи, как было условлено. Она найдет только опустошенный дом, пустые полки и, может быть, какую-нибудь насмешливую записочку на видном месте. Барбаросса ухмыльнулась, представив выражение на ее лице. На той части лица, что не была укрыта под маской.
Без сомнения, Бригелла будет в ярости, обнаружив, что кропотливо составленный ею план оказался претворен в жизнь, вот только без ее участия. Но поделать ничего не сможет, даже если изгрызет себе локти до костей. Не пойдет же она с жалобой в городской магистрат! А соваться в Большой Круг и подавно станет лишь самоубийца — старые суки, надзирающие за порядком, будут только рады отдать ее под суд за попытку кражи принадлежащей городу собственности — просто чтобы продемонстрировать городу и университету свою ревностную приверженность порядку. Даже если она решит открыться сестрам… Барбаросса хмыкнула. Любезные сестры, узнав, что она замышляла, оттаскают ее за косы так, что не поздоровится, и будут правы. Нет, крошке Бри придется засунуть свои жалобы глубже, чем заглядывал кто-нибудь из ее любовников.
Бригелла, конечно, мстительна, наверняка она попытается поквитаться, тем более, что ее счеты к сестрице Барби станут еще весомее, вот только едва ли ей что-то светит, кроме пылающей адовой бездны.
Извини, Бри, мысленно сказала ей Барбаросса, но у меня нет времени ждать. Кроме того… Пусть Панди обучила меня не всем фокусам, далеко не всем, но даже я знаю, какая паскудная это идея — идти на кражу с напарницей, которая затаила на тебя обиду. Может, ты и не сунула бы мне стилет между лопаток прямо в прихожей, может, не придушила бы удавкой, улучив момент, когда я отвернусь, но… В этом блядском городе у меня и так чертовски много поводов рисковать своей шкурой, а свободное место, не занятое рубцами и ожогами, на ней уже как будто бы заканчивается.
Каждая сука сама за себя. Вот то правило, которому старый добрый Брокк учит всех ведьм с первого дня, вот та наука, в обучение которой он вкладывает так много усердия…
Если что и внушало Барбароссе опаску, так это старый охранный голем, которого она обнаружила в переулке в двух домах от того, который ее интересовал. Даже обильно засыпанный листвой, загаженный обитателями раскинувшейся над домами паутины, согнувшийся едва ли не до земли, он выглядел грозным — чертова груда железных доспехов, замершая в пугающей неподвижности. Самоходная гильотина в миниатюре с закончившимся заводом.
Не самая опасная штука в Броккенбурге, а уж по сравнению с адскими владетелями и вовсе не опаснее оловянного солдатика, но внушительная и, чего греха таить, чертовски здоровая. Барбаросса прикинула, что если голем проснется и выпрямится во весь рост, распрямив свои огромные ноги, то будет в высоту не меньше девяти фуссов[3] — херова громадина, едва не вдвое выше нее ростом, вполне сошедшая бы за поставленный стоймя аутоваген. А уж силы, заложенной в нем, должно быть достаточно, чтобы разорвать пополам быка.
Вот только времена, когда он должен был внушать ужас в сердца врагов, давно миновали. Издалека он в самом деле производил грозное впечатление, но вблизи делалось видно, что бронированная сталь его кирасы покрыта бесчисленным множеством вмятин и коростой из нескольких слоев выгоревшей краски, а кольчужная сетка на сочленениях прикрывает выгнившие от ржавчины участки. В выпуклом, как у рака, архаичном панцире зияли отверстия от выпавших заклепок, настолько крупные, будто по нему били из пушки картечью, а если заглянуть в них — Барбаросса набралась смелости и заглянула — было видно, что внутри его панцирь напоминает выгнившую ореховую скорлупу, обильно поросшую мхом. Венчающая корпус массивная яйцеподобная голова, выполненная в форме шлема-бикока с давно истлевшим плюмажем, равнодушно взирала на Барбароссу сквозь россыпь граненых отверстий в круглой лицевой пластине.
Болванчик. Мусор. Ржавый хлам. Даже если какая-то сила стронет его с места, несчастный увалень рассыпется после первого же шага. Барбаросса ничуть не удивилась, разглядев на бронированном наплечнике размером с наковальню угловатый жирный балкенкройц[4], выглядывающий из-под слоев облупившейся краски. Бригелла и здесь оказалась права — древняя рухлядь. Небось, маршировал еще в армии герцога Вильгельма Данцигского, защищавшей Саксонию во времена Второго Холленкрига сорок лет назад, чудом уцелел и был выкуплен скупым броккенбургским магистратом у армейских интендантов, чтобы доживать свой век в Верхнем Миттельштадте, изображая охранника.
— Как поживаете, господин Ржавый Хер? — осведомилась у него небрежно Барбаросса, остановившись напротив, — Как погода?
На миг ей стало неуютно. Показалось, что эта приржавевшая к месту громада из давно опаленной стали, пробужденная ее вмешательством, сейчас скрипнет и отзовется голосом мертвого Мухоглота по-итальянски: «Un po' più caldo che nelle profondità dell'inferno stesso, caro professore!». Но голем не ответил — да и не мог бы ответить при всем желании. Существа вроде него были наделены скудным зачаточным разумом, способным лишь распознавать цель да выполнять нехитрые команды, речевого аппарата же не имели вовсе. Но Барбаросса сделала вид, будто внимательно прислушивается.
— Что? Мыши соорудили нору у вас в заднице и натаскали внутрь орехов? Да что вы говорите! А как ваша женушка? Так и хворает ржавчиной между ног после того, как ее отпялил пьяный лудильщик? Как детишки?..
Голем молча пялился на нее тремя рядами граненых отверстий. На забралах многих големов часто рисовали масляной краской лики демонов со скалящимися пастями, но если этот болван и имел когда-нибудь подобное, дожди, ядовитые испарения и помет гарпий давно смыли его без следа.
Как и мое, подумала Барбаросса, сверля взглядом выпуклую металлическую пластину.
— Выкуси, Ржавый Хер!
Рассмеявшись, Барбаросса плюнула ему в забрало — плевок остался висеть на бронированной лицевой пластине. Ребячество, конечно, но она не сдержалась. Надо было выместить скапливающееся внутри напряжение.
Она уже трижды намечала момент, когда двинется к двери, чтобы взяться за замок, и трижды малодушно переносила срок. Пускай грохочущая повозка с глиняными горшками проедет мимо, пускай рыжеволосый увалень на кобыле отъедет подальше, пускай три хихикающие девицы, прячущие лица в передниках, отойдут хотя бы на три-четыре руты и тогда…
Ты просто тянешь время, сестрица Барби. Откладываешь исполнение плана, находя все новые и новые причины — как девица, которой ее ухажер предлагает засадить в жопу и которая хочет сберечь свою сральную дырку.
Ты не готова, Барби, и сама это знаешь. И то, что ты делаешь, больше напоминает авантюру, чем продуманную кражу. Ты не запаслась ни плащом, который можно будет потом сбросить в переулке, ни плотным омюсом, которым можно было бы прикрыть лицо. У тебя нет ни Финстерханда со свежими, натопленными из мертвецкого жира, свечами, ни хороших башмаков, подбитых каучуком, с беззвучным шагом. У тебя ни хера нет, кроме мешка, который ты украла по пути на рыбном рынке, чтобы спрятать свою добычу, да наглости, которой у тебя от рождения куда больше, чем уместится в этом самом мешке.
Если тебя сцапают, Бригелле, пожалуй, придется сочинить миннезанг в твою честь. Он будет называться «Самая тупая шлюха в Брокке».
Панди никогда не работала наспех, некстати вспомнила она. Многие в Унтерштадте считали ее лихой разбойницей, не задумывающейся о последствиях и сохраняющей жизнь только благодаря протекторату адских владык. Она и сама охотно поддерживала эту репутацию, нарочито выставляя себя лихой бретеркой и забиякой, не утруждающей себя сложными планами. Про нее даже говорили — быстрее, чем обнажает нож, Пандемия только скидывает штаны. Это тоже было правдой, но лишь частью правды, той, что предназначена для чужих глаз. Лишь некоторые ведьмы в Броккенбурге, которых она удостоила чести, приблизив к себе, знали — каждую свою выходку Панди готовила тщательно и хладнокровно, как мудрый старый скорпион.
Наметив нужный дом или лавку, она могла неделю вести за ним слежку, намечая подходы и пути отступления, планируя каждый шаг, выверяя детали до тех пор, пока план не станет изящен, как смертоносный узор адских чар. Панди нипочем бы не рискнула забраться в дом, который видела впервые в жизни, да еще при свете дня. Панди даже за все золото Броккенбурга не пошла бы на ограбление человека, которого не видела в глаза. Панди никогда не стала бы ввязываться в авантюру посреди Верхнего Миттельштадта. Панди не…
Заткнись, приказала себе Барбаросса, делая неглубокие быстрые вдохи, как на фехтовальной площадке. Такие вдохи помогали стереть ненужные мысли, переводя тело в режим изматывающего танца со рваным ритмом, перемежаемого свистом клинков, прочищая голову и разогревая мышцы.
Тебе нужно лишь полминуты. Подгадать момент, когда на улице будет поменьше народу, решительно подойти к двери, приложить руку к замку, произнести имя демона и отпереть дверь. Херня. Полминуты — и ты внутри, нужна только наглость, а наглости тебе всегда было не занимать.
Но Панди…
Барбароссе захотелось треснуть металлического истукана по забралу, чтоб хорошенько рассадить себе пальцы о его стальную морду-забрало.
Панди больше нет. Ты можешь сколь угодно представлять, будто она пала в неравном бою, с рапирой в одной руке и дагой в другой, что свела счеты с жизнью, окруженная врагами, бросившись вниз головой с башни, что превратилась в горсть пепла, попытавшись ограбить сами адские чертоги… В глубине души ты знаешь, что хитрая пизда Бригелла права.
Панди просто выросла. Стала большой девочкой. Совершив во славу Броккенбурга множество подвигов, вовремя сообразила, куда катится этот безумный блядский тарантас — и спрыгнула с него на полном ходу. Оказалась мудрее, чем думали про нее все прочие. Поняла основную заповедь. Тебе может повезти раз, тебе может повезти дважды, тебе может повезти чертовски много раз подряд, но лишь до тех пор, пока твои выходки забавляют адских сеньоров. Рано или поздно твой запас удачи закончится. И тогда старый добрый Брокк один-единственный раз клацнет своими древними дряхлыми зубами, раздавив тебя между ними, точно крошку. Не успеешь даже пернуть.
