Гостиная оказалась невзрачной, сухой, похожей на заброшенную мышью нору. Здешняя мебель еще не была изъедена древоточцами подчистую, но, кажется, хозяин уже ей не доверял — отодвинул к стенам, чтобы не мешалась под ногами. Тем удобнее было Барбароссе рыскать по его владениям.
Обыскивая гостиную в поисках гомункула, переходя от стены к стене и аккуратно маневрируя между предметами мебели, Барбаросса не собиралась тратить время на разглядывание коллекции живописи, но некоторые картинки невольно привлекли ее внимание. Не неказистая порнография, как она сперва было решила, и не дрянные натюрморты, которыми обычно украшают лавки заплывшие жиром бакалейщики. Картинки в доме старого вояки были странного свойства. Не пугающего, а странного.
Здесь не было адских пейзажей, при одном взгляде на которые начинает гудеть в ушах. Не было демонических дворцов, сложенных из столь невозможных геометрических форм, что хочется выцарапать себе глаза. Зато там были другие вещи, которые показались ей странными.
Эти картины явно были писаны одной кистью, но так бездарно и грубо, будто человеку, державшему эту кисть, куда привычнее было управляться с пушечным банником. Искаженные формы, на корню губящие перспективу, грубые линии, небрежный стиль — даже Саркома в своем блокноте рисовала получше. Однако некоторые картины невольно привлекли ее внимание, пока она шарила взглядом по стенам.
Группа господ с военной выправкой в унтер-офицерских мундирах, стоящие на фоне какого-то месива из волнообразных линий. Месива, которое сперва показалось ей бушующими водами невесть какого океана, но, судя по всему, должно было изображать густой лес. Лица были нарисованы скупо, почти без деталей, зато оружие выписано с большим знанием дела — грозные рейтшверты обнажены и небрежно воткнуты в землю, рукояти выпирающих из-за пояса пистолетов переданы так отчетливо, что можно разобрать чеканку. Где это старикану удалось найти такой лес? Может, он служил в каких-то егерских частях? Нет, это не лес. Мгновением позже Барбаросса распознала в свисающих змееподобных отростках бездарно изображенные лианы. Не лес — джунгли.
На другой картине эти джунгли были охвачены огнем, и тут пламя было передано мастерски, так, что от одного взгляда на оранжевые мазки самой невольно делалось жарко. Господа в унтер-офицерских мундирах и здесь были на переднем плане — катили какие-то бочонки в сторону полыхающего зарева. На железных боках бочек видны были магические символы, добрая половина из которых оказалась Барбароссе незнакома, но и оставшихся было достаточно, чтобы сообразить — в этих бочках не пиво и не бренди. Там внутри сидят заточенные демоны, которых с соблюдением сложнейших ритуалов выпускают на волю, зачем-то обрушивая их огненную ярость, которой можно плавить камень, на джунгли.
Еще одна картинка — сборище желтокожих изможденных людей в лохмотьях, окруженных кольцом из рейтарских пик. Под лохмотьями видны клочья дрянных кольчуг, под ногами валяется оружие, столь же никчемного свойства — примитивные копья, совни из крестьянских кос, обычные топоры, одна на всех архаичная аркебуза с фитилем. Судя по тому, как напряженно глядят в сторону невидимого художника эти люди, как сверкают их глаза исподлобья, это пленные и они не ждут от своей судьбы поблажек.
Еще картинка — группа рейтар на привале. Рейтары все как на подбор молодцеватые, мощные, коротко стриженные, в хорошо подогнанных доспехах, скалят зубы в усмешках, беспечно распахнув забрала, некоторые небрежно держат трубочки для опиума или парочку колесцовых пистолетов на коленях. Доспехи у них чудные — кирасы обильно присыпаны мхом, видно, для маскировки, а на шлемах между защитных сигилов угадываются символы, не имеющие к ним никакого отношения — карточные масти, ругательства, непонятные ей тактические обозначения… У самого ближайшего на кирасе и вовсе красовалась странная гравировка — похожая на птичью лапку печать короля Пурсона, окруженная хорошо читаемыми готическими литерами — «Рожденный убивать». Бессмыслица. Король Пурсон, в отличие от многих своих собратьев, адских владык, никогда не был озабочен искусством войны, напротив, считался одним из самых миролюбивых, ищущим знания и смысл. Если он и убивал кого-то, то только нерадивых учеников и безмозглых невежд. Надпись не имела никого смысла, но…
Барбаросса тряхнула головой, разглядывая картинки. Половина из них не имела никакого смысла.
Следующая картинка, еще менее понятная. Здесь рейтар всего несколько, они идут цепью по какой-то дороге среди размытых рисовых полей. Перед ними бегут дети, размахивая руками, такие тощие, что кажутся похожими на обезьянок. Одна из них — обнаженная девочка с искаженным ужасом лицом, ее торс и ноги обожжены до того, что кое-где за покровом из вскоробившейся кожи проглядывают грязно-белые, похожие на кусочки оплавленного сахара, кости. Совершенно непонятно, отчего они бегут, если не вглядываться в задний план, густо затянутый дымом. Там, среди огненных сполохов, можно разглядеть силуэт, и силуэт страшный — огромный, как скала, усеянный щупальцами, фурункулами и клешнями, изливающий на землю потоки горящей в воздухе крови…
Люфтфестунг, мгновенно определила Барбаросса, опасливо глядя на картинку. Один из самых яростных палачей адских чертогов. Пятьдесят второй в своем адском роду, уже двести лет верно служащий императору и получающий за это огромную мзду, обыкновенно — сырым мясом. Где это он резвится, хотела бы я знать?..