Панди многие считали обычной разбойницей, слишком взбалмошной, свободолюбивой и дерзкой, чтобы повзрослеть и примкнуть к ковену, на деле же она была мудрее и опытнее многих старших сук, заправляющих Большим Кругом. Куда умнее, чем про нее думали другие, потому и ушла вот так, молча, незаметно, как ночной вор, оставив без окончания восьмой миннезанг Бригеллы. Сейчас, должно быть, служит горничной где-нибудь в Лунценау, бросив попытки обуздать адские энергии, или ткет ковры в Бранд-Эрбисдорфе или…
Еще пять ударов сердца, прикинула Барбаросса.
Панди некого было оставлять за спиной. Своих учениц она легко отпускала в большое плавание, не считая нужным даже махнуть на прощанье платком. Она вообще не держала при себе платков. Как и прочих предметов, которые стесняли бы ей маневр, удерживая, точно якорь. Свободная как ветер, она сама выбирала курс и неслась на всех парусах — одержимая всеми демонами шхуна в бескрайнем адском океане.
У нее никогда не было никого вроде Котейшества.
Сердце отбило последний, пятый, удар.
Пора, приказала себе Барбаросса.
Больше всего она беспокоилась не из-за случайных глаз, а из-за замка. Слишком давно не практиковалась по этой части, замки же стараниями мастеров Броккенбурга неустанно совершенствовались. Большая часть из них все равно оставалась рухлядью, в которые вдохнута крохотная песчинка адских сил, но иногда можно было встретить чертовски неприятный сюрприз — как встретила его когда-то та чертовка, которую помянула Бригелла.
Глаукома, вспомнила она. Эту чертовку звали Глаукомой. Ловкая для своего возраста, с пальцами, которые, казалось, могут пройти даже через игольное ушко, она упражнялась в искусстве обчищать чужие дома с такой настойчивостью, будто вознамерилась стать не ведьмой, а самой прославленной воровкой в Броккенбурге. Нахватавшись у старших подруг обрывков самых разных наук, небесполезных в ее деле, она могла одним щелчком ногтя превратить амбарный замок в дохлую крысу или вытащить из прорезей дюймовый засов, не прикоснувшись к нему пальцем. Как-то раз она умудрилась отпереть двери запертого трактира и стащить оттуда несколько бочонков рома. Той же ночью весь Шабаш перепился до поросячьего визга, а Глаукому носили на руках, чествуя на все лады.
Но в конце концов она совершила ошибку. Сунулась в какую-то богатую адвокатскую контору в Верхнем Миттельштадте, прельщенная блеском несгораемых шкафов внутри. Самонадеянность сыграла с ней злую шутку. Демон, запиравший дверь, оказался совсем не так прост, как она вообразила, а с секретом, видимо, как раз на такой случай.
Глаукома выжила, но лишь чудом, а вот ее рука, которой она ковырялась в замке… Едва ли она сможет поковыряться ею хотя бы в собственной заднице. Рука превратилась в уродливый отросток, сплетенный из опаленных сухожилий, березовых веток, колючей проволоки и склизких щупалец, к тому же истекающий липкой бесцветной слизью. Глаукоме пришлось оставить обучение в Броккенбурге — как и многим другим излишне самоуверенным ее подругам, любившим пошалить с чужими замками.
Барбаросса не собиралась повторять ее ошибок.
Приникнув к двери, она не стала сразу прикасаться к стальной пластине замка, лишь щелкнула по нему ногтем. И почти тотчас ощутила, как за тонкой сталью заворочался крохотный клубок чар, распуская во все стороны тончайшие, состоящие из полупрозрачной меоноплазмы, щупальца.
В глубине души она ожидала подвоха. Назвав имя демона, Бригелла сама сунула ей ключ, отпирающий эту прелестную шкатулочку, но что, если ключ этот был миниатюрной бомбой, вложенной ей в руки?..
Дверной демон — не самое опасное из адских созданий, там, в Геене Огненной, его родном мире, его сородичи, должно быть, сродни садовым слизням. Но даже той толики адской силы, что в нем заложено, достаточно, чтобы причинить слабой человеческой оболочке больше увечий, чем многие инструменты, специально придуманные для этого грубым и косным человеческим разумом.
Например превратить ее руки в огромные рачьи клешни. Или связать их узлом друг с другом, сделав кости мягкими и податливыми, как горячая карамель. А может, просто развеять их невесомым пеплом или…
Заткнись, зассыха, приказала себе Барбаросса. Иначе истечешь соплями, так и не взявшись за дело…
Осторожно прикоснувшись пальцами к полированной дверной пластине, Барбаросса улыбнулась. Несмотря на все усилия Панди она так и не научилась разбираться в замках, однако этот — она отчетливо чувствовала — не таил в себе ни хитростей, ни секретов. Он был рассчитан на обычного взломщика, вооруженного отмычками, а не на ведьму.
— Upphaf vinnu, — произнесла она шепотом, вдувая эти слова в замочную скважину, — Лемигастусомиэль!
Демон взбрыкнул было, ощутив магическую ауру чужого, незнакомого ей существа, отличную от ауры хозяина дома, но почти тотчас обмяк, услышав в ее устах собственное имя. А следом за ним едва не обмякла от облегчения и Барбаросса. Ключик оказался без ловушки, как она опасалась, без хитрости, он легко вошел в невидимую замочную скважину.
— Taktu því rólega, — приказала она, — Lækkaðu viðvörunarstigið niður í eitt.
Она терпеть не могла демонический язык. Говорить на нем — что пить расплавленный свинец, только свинец этот не вливается тебе в глотку, а выплескивается из нее. Мучительное, тягостное ощущение. Достаточно ошибиться на полутон в интонации, исказить сорвавшимся дыханием один-единственный звук, и произнесенные тобой слова станут тебе же смертным приговором. Несмотря на то, что Гоэцию, тайное искусство управления демонами, они начали изучать лишь на третьем круге, полгода назад, у нее было чертовски много возможностей убедиться в том, как щепетильно Ад относится к подобным небрежностям.
Одна соплячка запнулась, произнося несложную формулу инициации, запнулась лишь едва-едва, но во рту ее в то же мгновенье точно взорвалась праздничная шутиха, разорвав щеки, точно старую ветошь, и хлынув наружу водопадами багряных искр. Осталась жива, кажется, но нижняя половина ее лица навек превратилась в подобие запеченной до углей картофелины. Жалкая участь, отныне ей не суждено стать ни ведьмой, ни женой. Другая — кажется, ее звали Жабкой — случайно кашлянула, не окончив слова. Должно быть, что-то попало в горло, на миг перебив дыхание. Участь ее была легче, но лишь немногим. Ее горло превратилось в стеклянную трубку вроде тех, что торчат из алхимических реторт, зубы сделались вплавленными в челюсти осколками кварца, а язык — в длинный извивающийся ящеричный хвост.
Адские владыки не терпят небрежности — в ней они видят неуважение, а это худший из всех возможных грехов. Они дают право распоряжаться своей силой, но лишь тем, кто это заслужил долгой беспорочной службой или удовлетворением их жутких противоестественных склонностей, за неуважение же карают неукоснительно.
Барбаросса не единожды сжигала себе глотку словами демонического языка, пока Котейшество терпеливо обучала ее тонкостям этого искусства, добиваясь идеального произношения. Демонический язык надо осторожно выдыхать из себя, как отравленный дым. Мягкими аккуратными толчками, при этом язык должен двигаться чутко и легко, как палочка дирижёра…
Демон внутри замка дернулся, отпрянув на миг. Он ощущал чужое прикосновение, не похожее на прикосновение хозяина, и силился выполнить свой долг, как и положено верному вассалу. Полыхнуть огненной вспышкой, выжигая пришельцу глаза, оповестить хозяина, поднять тревогу… Наивный малыш. Ему никогда не приходилось сталкиваться с ведьмой.
Поглаживая ладонями полированную пластину замка, Барбаросса видела его метания, как видела и сложно устроенную геометрию его невидимого тела, похожего на какое-то доисторическое насекомое — крохотные лапки трепетали, впившись в дерево и металл, крохотные щупальца метались из стороны в сторону.
Не противник. Тщедушная мелочь, с которой она совладала бы даже будучи мертвецки пьяной.
— Лемигастусомиэль! Búðu til nýjan prófíl, — этим словам и словосочетаниям она выучилась на не занятиях в университете, а у Панди, наблюдая за ее кропотливой работой. Смысл некоторых слов она сама едва улавливала, но безошибочно знала, в каком порядке их следует произносить, — Лемигастусомиэль! Frumstillir nýja innskráningu. Staða — fjölskylduvinur, góður gestur.
Демон покорился. Да и не мог не покориться. Человек, обладающий его именем, обладал и властью над ним, ничтожным узником дверного замка. Досадно, что этот трюк, отменно работающий с мелкими адскими тварями, бессилен против их владетелей и сеньоров, подумала Барбаросса, с удовольствием ощущая, как дрожащие лапки Лемигастусомиэля цепляются за прорези в засове, медленно сдвигая его дюйм за дюймом.
Существо хоть сколько-нибудь сильное по меркам адского царства, способно скрутить в бараний рог самонадеянного заклинателя, вооруженного даже гроздью нужных имен, превратив его тело в полыхающие руины, а душу в безумный мятущийся дух. С сильными надо договариваться. Уговаривать их, унижаясь или обещая щедрые подношения, упрашивать, искать слабости и исполнять желания. Иногда — поить кровью и прочими жидкостями, которые им по вкусу.
Со слабыми проще. Слабых просто давят ногой.
— Opið. Þögn. Hafðu hljóð.
Демон покорно щелкнул замком, отпирая дверь. Барбаросса могла бы уничтожить его одним щелчком пальцев. Она так и сделает — на обратном пути. Может, демоны, обитающие в дверных замках, слабы и неразумны, но иногда у этих мерзавцев отменная память. Ей не нужно, чтобы он сохранил воспоминания об ее визите. Чтобы потом какой-нибудь демонолог, посланный городским магистратом расследовать дерзкую кражу, выудил слепок ее ауры из сознания Лемигастосомиэля, жалкого служителя входной двери.
Она просто уничтожит его, когда будет уходить. Расплавит, отдав череду столь сложных противоречивых команд, что его жалкие куцые мозги не смогу ее переварить.
Но это потом, позже — когда она покончит с насущными делами.
Барбаросса осторожно скользнула внутрь, прикрыв за собой дверь.
Ну здравствуй, гомункул. Будь хорошим мальчиком и сиди тихонько в своей банке, тетушка Барби, заглянувшая в гости, не причинит тебе вреда…
Ей никогда не приходилось бывать в жилищах отставных вояк — выйдя на пенсию, те обыкновенно предпочитали селиться в более спокойных местах, чем суетный Броккенбург. В сонном Бельгерсхайне с его прекрасными яблочными садами, в тучном Лангебенсдорфе с его прославленными кофейными пирожными, да хоть бы и в самом Магдебурге — там всегда можно найти развлечения на любой вкус, даже если после всех войн от тебя осталось так мало плоти, что впору хранить ее в печном горшке, а не облачать в костюм.
Прихожая оказалась пуста и безлюдна. Не очень большая, не очень маленькая, она была погружена в полумрак и ни единым звуком не отозвалась на ее вторжение, но Барбаросса, едва лишь прикрыв за собой дверь, замерла, стараясь не только не шевелиться, но и не дышать.
Хозяин-старикашка не спешил на скрип двери, чтобы засвидетельствовать ей свое почтение, угостить стаканчиком и пригласить в дом. Верно, дрыхнет наверху, как и говорила Бригелла. Может, высосал бутылочку вина за обедом и будет спать до позднего вечера, даже не подозревая, что за гостей адские владыки привели нынче в его дом. Тем лучше. Тем больше у него шансов дожить до почтенного возраста.
Первые секунды после того, как скрипнула дверь — самые опасные. Если демон-привратник все-таки подаст сигнал, если престарелый хозяин в своей спальне вскочит, паля вслепую из пистолетов, лучше сохранить между собой и дверью как можно более короткую дистанцию — на тот случай, если придется улепетывать без оглядки.
Тишина. Умница Лемигастусомиэль не подал тревожного сигнала, воздух в прихожей не засветился, реагируя на ее присутствие, по дверной коробке и стенами не зазмеились огненные письмена демонического языка, сплетая вокруг нее лопушку из невидимых раскаленных нитей.
Ничего. Тишина.
Дом ни единым знаком не продемонстрировал, что ощутил визитерку в своей прихожей. Ни скрипа чужих шагов, ни звука взводимого мушкетного курка, ни того неприятного шороха, который издает обнажаемая сталь, высвобождаемая из ножен. Значит, можно приниматься за работу.
Барбаросса не позволила себе расслабиться, миновав порог. Напротив, замерла в неподвижности, стараясь не шевелить не единым членом, точно восковая статуя. Только никчемные тупые шлюхи, привыкшие орудовать в чужих домах так же свободно, как у себя в штанах, бросаются к сундукам со скарбом, радостно хмылясь. И частенько превращаются в щепотку жирной сажи на полу. Если ты не видишь рядом опасности, учила Панди, это не значит, что ее нет. Это значит, что ты не замечаешь ее признаков.
По этой части Панди была мастером, каких поискать. Удивительно, как это в ней сочеталось — презрение ко всем законам и правилам вкупе с мятущейся, точно адский огонь, натурой, и способность хладнокровно ковыряться в чужих замках. Однако здесь миннезанги «Камарильи Проклятых» не лгали — Панди обнесла в этом херовом городе столько домов, что если бы в каждом оставляла свой портрет, ее лицо уже было бы много известнее, чем лицо бургомистра господина Тоттерфиша.
Барбаросса машинально мазнула по прихожей взглядом, чтобы убедиться, что в ней нет опасностей — явных опасностей. Что под входным половичком заботливым хозяином не заготовлен медвежий капкан, готовый перекусить ей ноги. Что у двери на уровне головы не примостилась страшная Фридхофсканон, «кладбищенская пушка»[5], способная размозжить ей голову куском свинца, стоит только неосторожно задеть натянутую нить. Что из дверной коробки не торчит какой-нибудь отравленный шип или иная гадость вроде заговоренного гвоздя… В Унтерштадте существовало много подобных приемов, призванных защитить дом от незваных гостей, да и в Нижнем Миттельштадте такими фокусами не гнушались — редко у какого хозяина были деньги на защитные чары, заговоренный демонологом замок или даже собственного охранного демона.
Ни на шаг не удаляясь от двери, Барбаросса осторожно втянула носом воздух. Переломанный не единожды, свернутый на бок, этот нос не шел ни в какое сравнение с изящными припудренными носиками хорошеньких ведьмочек, но все еще сносно разбирал запахи. Сейчас ей требовалась его помощь — куда сильнее, чем требовалась в трактире, чтобы определить, каким дерьмом хозяин разбавил вино в этот раз.
Бригелла оказалась права, ее не ждал ни разъяренный хозяин с пистолетами в руках, ни хитроумно сооруженная ловушка, способная искалечить и даже убить, ни прочие неприятные штуки. Но это не означало, что этот милый блядский домик не в силах преподнести ей неприятный сюрприз.
Брунгильда, вспомнила Барбаросса, эта мандавошья мать звалась Брунгильда. Привыкшая орудовать по ночам в Нижнем Миттельштадте и имевшая к этому ремеслу некоторые способности, она, как и Глаукома, в какой-то момент допустила небольшую ошибку. Влезла в контору нотариуса, спьяну приняв ее за скобяную лавку. Не заметила ни предостерегающих признаков, которые должна была заметить всякая ведьма, ни крохотных сигилов демонического наречия, укрывавшихся на стенах и половицах. А потом уже было поздно.
Некоторые охранные демоны срабатывают мгновенно, точно взведенные охотничьи капканы с мощной пружиной, другие, напротив, обладают крокодильей выдержкой, позволяя визитеру не только порадоваться, но и запустить руки в чужие сундуки. А потом…
Когда Брунгильда дернулась, было уже поздно, узор из чар крепко держал ее. А дальше… Наверно, ее ждала не лучшая в ее жизни ночь. Когда рано поутру помощник нотариуса пришел, чтобы отпереть контору, он не обнаружил там Брунгильды, зато обнаружил множество крошечных изящных статуэток, вырезанных из кости, расставленных по всем столам и полкам. Десятки прелестных овечек, милых кроликов, грациозных дельфинов и котиков взирали на него со всех сторон. Если бы не ворох одежды в углу да брошенные отмычки, никто бы и не догадался, кто именно стал для них источником материала…
Охранный демон. Вот чего она по-настоящему опасалась, забираясь в дом. Не взведенной «кладбищенской пушки», не крысоловки с пропитанным ядом зубами — адской твари, затаившейся в прихожей, терпеливо ждущей, пока она пересечет невидимую линию или допустит одно неосторожное движение, чтобы сомкнуть челюсти. Хорошо натасканный охранный демон может освежевать незваного гостя за полторы секунды, так быстро вывернув его внутренности аккуратной горкой на пол, что еще некоторое время многие мышцы будут сокращаться, а отделенные от тела легкие — надуваться и опадать.
Охранный демон — это чертовски опасное дерьмо, перекалечившее в Броккенбурге до хера любительниц поковыряться в чужих замках. Это не безобидный демон, запертый в дверном замке, способный, самое большее, оторвать тебе руку или плюнуть в глаза сгустком расплавленной меди. Это не сторож, не пугало, это настоящий цепной пес, нарочно выдрессированный и натасканный, чтобы душить незваных гостей. Особая порода адских тварей, которых демонологи ловят в свои силки, чтобы потом продать за немалый барыш всем рачительным хозяевам, желающим защитить свой дом и добро.
Ад, подобно талантливому мастеру, вытачивает из каждого материала свой инструмент сообразно заложенным в этом материале свойствам. Некоторые чертовки рождены чтобы вскрывать замки, но на счет себя Барбаросса никогда не строила иллюзий. Выточить из нее взломщицу было не проще, чем из куска хрусталя — боевой шестопер. Однако, даже несмотря на это, Панди в свое время удалось вбить в ее голову некоторые вещи, которые известны каждой суке, берущейся за отмычки. Одной из них было уважение к охранным демонам.
Никто точно не знал, сколько разновидностей охранных демонов существует в адских чертогах. Вполне может быть, что и больше, чем звезд на небе. Чертовски пестрое племя, насчитывающее миллионы тварей и многие тысячи объединяющих их родов. Каждый род отличался манерами, привычками и охотничьими приемами, каждый существовал немного наособицу от прочих и требовал к себе отдельного подхода. Многие опытные броккенбургские взломщицы, имеющие надежду, что и про их подвиги «Камарилья Проклятых» однажды сложит миннезанг, старательно заучивали на память эти детали, штудируя их так же прилежно, как пажи штудируют биографию династии Веттинов по альбертинской линии[6] «от Альбрехта до Рюдигера».
Демоны из рода Роттерступмпфов отличаются свирепым нравом и рвут любого пришельца в клочья, стоит ему сделать хотя бы шаг от порога, но при этом по какой-то причине не выносят фиолетовый цвет и даже не покажутся из своего угла, если увидят его на госте. Демоны из рода Ротзбенгелей, обладающие огромной выдержкой, позволяют вору доверху набить свои мешки, но едва только он пытается выйти, отрывают ему голову, так легко, как опытный трактирщик достает пробку из бутылки — но все силы Ада не способны заставить их работать по четвергам. Демоны из рода Тоттераттов выдают себя шорохом сродни мышиному, защитой от них может служить только согнутая медная монета в правом кармане или бумажка с написанным именем «Бартоломеус». Демоны из рода Регенширмов и их кузены из рода Шпациренов хоть и служат охранными демонами, считают себя, должно быть, первыми в Аду шутниками — не раз и не два они выпроваживали воровку прочь с карманами, набитым хозяйским добром, но при этом облаченную в сюртук, сшитый из ее собственной ободранной шкуры, с почками, помещенными в пустые глазницы или полным ртом отрубленных пальцев. Фангены, Нагендекнохены, Абгентрентер-Эллбогены…
Пытаясь выучить все их роды, привычки и охотничьи приемы, можно было рехнуться, позабыв свое собственное имя, вот почему Панди никогда не забивала себе голову этим дерьмом. «Херня все это, — кратко сказала она как-то, когда Барбаросса, еще не оставившая надежды сделаться взломщицей, спросила ее об этом, — если я буду зубрить все эти вещи наизусть, у меня не останется времени даже сходить в нужник. Запомни, Красотка, тут, как и в адских науках, которыми тебя пичкают в университете, надо не зубрить все подряд, а держать в голове главное. Быть осторожной девочкой и не позволять жадности затмевать твою осторожность. Есть три правила, которые помогут тебе в этом деле…»
Панди всегда была мудрой воровкой. Останься она в Броккенбурге, про нее сочинили бы не семь, а семьдесят семь миннезангов.
Застыв на месте, Барбаросса старательно принюхивалась, пытаясь обнаружить в прихожей тревожный или резкий запах, а также любой другой запах, которому не положено было здесь находиться. Например, запах цветущих петуний. Или запах горелой шерсти. Или тонкий аромат свежескошенной травы в сочетании с запахом мускатного ореха. Вполне безобидные в повседневной жизни, здесь, в чужом доме, они могли нести опасность и смерть. Мгновенную — если повезет. Мучительную, растянутую на много часов, если охранный демон мается скукой или имеет наклонности садиста.
Никаких подозрительных запахов ее нос как будто бы не ощутил. Только запах кислятины, частенько поселяющийся в домах стариков, состоящий из запахов, источаемых немощным телом, горелого жира, грязи и мочи. Старик не держал прислуги, вспомнила Барбаросса, и это было чертовски заметно, сам же тоже не любил возиться по хозяйству. Мебель, которой была обставлена прихожая, выглядела дряхлой и немощной, порядком подточенной жуками. Гардины, висевшие на окнах, истлели и выгорели на солнце до того, что напоминали погребальные саваны. Половицы так давно не скребли ножом, что пятна свечного воска, жира и вина давно образовали на полу сложные концентрические переплетения. И верно прижимист, подумала Барбаросса, пристально разглядывая этот узор. Все еще использует свечу вместо заговоренной лампы с демоном внутри, видно, и тут бережет монету. Кроме того, он, должно быть, чертовски дряхл и страдает подагрой, отчего его пальцы не справляются ни со свечой, ни с бутылкой. Но вот силы спустить курок в них, наверно, хватит, мрачно подумала Барбаросса, если этот хер чутко спит и услышит доносящиеся из прихожей скрип мебели.
Вешалка в прихожей также не таила в себе опасных сюрпризов. Висящие на ней плащи и жюстокоры были покрыты обильным слоем пыли, как и восседающие на полке шляпы, что до башмаков, стоящих под ней, они высохли и растрескались до того, что походили на трухлявые орехи, готовые лопнуть от первого прикосновения. Старик явно давно не выбирался из дома, прикинула Барбаросса, иначе не запустил бы свой гардероб до такой степени. Должно быть, еду ему поставляют из ближайшего трактира. Впрочем, плевать. Ей нет дела до того, чем он живет. Ей нужен гомункул — ну и, может, еще какие-нибудь безделушки, которые она сумеет найти по пути и которые не составит труда сбыть в Унтерштадте.
Она пока не видела банки, и немудрено — света в прихожей не доставало, чтобы разглядеть всю обстановку, а она была недостаточно отбитой сукой, чтобы зажечь свечу. Должно быть, банка стоит где-нибудь неприметно в углу, Бригелла говорила, что видела ее через окно…
Барбаросса не сделала ни единого шага вглубь прихожей. Подозрительных запахов не было, если не считать дрянного запаха кислятины, похожего на запах давно протухшего соуса, но это еще ни о чем не говорило. Охранные демоны хитры и скрытны, об их присутствии могут говорить многие признаки. Странным образом двигающиеся тени на потолке. Доносящийся из углов скрип. Паутина, которая лишь кажется паутиной. Иногда — дрожащие у комнатных цветов листья или необычные потеки на стенах…
Она могла помнить до пизды таких признаков, но все они не служили надежной защитой от неприятных сюрпризов, которые мог скрывать дом старого скряги. Новые охранные демоны появлялись в Броккенбурге чаще, чем залетные ветра, и неудивительно — в городе, где многие взломщики обладают магическим даром, даже самые грозные охранники очень быстро теряли свою эффективность, едва только их приемы становились известны ночной публике. На смену им неизменно приходили новые, поставляемые демонологами-негоциантами — все новые и новые породы смертоносных тварей, каждая из которых владела своим арсеналом фокусов. И каждая новая обыкновенно собирала богатую жатву. Не потому, что была так уж смертоносна, чаще потому, что против нее еще не было придумано подходящих приемов.
Вердомдешомакер, прозванный в Броккенбурге Чертовым Сапожником. Этот демон перекалечил до черта воровок в прошлом году, в короткий срок сделавшись местной знаменитостью. Не обладающий великой силой, имеющий в Аду скромный титул сродни баронетскому, он вступил в торговые сношения с саксонскими демонологами, желая наладить свое благосостояние, но занимался сбытом не магических тайн и талантов, как многие его собратья, а собственных демонических отпрысков, охотно предоставляя их для службы любому желающему, платящему золотом и кровью. Этих отпрысков у него, судя по всему, было больше, чем язв на теле у больного оспой.
Дети Чертового Сапожника не отличались ни великой силой, ни большим умом. Неопытные прошмандовки, промышлявшие ночными грабежами, попросту не знали, что опасность исходит не от запахов или свечения по углам, как от привычных им демонов, а от шороха, чертовски похожего на мышиный, потому не обращали на него внимания, пока не делалось слишком поздно.
Отпрыски Чертового Сапожника не убивали свою жертву, лишь сковывали невидимыми оковами, после чего принимались лакомиться ее ногами, неспешно обсасывая, точно карамельки. Иногда они удовлетворялись ступнями. Иногда — если хозяин дома не спешил отозвать их — они успевали добраться до колен и выше. Какое-то время в Унтерштадте было пруд пруди калек с деревянными ногами. Напасть эта закончилась лишь после того, как выяснилось, что отпрыски Чертового Сапожника неравнодушны к календуле — достаточно было бросить в угол засушенный цветок, как те, забыв про свой долг, бросались к нему, теряя всякий интерес к защите вверенного им имущества, позволяя пришельцу вынести из лавки все вплоть до мебели. Неудивительно, что предприятие Вердомдешомакера, основанное на торговле его отпрысками, через какое-то время прогорело — этот товар потерял в Броккенбурге всякий спрос.
Но стоило только ночным воровкам вздохнуть с облегчением, как на смену его отпрыскам пришли охранные демоны из рода Транкуило, завезенные, по слухам, в Броккенбург венецианскими демонологами-негоциантами. Эти были равнодушны к календуле и не издавали звуков, но тоже доставили уйму неприятностей желающим покопаться в чужих сундуках. Принимая облик обычных домашних мух, они невозмутимо гудели под потолком, но лишь до тех пор, пока добыча не пересекала невидимой линии, вступая на находящуюся под их попечение территорию, а после безжалостно расправлялись с ней, сминая, точно мельничным жерновом. Выродки из рода Транкуилло показали себя столь эффективно, что долгое время пользовались в Броккенбурге огромным спросом и стоили по два-три гульдена за голову — пока ушлые воровки, изучив их привычки, не научились обходить и их при помощи мотка разноцветных ниток, фляги с дождевой водой и обычного платка.
Тогда на смену Транкуилло пришли демоны Ниэру — какого-то древнего демонического рода, выведенного на Сицилии, настолько кровожадного, что продавались не в стеклянных бутылках, опечатанных именем демонолога и адских владык, а в свинцовых ящиках, обвязанных медными, висмутовыми и оловянными цепями. Впрочем, они-то как раз в Броккенбурге не прижились — их немыслимая кровожадность вкупе со слабыми сдерживающими чарами сделали их угрозой прежде всего для хозяев сундуков, чем для чертовок, жаждущих в них покопаться. По меньшей мере две дюжины лавочников оказались растерзаны собственными охранниками, превратившись в растянутые на стенах лоскуты кожи, прежде чем эта мода ушла в прошлое.
На смену Ниэру пришли Резеттеры. На смену Резеттерами — Аунигулиусы. На смену Аунигулиусам пришло следующее поколение тварей, не менее зубастых и смертоносных. Это был бесконечный водоворот, циркулирующий уже Ад знает сколько лет, водоворот, который погубил бессчетное количество юных сук из Броккенбурга. Каждый новый демон приносил с собой новые приемы и ловушки, которые надо было учиться обнаруживать и нейтрализовывать, но едва только это знание делалось всеобщим, как вместо него уже возникал новый. Следом за ним — еще один. И еще. И еще. И еще… За последние триста пятьдесят лет этот цикл повторился немыслимое количество раз и, верно, обречен был повторяться бесконечно, до тех времен, пока мир окончательно не истлеет, сожженный дыханием Ада.
Иногда случались и курьезы, не вполне вписывающиеся в эту схему, но лишь подтверждавшие ее.
Ярыга, вспомнила Барбаросса, продолжая напряженно вслушиваться в тишину чужого дома. Эта тоже сделалась известной, подобно Брунгильде, но на свой манер. Улучив безлунную ночь, она забралась в дом какого-то мастера из цеха ткачей, рассчитывая поживиться в его кладовой, и не через дверь, как многие ее предшественницы, а через крышу, использовав хитроумный заговоренный крюк с веревкой. С собой у нее был не один только пустой мешок, как у нее самой, а целый арсенал — нож братоубийцы, платок, сотканный из волос задушенной девственницы, оправленная в медь ослиная челюсть, склянка с коллоидным серебром, горсть свинцовых бусин — Ярыга знала, куда шла и была готова столкнуться с самыми хитроумными и коварными охранными демонами из всех, которых только можно встретить в Броккенбурге.
Она успела миновать четыре комнаты, пристально изучая каждую щель, а в пятой попалась, точно неопытная школярка, впервые проникшая в чужой дом. Не обратила внимания на странной формы лужу в углу, приняв ее за разлитое вино. Через мгновенье невидимая лапа, подняв Ярыгу точно пушинку, пригвоздила ее к потолку. Через два у нее, визжащей и бьющейся, точно пойманная муха, начала отслаиваться кожа, белой метелью запорхавшая по комнатам. Через час вернувшийся из гостей хозяин дома обнаружил лишь ее скелет, вплавленный в потолок, да заляпанные горелым жиром стены.
Ярыга не просто попалась, допустив оплошность, она угодила в когти к демону из рода Айзенкраль, чьи методы охоты к тому моменту считались безнадежно устаревшими, а сам он — настолько никчемным, что справиться с ним по силам даже ведьме первого круга. Многие несчастные суки подобно Ярыге умудрялись перехитрить сами себя, очень уж часто судьба сводила их в чужом доме совсем не с теми тварями, которых они рассчитывали там увидеть.
Именно поэтому Барбаросса не спешила углубиться в исследование прихожей. Может, сестрице Барби никогда не заслужить в свою честь семи миннезангов, как Панди, но ее имя, по крайней мере, не станут вспоминать в одном ряду с Брунгильдой, Ярыгой и прочими никчемными суками…
Первое правило Панди гласило — войдя в дом без приглашения, не лезь сразу шариться в сундуках. Любопытные девочки, норовящие сразу залезть в чужие шоссы, очень часто оказываются наказаны за свое любопытство — и хорошо, если парой оспин, а не провалившимся от сифилиса носом.
Затаись, задержи дыхание, не шевелись. Как бы хитер и осторожен ни был демон, стерегущий покои, он всегда будет оставлять в окружающем мире след. Это может быть запах, но может быть и нечто иное. Шуршащие тени, бродящие по потолку. Скрип невидимых когтей. Крохотные сигилы адского языка, вплетенные в узоры на стенных панелях, едва заметное шевеление ворсинок на ковре…
Не отлипая от стены, Барбаросса беззвучно достала кошель и, распустив завязки, извлекла из него чаячье перо. Перо было мятое, грязное и взъерошенное, не из числа тех элегантных перьев, что прикалывают к шляпам, и выглядело так, будто было добыто котом, но сейчас это не играло роли. Уличный мальчишка потребовал за него крейцер, прекрасно зная, сколь редкий это товар в Броккенбурге, но получил хорошую затрещину и уступил его бесплатно. Хорошая сделка.
Нагнувшись, Барбаросса прикоснулась пером к полу и осторожно покрутила. Перо не тлело в ее пальцах, не изгибалось от невидимого жара, не чернело. Превосходно. Охранные демоны отчего-то не любят чаек, оттого многие из воровской братии носят на шее высушенные чаячьи лапки. Барбаросса не относила себя к их числу, но многие трюки и ухватки знала — спасибо товаркам за науку. Конечно, лучше бы всего иметь сейчас перстень с хризалитом, шелковый шнурок с восемью узлами, медный гвоздь и склянку соленой воды, но…
Барбаросса украдкой вздохнула. Она сохранила кое-что из своих старых инструментов, надежно укрыв во многочисленных тайниках, иные из которых были оборудованы даже в Малом Замке, тайниках, хранящих подчас куда более зловещие штуки, чем безыскусные тайники Холеры, встречавшиеся на каждом шагу, в которых можно было обнаружить разве что порнографические гравюры, глиняные и деревянные херы да прочую подобную дрянь. Вот только времени возвращаться к ним не было, пришлось забираться в дом практически безоружной, с одним только пустым мешком, стянутым на рынке и предназначенным для банки с гомункулом.
Второе — бояться надо не того демона, который наделен великой силой, а того, с которым ты прежде не сталкивалась. Опасность прежде всего таится в неизвестности. Даже слабосильное отродье, стерегущее дом, охотничьи привычки и свойства которого тебе не знакомы, стократ опаснее самой злой и кровожадной твари, от которой ты уже знаешь, чего ожидать.
Разумный совет. Нечто подобное сказала ей Каррион на первом уроке по фехтованию. «Не бойся противника, мастерски орудующего рапирой. Бойся противника, который еще не вытащил рапиру из ножен». Кажется, это был единственный совет, полученный ею от Каррион на том занятии — Волчье Солнце, сестра-батальер «Сучьей Баталии», не любила трепать языком и не читала своим ученицам лекций. Она была сторонницей подкрепления выученных наук практикой — в следующую же секунду нос Барбароссы с хрустом превратился в бесформенный вздувшийся нарыв, соприкоснувшись с учебной рапирой в руке Каррион.
Третье… С третьим правилом было проще всего.
Даже если ты не засекла никаких подозрительных следов в доме, который намереваешься обнести, если не замечаешь ни подозрительных запахов, ни теней, однако твое ведьминское чутье воет от ощущения опасности — наплюй на добычу, разворачивайся и беги без оглядки, придерживая обоссанные портки.
Неважно, в лапы какого демона ты сунулась, никчемной твари, купленной за тридцать грошей на рынке, или опасного адского хищника, которого пленил и поставил на службу опытный демонолог, все охранные демоны, каковы бы ни были их охотничьи приемы и способности, имеют одно немаловажное ограничение. Они сильны лишь в пределах того пространства, которое поставлены охранять. Такой демон легко может задушить проникшего в дом воришку, но за порогом этого дома не совладает и с едва вылупившимся птенцом. Поэтому если ты только ощутила что-то такое, тревожное, липкое, недоброе, сигай в ближайшее окно и молись всем адским владыкам, что успеешь пересечь невидимую границу прежде чем он дотянется до тебя…
Перо осталось невредимо, Барбаросса с облегчением сунула его за пазуху.
Кажется, чисто.
Старик и верно был слишком скуп, чтобы тратить деньги на охранного демона, как говорила Бригелла. А может, как и многие старики, слишком осторожен. Известно, сколько бы денег не было заплачено демонологу, это не гарантия от того, что демон, приставленный охранять твое жилище, одним прекрасным днем не сдерет шкуру с тебя самого.
Демоны хитры и коварны, а еще чертовски терпеливы — тысячелетия, проведенные в адских озерах из кипящей ртути и в извечной войне с себе подобными закалили их выдержку свыше всех вообразимых человеком пределов. А еще они истово презирают людской род, и каждый год, проведенный в плену у чар, сдерживающих их, оттачивает это презрение до бритвенной остроты.
Говорят, один охранный демон, которого скряга-купец заставлял сторожить его богатство, платя взамен насмешками, терпеливо ждал сорок лет, пока судьба предоставит ему возможность отплатить своему хозяину. И дождался — грызущая хлебную корку обычная мышь смела хвостом часть начертанной мелом на полу охранной руны, нарушив прежде неприступный узор чар. Говорят также, из дома купца на протяжении четырех часов подряд доносились страшные вопли, а когда перепуганные соседи наконец смогли высадить дверь, то самого хозяина спасти не удалось — демон нафаршировал его тушу монетами из охраняемых им сундуков столь тщательно, что тело несчастного четверо взрослых мужчин не смогли взвалить на носилки.
На всякий случай Барбаросса оторвала от дублета медную пуговицу и уронила ее на пол, внимательно наблюдая за ней. Но та преспокойно покатилась по половицам, не меняя странным образом траектории, не шипя и не зеленея на глазах. Еще один хороший знак. Глупо было думать, что этот запущенный домишко служит логовом для охранного демона, старики редко обзаводятся такими штуками, а уж прижимистые старики — тем более, но она должна была убедиться наверняка. Еще одну глупость, совершенную ею сегодня, адские владыки могли бы и не простить.
Барбаросса позволила себе немного расслабиться. Ни подозрительных запахов, ни странно ведущих себя теней, ни звуков, которых не должно здесь быть. Просто маленькая запущенная прихожая, каких тысячи в Броккенбурге. Но будь она проклята всеми силами Ада, если сделает хоть шаг, прежде чем окончательно убедится в отсутствии ловушек.
Осталась последняя проверка — ведьминским чутьем.
Барбаросса несколько раз сосредоточенно выдохнула и прикрыла глаза, попытавшись изгнать из головы беспокойные мысли, гудящие, точно мошкара на Нойштедском болоте. Если хочешь обострить свое чутье до предела, настроить его на восприятие возмущений в магическом эфире, нужна предельная концентрация, иначе нечего и пытаться.
Ведьминское чутье — хитрая штука, работающая еще более странным и непредсказуемым образом, чем патентованная шатлэнская[7] лоза, продающаяся в Эйзенкрейсе за три талера, в иные дни способная обнаружить медную монету в засыпанной доверху канаве, в другие же не более полезная, чем выломанный из плетня прут, годный лишь для того, чтоб поковыряться в зубах.
Некоторые чертовки, чье чутье от природы было обострено, проворачивали с его помощью впечатляющие трюки. С расстояния в двадцать шритов[8] они могли угадать, в каком из карманов у тебя лежит зачарованный медальон или определить составляющие зелья, даже не прикоснувшись к колбе. Редкий дар, требующий многих лет огранки и тренировки.
Ее собственное чутье могло состязаться с ними едва ли успешнее, чем деревенский осел — с призовыми рысаками из графских конюшен. Бестолково устроенное и слабое, оно к тому же было подвержено сильному влиянию зодиакальных знаков, небесных светил и даже ее собственному менструальному циклу. В один прекрасный день оно могло, подобно чертовой лозе, с безошибочной точностью обнаружить зачарованную монету на другом конце Малого Замка, в другой было бессильно определить, под какой из чашек лежит зачарованная Котейшеством игла. Инструмент, на который никогда нельзя по-настоящему рассчитывать. Ее чутье было такой же полезной штукой, как купленный по дешевке на ярмарке кремневый пистолет — никогда не знаешь, пальнет он, даст осечку или разорвется у тебя в руках.
Барбаросса прислушалась к своим ощущениям. Целую минуту она простояла с закрытыми глазами, заставляя сердце биться размеренно и не частить, а скрюченные от напряжения пальцы расслабиться. Сперва она ощущала лишь кислые запахи, поселившиеся в прихожей, запахи старости, напоминающие запахи грязного засаленного тряпья, но постепенно, очень мягко, начала ощущать и прочие. Много прочих.
Злое ворчание демонов, запертых в нутре проезжающих мимо дома аутовагенов. Мерцание фонарных столбов неподалеку — крохотные демоны, заключенные в них, днем спали, не давая света, но даже во сне едва заметно пульсировали. Короткие всплески в небе, напоминающие отсвет далеких молний в облаках — в этом городе, построенном на трижды проклятой скале, сполохи магической энергии сквозили даже в облаках. Она знала, если суметь удержать себя в таком состоянии достаточно долго, если настроить сознание на нужную волну, можно начать чувствовать еще более слабые и тонкие отголоски, доносящиеся со всех сторон света, вплоть до заговоренных амулетов в карманах прохожих.
Это Верхний Миттельштадт, Барби, напомнила она сама себе, не прекращая работы. Здесь все пропитано чарами насквозь, как лохмотья нищего ссаниной, так что пытаясь различить в этом бурлящем котле демона, ты лишь теряешь свое…
Во имя всех трижды выебанных демонов Преисподней!
Пытаясь нащупать вокруг себя в магическом эфире подозрительные признаки, она наткнулась на чью-то ауру, и ауру столь мощную, что тело рефлекторно выгнулось, будто его стегануло порывом ледяного ветра в верховьях горы, а кости едва не затрещали, как лучины.
Демон. Где-то совсем рядом. В беспорядочном переплетении форм и магических сполохов она внезапно обнаружила сложно устроенный клубок чар, состоящий из такого множества внутренних контуров, что делалось дурно при одном только взгляде. Эти контуры были неактивны, как будто спали, но даже в таком виде невольно внушали к себе почтение. Она словно заглянула в исполинский двигатель, молчащий, холодный, но способный перемолоть три сотни мошек вроде нее, даже их не заметив…
Взвывшие рефлексы едва было не заставили ее броситься за порог, но она удержала их, как строптивых жеребцов в узде. Спящие демоны не опасны. Только безмозглые соплячки, лишь овладевающие ведьминским чутьем, бегут наутек, обнаружив поблизости демоническую сущность. Барбаросса ощутила, как ее обдало жаром, так, что выступивший пот зашипел на мгновенно раскалившейся под дублетом и рубахой коже. Казалось невообразимым, чтобы кто-то держал в доме охранного демона столь исполинской силы, одних только сдерживающих чар должно быть столько, чтобы звенела половина улицы, но если старик в самом деле решился, его яйца должны быть похожи не на ссохшиеся орешки, как она представляла, а на свинцовые ядра от двенадцатифунтовой пушки. Даже спящий, этот демон порождал вокруг себя завихрения в магическом поле, пронизывал воздух зловещими сполохами, точно не до конца притушенный костер, в глубине которого ворчат злые искры.
Вот только… Барбаросса нахмурилась. Она не была специалистом по охранным демонам, ее отметки по демонологии и Гоэции находились на прискорбно низком уровне и лишь стараниями Котейшества не опускались еще ниже. Но даже она знала характерный рисунок чар, свойственный этому племени, резкий, полный острых черт, похожий на чертеж медвежьего капкана. Этот же… Барбаросса попыталась разглядеть детали и едва не присвистнула. Этот казался исполинским спрутом, вросшим в камень броккенской горы. Длиннейшие щупальца, тянущиеся во всех направлениях на целые мейле, настоящая паутина из второстепенных контуров, невообразимо сложная и похожая на… на трубопровод, подумала Барбаросса. На огромный подземный сложно устроенный…
Безмозглая пизда! Тыквенная голова! Тебе впору возвращаться в родной Кверфурт и протирать столы в тамошнем трактире, а не постигать адские науки в Броккенбурге!
Это не охранный демон, как она было вообразила, это демон старой котельной, спящий в земле под домом, невообразимо древний, давно не работающий, погруженный в летаргию. Барбаросса едва не расхохоталась, сообразив, что именно напугало ее. Гигантский нагреватель для воды!
Ах, дьявол…
Она совсем забыла, что эти домишки лепятся к холму, внутри которого когда-то была устроена котельная. Этот демон не представлял опасности, да и не мог ее представлять. Может, когда-то он был и силен, разогревая и проталкивая по трубам миллионы шоппенов воды, но сейчас, даже погруженный в сон, выглядел столь дряхлым, что мог внушить почтение одним только своим размером. Отстраненный от работы, запечатанный демонологами внутри лабиринта из пронзавших гору труб, он многие годы медленно разлагался под каменной толщей, теряя и так небогатые остатки своего могущества. Барбаросса удивительно ясно разглядела его истончившиеся жилы, прежде, верно, похожие на бурлящие реки. Жалкая труха. Если кому-то даже придет в голову возродить эту груду тухлой меоноплазмы к полноценной жизни, он уже никогда не сможет по-настоящему работать, скорее всего, задрожит и лопнет, похоронив самого себя в обломках старого трубопровода…
Барбаросса заставила себя выкинуть его из головы. Демон, спящий в руинах котельной, не мог служить опасностью для нее, лишь только помехой — из-за большого количества испускаемого им излучения ее чутье хуже воспринимало прочие контуры, затмевая ей взор — так горящий костер затмевает пламя свечи. Но это уже не играло роли. У нее было время убедиться, что дом старикашки не таит в себе неприятных сюрпризов, по крайней мере, магического свойства. Время приниматься за то, ради чего она сюда пришла.
— Иди сюда, милый гомункул, — прошептала Барбаросса, хищно озираясь, — Где ты прячешься? Тетя Барби заберет тебя из этого старого противного дома!..
Она вновь пристально осмотрела прихожую, теперь уже не глазами ведьмы, ищущими везде хвосты магических чар и ловушки, а самыми обычными. Но даже в этом свете прихожая не произвела на нее никакого особенного впечатления. Порядком запущенная, грязная, она выглядела так, как выглядят сотни прочих комнатушек в Броккенбурге, ни единой деталью не приковывая ее внимания. Пол — обшарпанный, сохранивший лишь лужицы лака, должно быть вытертый за многие годы шаркающими стариковскими шагами. Стены в пожухших обоях с царапающим глаз мелким узором. Оконные стекла мутны, точно затянутые бельмами глаза, а в углах рам отчетливо заметны клочья паутины — эти окна, похоже, не открывались годами.
Неприятная обстановка. Тяжелая, удушливая, какая-то… Барбаросса насторожилась, ощущая жгучее желание достать из башмака нож, несмотря на царящую вокруг тишину. Какая-то неестественная. Точно внутренние комнаты почти не использовались по назначению. Кроме того, совершенно не видно тех следов, которые обычно оставляет человеческое присутствие — восковых лужиц, оставляемых тающими свечами, спичечных огарков, хлебных крошек… Может, старик такой ветхий, что почти не спускается вниз?
Барбаросса ощутила тревожную щекотку на внутренней стороне бедра. Умора будет, если выяснится, что по наводке шутницы Бри она вломилась в логово сфексов. Чертовы букашки, не без успеха изображающие из себя людей, обожают устраивать такие фальшивые домики у всех на виду, служащие ловушкой для тупоголовых сучек и обустроенные почти как настоящие.
Маловероятно, конечно. Сфексы не любят климата Верхнего Миттельштадта и обыкновенно не забираются так высоко, здешний воздух слишком влажен для их шкуры, человеческие тела, которые они носят, точно костюмы, начинают в нем быстро разлагаться, теряя вид. Кроме того, сфексы обыкновенно возводят под домиками-ловушками небольшие ульи, где запасают пищу и держат своих невольных гостей, а почва внизу, в предгорьях, куда мягче и удобнее для рытья. Нет, подумала Барбаросса с облегчением, этот старый хрен никак не может быть сфексом. Просто никчемный дряхлый старик, запертый в своем старом домишке. Может, он и гомункула завел чтобы было, с кем болтать перед сном…
Гомункул. Она явилась сюда за чертовым гомункулом и уберется прочь едва только сунет его в припасенный мешок. Ну, может задержится немного, чтобы прибрать еще парочку безделушек старика, если те попадутся ей на глаза. После всех сегодняшних треволнений будет справедливо, если она получит несколько монет за свои труды…
Барбаросса беспокойно оглянулась, пытаясь нащупать взглядом банку с гомункулом. Однако не нащупала ровным счетом ничего. Мебель, грязь, висящие на вешалке плащи, липкая пыль на стенах…
Хрен там. Гомункула не было.
Барбаросса стиснула зубы. Блядский гомункул должен быть в прихожей, Бригелла видела его через окно. Но его тут не было. Может, старик засунул его в темный угол? Или, отправляясь в постель, он имеет обыкновение брать гомункула с собой, обнимая во сне, как дети обнимают любимых кукол? Барбаросса чертыхнулась. Ей потребовалось три минуты, чтобы обследовать прихожую самым внимательным образом, нужно было увериться окончательно.
Мебель, стены, грязь. Никаких следов стеклянной банки с гомункулом или иной емкости, в которой он мог бы находиться.
Паршиво, сестрица Барби. Ты можешь выйти отсюда так же легко, как и вошла, отправившись восвояси или… Она впилась взглядом в закрытую дверь гостиной. Или можешь продолжить поиски в остальной части дома, продолжая свой чертов анабазис вглубь неизведанных владений. Черт. Ей не хотелось соваться дальше, дом хоть и молчал, но запах и обстановка действовали ей на нервы.
Но есть ли выбор? Взломав дверь, ты уже совершила преступление, за которое городской магистрат будет рад предложить тебе дыбу, назад дороги нет.
Она найдет чертового гомункула даже если придется перевернуть вверх дном весь дом.
Гостиная мало чем отличалась от прихожей, в которой она уже побывала. Мебель и здесь была дряхлой, трухлявой, помнившей, должно быть, еще предыдущего курфюрста, обои на вздыбившихся от влаги стенах превратились в коросту и медленно осыпались на пол грудами мертвых мотыльков, а там, где еще цеплялись за дерево, были украшены гнилостными разводами, похожими на цветы.
Должно быть, хозяин какое-то время пытался бороться с разложением, медленно поглощавшим его дом, потому что в некоторых местах сквозь толщу времен были заметны попытки исправить положение. Мебель носила следы починки, расстеленный на полу палас выглядел не таким древним, как все прочее, что же до стен, старик, видимо, пытался скрыть пятнающие их следы разложения при помощи картин, маскируя ими, точно заплатками, особенно запущенные места. Дюжины три картин, прикинула Барбаросса, ощущая нечто сродни уважению. Чертовски много для одного затхлого домика в середке Верхнего Миттельштадта. А еще говорят, будто военные не любят живописи…
Гостиная была пуста, в этом она убедилась через щелку в двери, прежде чем проникнуть внутрь. Пуста, безлюдна и полна кислыми запахами, от которых ее уже начало немного мутить. Точно кто-то сварил целую бочку капусты, а потом позабыл про нее, позволяя медленно преть, превращаясь в гнилье. Скверный запах, из-за которого она черт знает сколько времени проторчала в прихожей, выискивая несуществующих демонов.
Лестница, ведущая на второй этаж, выглядела чертовски трухлявой — как и весь дом. Но в этом, по крайней мере, был и плюс — если разбуженный хозяин вздумает ступить на нее, треск будет слышен на пять мейле в округе. Если, конечно…
Может, он помер, подумала Барбаросса, крадущейся походкой хищника двигаясь сквозь гостиную. Издох давным-давно в своей затхлой берлоге, задохнулся в гнилостных миазмах или был раздавлен каким-нибудь рухнувшим на него шкафом. И теперь медленно разлагается в своей кровати, превращаясь в такую же труху, как и здешняя мебель. Бригелла сказала, он реально стар, а старые вояки обычно не очень долго коптят небо. Может, зачарованная мушкетная пуля, сидящая в его мясе и многие годы прокладывающая путь к сердцу, наконец достигла своего. Или отравленная кровь, циркулирующая в венах, прикончила его, сожрав изнутри, или…
Треск, донесшийся до нее со второго этажа, был громким, резким и достаточно внезапным, чтобы она мгновенно замерла на месте, точно соляная статуя. Такой треск дерево не издает само по себе, зато его вполне может издавать тело, ворочающееся на рассохшейся кровати. Барбаросса сцепила зубы, ожидая не раздастся ли за этим звуком что-нибудь еще. Например, шаркающие шаги. Или щелчок взводимого курка. Черт, если старик заподозрит, что в его доме хозяйничают гости, которых он как будто не приглашал, ему достаточно распахнуть окно и крикнуть погромче, через три минуты на улице ее будет поджидать магистратская стража. И тогда она, может, еще успеет пожалеть о том, что в самом деле не угодила в пасть охранного демона…
Барбаросса машинально прикоснулась к «Скромнице» сквозь ткань дублета. В здешнем полумраке затаиться под лестницей не составит никакого труда. А как только старикашка спустится…
Скрип повторился. Громкий протяжный скрип со второго этажа. Это скрипит не пол, мгновенно определелила Барбаросса, не доски, скорее — пружины старой кровати. Бригелла сказала, он стар и немощен, так немощен, что проводит в спальне почти весь день. На это она и уповала, забравшись среди белого дня в чужой дом посреди Верхнего Миттельштадта.
Школа Панди оказалась действенной. Она учла многие детали — голема на улице, охранные сигилы на фонарных столбах, даже, чрезмерно перестраховавшись, возможность встречи с охранным демоном внутри. Учла все детали, кроме одной — редко кто из старых развалин может похвастать глубоким сном.
Сраная пиздорвань! Она старалась ступать бесшумно, насколько это было возможно в тяжелых башмаках, но один случайный скрип половицы под ее ногой мог разбудить старика так же надежно, как удар самого большого магдебургского колокола. Ей стоило подумать об этом наперед. Обтянуть ступни мешковиной, разуться или…
Что делают старики, когда внезапно просыпаются? Едва ли дрочат, распевая песни своего полка. Скорее, принимаются бродить по дому, как пьяные мыши, шаркая и ощупывая лапками обстановку. Старики часто беспокойны и тревожны, а еще слабо соображают. Каждый раз, проснувшись, они должны убедиться, что в их уютной норке ничего не изменилось. А значит…
Барбаросса ощутила, как ее мышцы напрягаются, недобро тяжелея. Она уже догадывалась, какие звуки услышит вслед за скрипом старой кровати. Несколько ударов кресала, шипение зажигаемой лампы, старческое бормотание, а вслед за ним — шаркающие шаги по ступеням лестницы. И хорошо, если спускаться он будет с одной только лампой, без взведенного пистолета в другой руке. Старики обычно не очень-то рады незваным гостям…
Инстинкт едва было не потащил Барбароссу к дверям, точно необъезженный жеребец. Ей стоило большого труда обуздать его, заставить себя примерзнуть к полу. Если старикашка в самом деле проснется и сунется вниз, чтобы проверить свое хозяйство, что ж, Ад сожрет его истлевшую душонку легче, чем пшеничное зерно.
Барбаросса улыбнулась в полумраке, позволив пальцам ласково коснуться обводов «Скромницы». Она не станет идти наверх, напротив, затаится у самой лестницы, ожидая, пока дряхлый хозяин не преодолеет половину ступеней. А потом… Кости у него, должно быть, хрупкие как у цыпленка. Достаточно одного хорошего удара в переносицу, чтобы они негромко хрустнули, раздавив свое содержимое. Она нанесет этот удар ловко и быстро, так быстро, что он даже сообразить не успеет, что произошло. Просто ощутит внезапное головокружения, но не успеет понять, отчего это его старые ноги внезапно подломились, не сделав очередной шаг. И крикнуть тоже не успеет. Когда он разомкнет глаза, то увидит вокруг себя кипящие моря и страшные чертоги Геенны Огненной.
Это не будет жестокостью, подумала Барбаросса, только лишь милосердием.
Я подарю ему быструю и безболезненную смерть, которую он наверняка сам не единожды призывал, ворочаясь бессонной ночью в своей кровати, доживая свой никчемный век. Черт, может, это будет не героическая славная смерть, заслуживающая миннезанга, но даже на такую едва ли вправе рассчитывать люди его ремесла, пропахшего порохом и несвежим мясом.
Барбаросса аккуратно встала возле лестницы, позволив «Скромнице» мягко нанизаться ей на пальцы. Один быстрый легкий удар. Да, для него так будет лучше. Не будет ни смертного одра, зловонного, заляпанного дешевым вином и мочой, ни орды жадных отпрысков, толпящихся у изголовья, чтобы стянуть старикашкины ордена, ни жестоких лекарей, терзающих его дряблую немощную плоть ланцетами, чтобы выжать еще немного застоявшейся вязкой крови…
Кровать наверху снова заскрипела, протяжно и задумчиво.
Вес «Скромницы» был знаком Барбароссе лучше, чем аптекарю — вес его излюбленной гирьки, но этот миг та вдруг показалась тяжелее на две или три унции. Так ли она уверена в том, что слаб? Да, Бригелла утверждала, что он стар, но это еще не означало, что беспомощен. Всем известно, вояки — опасный, непредсказуемый народ, даже те из них, кто давно оставил службу. Это тебе не вышедшие на покой краснодеревщики или зеленщики. Опаленные за время службы порохом и адским огнем, отведавшие на вкус смертоносные газы вперемешку с дымом сожжённых городов, заработавшие медали на грудь и заряд шрапнели в живот, они частенько сохраняют боевой норов даже после того, как вешают шпоры на стенку.
Старые солдаты неохотно уходят на покой.
Лихие рейтары, рвущиеся на своих закованных в броню конях на вражеский строй с пистолетами в руках, чтобы совершить свой самоубийственный и дерзкий караколь[9]. Отчаянные мушкетеры, палящие даже тогда, когда обожженные пальцы прилипают к раскаленным стволам их орудий. Нерушимые как скалы, пикинеры, готовые стоять насмерть даже под льющимся с небес адским огнем, насаживая на свои вертела человеческие и лошадиные тела. Дьявольски отважные гренадеры, шагающие прямиком в пекло, сотрясающие устои мироздания грохотом своих пороховых гранат…
Что, если ветхий хозяин гомункула из числа ветеранов? Барбаросса нахмурилась, баюкая «Скромницу» на ладони. В этом случае он может быть совсем не так беспомощен, даже если выглядит сущей развалиной. Войны, ведущиеся меж адских владык, обыкновенно оставляют после себя не так-то много людей, которых можно было бы считать ветеранами. Слабая человеческая плоть чаще всего превращается в прах или сползает с костей под действием смертоносных энергий Ада. Или же, подчиненная зловещим трансформациям, превращается в нечто совсем иное, приобретая совсем не человеческие черты. Но если уж выживает…
Интересно, какую войну этот дряхлый старикашка мог застать? Подумав об этом, Барбаросса едва не фыркнула. Черт, любую из числа тех, что грохотали за последние три с половиной сотни лет, от самого Оффентурена!
Первый Холленкриг восемнадцатого года, распахавший исполинские траншеи от Соммы до Парижа, такие глубокие и страшные, что даже сейчас, много лет спустя, из них сочится ядовитый гной, а в земле копошатся твари, которые когда-то, должно быть, были людьми, но срослись со своими доспехами, превратившись в огромных насекомых с панцирями из ржавых кирас.
Второй Холленкриг, грянувший через двадцать лет после него, обрушивший Лондон и Ковентри в булькающие недра земли, оставивший на месте Царицына один только дюймовый слой пепла, превративший Варшаву в исполинское озеро прозрачной слизи.
А ведь была еще страшная война Судного Дня на востоке, оставившая на месте Мертвого моря кратер глубиной в две мейле[10], на дне которого до сих пор ворочается и страшно кричит что-то огромное, тщетно пытающееся выбраться. Была еще Шестидневная война, после которой Иерусалим превратился в одну исполинскую крепость из стекла и человеческого мяса, внутри которой обитают гигантские железные осы. Еще была Корейская война и полдюжины африканских с разными чудными названиями, и Испанская и Мадагаскарская и…
Нет смысла и пытаться перечислить. Едва только владыка Белиал, явив свою милость, принял под свой протекторат германские земли триста с лишним лет назад, войны бушевали так часто и обильно, что иногда Барбароссе даже казалось, что названия им дают только по той причине, чтобы хоть как-то отличать одну от другой, в противном случае те давно завязались бы в одну исполинскую, пульсирующую отравленной кровью, раковую опухоль.
Война для адских владык была не искусством или ремеслом, как для старых королей, управлявших миром до Оффентурена, всех этих коронованных ничтожеств, мнящих, будто наделены хоть какой-то властью. И даже не наукой или развлечением сродни охоте. Война была их страстью. Единственной страстью, горящей неутолимо и существующей дольше, чем существуют звезды. Каждый жалкий лоскут земли, перепаханный огнем и сталью, трижды отравленный, сожженный и превращенный в прах, служил картой в их древней игре, игре, в которую они, существа обладавшие немыслимым для человека могуществом, играли с рассвета времен — и в которую они будут играть до того момента, пока все сущее в конце концов не окажется сожжено, превращенное в развеянный в пустоте серый пепел.
Правила этой игры были слишком сложны для смертного. Иногда адские владыки бились каждый сам за себя, отчаянно пытаясь оторвать от владений соперника хотя бы лоскут. Иногда сходились в нечестивые альянсы, столь запутанные и хитро устроенные, что были созданы, казалось, лишь для того, чтобы быть разрушенными, породив еще более причудливые дьявольские союзы. Иногда Белиал объединялся со Столасом, чтобы сокрушить своих неуязвимых собратьев — и тогда горы целиком уходили в булькающие недра земли, а моря превращались в лужи зловонной слизи. Иногда вынужден был заключить пакт с Белетом — и тогда земля и все живое на сотни мейле вокруг превращалось в жирный серый тлен, рассыпающийся под пальцами. Иногда, когда дело было особенно скверно, обращался за помощью к Гаапу — и тогда из гниющих лесов выходили существа, бывшие прежде зверьми, но сделавшиеся страшнее демонов из Ада.
Ни одна из договоренностей не существовала дольше, чем горит свеча. Пакты немедленно нарушались тотчас после заключения, альянсы рассыпались гнилостным тленом, конкордаты и меморандумы неизбежно оборачивались невероятными по сложности сплетения узорами из лжи, а тайные протоколы выбирались из чрев своих еще булькающих предшественников, чтобы сожрать их самих через мгновенье. Многие мелкие войны клокотали годами и даже десятилетиями, точно подземные пожары в угольных шахтах, почти не привлекая к себе внимания, размеренно перемалывая все новые и новые пополнения из людей и адских демонов. Но были и другие, куда как более страшные, случавшиеся тогда, когда четверо верховных адских владык — Белиал, Гаап, Белет и Столас — принимались по-новому делить доставшиеся им паи, вновь и вновь перекраивая земную твердь и оставляя на ней страшные рубцы.
Люди, осмеливавшиеся принять участие в этой забаве всесильных адских владык, умудрившиеся при этом сохранить жизнь, рассудок и хоть какое-то количество плоти на костях, обыкновенно приобретали на память куда больше следов, чем парочка шрамов, которые потом можно будет показывать рдеющим от смущения девицам.
Вспомнить хотя бы гвардию Великого Конде.
Когда в страшном тысяча шестьсот тридцать втором году горящие на кострах ведьмы и колдуны Друденхауса в последнем предсмертном усилии распахнули двери Ада, ознаменовав наступление Оффентурена, Людовик де Бурбон, принц де Конде, герцог де Бурбон, граф де Сансерр, овеянный славой непобедимый полководец, первым сложил свою шпагу к ногам адского владыки Столаса, а вслед за ним присягнули адской мощи и все его войска — пятнадцать тысяч пехоты, шесть с половиной тысяч кавалерии и почти шесть сотен мушкетеров. Впечатленные явленной им мощью Ада, в мгновение ока превратившей двадцатитысячную армию Франсиско де Мело в скопище извивающихся обожженных жуков, узревшие адские легионы, своей поступью превращавшие землю в тлен, воины Великого Конде поспешили последовать примеру своего господина, надеясь и самим обрести частицу адского могущества. Едва ли они предполагали, чем обернется их желание.
Адский владыка Столас, использовав Флейшкрафт, магию плоти, одну из высших наук Ада, взял без малого двадцать тысяч человек из войска Конде — и смешал их воедино, заставив их вместе с их доспехами, лошадьми и телегами срастись в один огромный ком плоти. Это страшное существо размером с гору, ощерившееся тысячей клацающих зубами голов, прозванное Новым Гаргантюа, по меньшей мере еще сорок лет разоряло Арденны, разрушая встреченные деревни и жадно пожирая всех, кто не успел убраться. Обреченное вечно выть от боли и неутолимого голода, оставляющее за собой одни лишь руины, оно нашло свою смерть лишь зимой тысяча шестьсот семьдесят третьего года, когда, осатанев от голода и бескормицы, набросилось на Седанскую крепость и было расстреляно орудиями его гарнизона. Сам Великий Конде, присягнувший Адскому престолу, не разделил участи своего войска. Обласканный владыкой Столасом, сделавшийся его вассалом, он получил от Ада миллион тонн золота и тело гигантского паука из бронзы и вольфрама.
Не легче пришлось и пехотинцам Иоганна Тилли из императорской армии, поспешившими принести присягу адскому владыке, только не Столасу, как армия Великого Конде, а Белиалу. Говорят, им было обещано сделаться ядром его армии из легионов Ада. Если так, этим несчастным суждено было первыми столкнуться с тем, что именуется адской иронией — они сделались не ядром, но ядрами армии Белиала. Еще три дня и три ночи над походным лагерем Иогана Тилли стоял ужасающий гам, пронизанный скрежетом и криками боли — это демоны Белиала, воя от восторга и хохоча, разрывали и рубили несчастных на части, после чего сковывали их изувеченные остатки цепями и заколачивали в пушечные стволы, чтобы потом этими страшными снарядами обстрелять осажденный Мангейм. Вопли живых человеческих ядер, говорят, так повлияли на осажденных, что те предпочли покончить с собой, чем уповать на милость Белиала — милость новых владык к тому моменту уже сделалась всем ясна.
Участь самого Тилли сложилась лишь немногим лучше, чем у его солдат. Превращенный своим новым сеньором, адским владыкой Белиалом, в исполинскую осадную башню высотой в тринадцать рут[11], с обшивкой из ворочающейся обожженной стали, прикрывающей вечно кровоточащие внутренности, он принял участие во многих битвах той страшной войны, неудачно прозванной современниками Четырнадцатилетней — участвовал в битве при Ольдендорфе, осаде Лёвена и страшном Фрайбурговом побоище — и перебил столько народу, что из костей его жертв можно было бы возвести новый город. Погиб он лишь восемь лет спустя, под стенами Пльзеня. Командующий обороной маркиз Набериус, один из младших адских владык свиты Столаса, тщетно бомбардировал эту крушащую стены громаду крепостной артиллерией, все его адские орудия, ревущие от гнева, обернутые в свежесодранные с нерасторопной обслуги шкуры, были бессильны проломить броню Тилли. Но за маркизом Набериусом не напрасно ходила по адским чертогам слава хитреца. Отчаявшись взять подступающего Тилли силой, он приказал своему гарнизону перебить жителей осажденного города, а кроме того — передушить всех мух, что только есть в небе. Когда исполнительные демоны выполнили поручение, Набериус на целые сутки удалился в свои покои, не обращая внимания на Тилли, крушащего городские стены, а когда вышел, сделалось ясно, что слава хитреца ходила за ним не напрасно.
Взяв от умерщвленных людей немного плоти и зубы, а от мух их невесомые крылья, он за одну ночь создал армию крошечных летающих демонов не больше шмеля, которую и натравил на своего врага. Несколько миллионов его созданий осели пеплом, не выдержав огненного дыхания Тилли. Несколько миллионов были растоптаны им или сожраны юркими змееподобными тварями, живущим в его стальной обшивке. Но несколько десятков все-таки нашли щели в броне, нашли за ней уязвимую плоть и впрыснули туда свой яд. Плоть Тилли, даже укрытая адской броней, оставалась человеческой плотью. Еще три дня гигантская осадная башня в окрестностях Пльзеня уже не помышляя о штурме, ревела страшным голосом, изнывая от боли, пока смертоносная гангрена пировала ее внутренностями, а крепчайшая сталь обшивки трескалась, выпуская наружу гигантские нарывы. На четвертый день мучениям Тилли пришел конец — он наконец остановился и навеки замер, сделавшись подобием крепостной башни на окраине Пльзеня, тем его история и кончилась.
Ад — благодарный владыка. Многим своим слугам он оставляет на память о службе подарки, иногда невинные, иногда жуткие, иногда такие, что душа обречена мучиться еще при жизни — а жизнь у некоторых ветеранов оказывается запредельно долгой по человеческим меркам, иные из них помнят еще сражения трёхсотлетней давности.
Этот немощный старик мог принимать участие в битве при Луттере, подумала Барбаросса, ощущая, как кровь тяжелеет в жилах, делаясь вязкой, точно ртуть. Видеть, как плавится Оннекур вместе со своими защитниками. Может даже, принимать участие в осаде Штральзунда, сражаясь бок о бок с демоническими легионами Белиала… Если так, если допустить, что Ад по какой-то милости продлил срок его жизни так долго, этот старый пень может быть куда опаснее, чем ей думалось. Куда опаснее, чем все големы в этом блядском городе, если на то пошло. Если Ад в самом деле наделил его своей милостью в память о каких-то заслугах, кастет против него может быть не опаснее куриного перышка. Что там кастет, некоторых таких отродий не возьмешь и ручной мортирой с трехфунтовым зачарованным ядром…
Кровать на верхнем этаже скрипнула еще раз. Уже не резко, а протяжно, почти умиротворенно. Не раздалось ни звука кресала, ни тревожного звука взводимого курка. Вообще ничего не раздалось.
Нет. Барбаросса заставила себя тряхнуть головой. Херня все это. Ты сама отлично знаешь, как устроена милость Ада и как выглядит благодарность его владык. Те несчастные смертные, что участвовали в войнах эпохи Оффентурена и которым по какой-то прихоти Белиала была продлена жизнь, чаще всего представляют из себя не грозных вояк, а дряхлые развалины, обреченные жить в чужом им веке, бессильные приспособиться к новой жизни. Над такими впору хихикать, они шарахаются на улице при виде влекомого чарами аутовагена, недоумевая, как карета может передвигаться без помощи лошадей, а от звуков патефона изумляются точно дети, пытаясь понять, откуда гремит музыка и где в этом маленьком черном сундучке с раструбом спрятался невидимый оркестр…
Говорят, выжившие участники битвы при Мертгенхайме не могут смотреть на горящий огонь — начинают визжать от ужаса, вспоминая дни своей военной славы и пиршество демонов над пылающими крышами. Защитники Праги по какой-то причине все отгрызли себе пальцы — их шевеление напоминает им про страшных тварей, которых натравил на город маркиз Сабнок, силясь сокрушить своего заклятого недруга, адского герцога Кроцелла…
Нет, подумала Барбаросса, разглядывая обстановку гостиной, хозяин этого домишки определенно не принимал участия в осаде Штральзунда. Не сокрушал адскими орудиями горящую Вербену, не участвовал в побоище под Оннекуром, после которого всадники сплавились со своими конями, обратившись жуткими плотоядными тварями, а вода на многие мили вокруг превратилась в жидкое серебро.
Тут не было ничего того, чем отставные вояки обыкновенно украшают свои гостиные. Ни замершей у стены шеренги рейтарских доспехов, немного позеленевших от времени, но все еще грозных и внушительных. Ни набора из старых доппельфаустеров[12], развешанных на стене, выглядящих неуклюжими, но смертоносных на близкой дистанции. Ни даже коллекции курительных трубок или чучела испанца в полном боевом облачении с подкрашенным белилами и сажей лицом.
Единственным украшением гостиной были картины — миниатюрные акварели, обильно развешанные вдоль стен. Окинув их взглядом, Барбаросса едва не сплюнула на пол. Украшать свой дом картинками позволительно шлюхе из Унтерштадта, но отставному военному?..
Никакой это не старый рубака, как она думала сперва. Уж точно не ветеран, нюхнувший пороху под Саблатом или потерявший половину кишок при Цусмарсхаузене. Не застал и страшного Второго Холленкрига. Оттого не держит в своем доме ни коллекции шпор, ни лошадиной сбруи, ни даже пепельниц из расколотых ядер, одни только херовы картинки. Небось, он и не воевал никогда в жизни, этот старый педераст, а служил где-нибудь при штабе, щупая за задницы смазливых адъютантов…
Тем лучше. Время забирать гомункула и убираться восвояси.
[1] Альбум — старогерманская мера площади, равная приблизительно 2,95 ар.
[2] Мориц Оранский (1567–1625) — полководец времен Тридцатилетней войны, внесший немало изменений в военную науку своего времени.
[3] Здесь: примерно 2,52 м.
[4] Балкенкройц (нем. Balkenkreuz) — «балочный крест», опознавательный знак Вермахта в годы Второй Мировой войны.
[5] «Кладбищенская пушка» — распространенная в Европе XVII–XVIII веков ловушка, обычно устанавливавшаяся в фамильных скрепах, чтобы отпугнуть могилокопателей, представлявшая собой взведенный пистолет или ружье.
[6] Альбертинская линия династии Веттинов — один из родов Веттинов, правящий в Саксонии, родоначальником которого считается Альбрехт III (1443–1500). В 1547-м году Мориц Саксонский указом императора Карл V был назначен курфюрстом Саксонии. Последним представителем альбертинского рода считается Рюдигер Саксонский (1953–2022).
[7] Жан дю Шатлэ — французский барон, алхимик и астролог XVII века, занимавшийся лозоходством и осужденный впоследствии за колдовство.
[8] Шрит — старогерманская мера длины, приравнивавшаяся к большому шагу, равная 70 см. Здесь: примерно 14 м.
[9] Караколь — тактический маневр тяжелой кавалерии, возникший с появлением огнестрельного оружия, заключался в быстром сближении всадников со вражеским строем для стрельбы на ходу и последующей смены конных шеренг с перезарядкой.
[10] Здесь: около 15 км.
[11] Здесь: примерно 58 м.
[12] Доппельфаустер (нем. Doppelfauster) — массивный многозарядный пистолет с колесцовым замком, популярный среди рейтар.