Еще картинка — какой-то рейтар в плакарте и кирасе, но без шлема, прижимает громоздкий колесцовый пистолет к голове крестьянина, тот зажмурился и жалобно выпятил губы — ожидает выстрела. Еще картинка — горящая деревенька в джунглях, окруженная бронированными аутовагенами, раскрашенными, точно шершни, черно-желтыми полосами саксонской армии. Еще картинка…
Большую часть из них Барбаросса пропускала, не хотелось разбирать эту скверно написанную дрянь. Но некоторые были хороши — по-настоящему хороши. На одной из картинок она обнаружила самый настоящий вендельфлюгель, изображенный к тому же не только тщательно, но и с большим вниманием к деталям, вплоть до бронзовых шляпок заклепок на его огромном, из обоженного шипастого металла, корпусе.
Вендельфлюгель не выглядел ни грациозным, ни опасным. Насытившись обильной пищей, он сыто дремал в тени пальм и походил на опрокинутую ветряную мельницу с нелепо задранными лопастями, но Барбаросса знала, сколько в этом существе сдерживаемой мощи и неутолимого голода. Оно не только способно легко парить в небесах, но и пикировать с умопомрачительной скоростью, на которую не способны даже гарпии, а еще — высыпать на землю столько гудящего адского огня, что на месте джунглей останется огромный, выжженный до спекшегося шлака ожог, на котором еще сорок лет не будут расти даже сорняки…
Серьезная, боевая машина. Но, как и все адские машины, требует щедрой платы за свои услуги. Говорят, вечно голодные демоны, заточенные в ее стальном теле, так алчны, что во время полета заживо поедают управляющего машиной возницу, отщипывая от него кусочки мяса. Говорят также, их аппетит так велик, что когда переживших пять полетов награждают орденом, приходится выносить его на подушечке, а не прикалывать к мундиру — очень уж дребезжит этот кусок меди от соприкосновения с почти лишенными мяса костьми…
А старичок-то не так и прост, подумала Барбаросса, не без восхищения разглядывая нарисованный вендельфлюгель. Может, и не первый рубака, но, видно, по юности пороху нюхнуть успел. Тогда тем более странно, отчего на стенах нет орденов и почетных грамот — старые рубаки обыкновенно коллекционируют их еще с большим пылом, чем портовые шлюхи — насекомых у себя на лобке.
Гомункул, одернула себя Барбаросса, отворачиваясь от чертовых картинок.
Ей нужен чертов гомункул и только. И когда она найдет его…
Барбаросса замерла, потому что взгляд ее как раз в этот миг уперся в пузатую банку, стоящую на невысоком кофейном столике в дальнем углу комнаты. Дьявол. Не в тайнике каком-нибудь — на самом видном месте. Она бы сразу заметила ее, если бы сперва не осторожничала, опасаясь несуществующего охранного демона, а после не принялась из любопытства разглядывать стариковские картинки…
Лишь бы не было ошибки, лишь бы не оказалось, что гомункул давно издох потому что старый маразматик кормил его искрошенной штукатуркой или солью, и теперь медленно разлагается в своем сосуде…
Гомункул был жив, он просто спал.
Он не ворочался во сне, как спящие люди, его крошечная грудная клетка не раздувалась — ему не требовался воздух — но его полупрозрачные веки едва заметно трепетали, обозначая движения глазных яблок под ними. Вполне неплохой образец, машинально определила Барбаросса. Не то чтоб она мнила себя специалистом по блядским гомункулам, но за сегодняшний день видела достаточно уродцев со всеми мыслимыми патологиями, чтобы этот на их фоне показался почти красавчиком.
Спит. Дрыхнет. Должно быть, старик утомил его до смерти, заставляя декламировать днями напролет сонеты Гесснера или играть с ним в кости. Тем лучше. Можно будет умыкнуть его так тихо, что не успеет даже пискнуть.
Как и все гомункулы, он чем-то походил на рыбешку — кажущаяся раздувшейся голова, выпученные глаза, крохотные сухие ножки, так плотно сжатые между собой, что могли бы сойти за рыбий хвост, узкие, состоящие из одних хрящей, бедра… Точно порочный плод соития человека и рыбины, засунутый в тесную склянку, подумала Барбаросса. Экая дрянь. Но Котейшество, без сомнения, будет в восторге. И Профессор Бурдюк тоже.
Банка, в которую он был заключен, тоже ей понравилась. Основательная, прочная, на шесть шоппенов, не меньше, и с плотной крышкой. Кажется, немного поцарапана, видно, старик не единожды ронял ее, а может, вымещал на ней злость при помощи чего-то твердого, но сейчас Барбароссе было на это плевать. Ее интересовала не банка, а ее содержимое.
Она осторожно приблизилась к банке, стараясь ступать все так же беззвучно. Выпученные глаза гомункула не моргнули — им и моргать-то было нечем — но она определенно ощутила бы неудобство, если бы они внезапно взглянули на нее. Темные, немигающие, в полумраке они казались сизыми и выглядели жутковато, как разбухшие виноградины, но, кажется, никак не реагировали на ее присутствие. Даже если гомункул очнется — плевать.
Гомункулы не умеют кричать, вспомнила Барбаросса, нащупывая мешок на поясе. У них нет ни легких, ни сформировавшихся голосовых связок. Они могут лишь издавать слабый писк в магической эфире, который наделенные адским даром существа могут слышать с расстояния в пару десятков фуссов, а простые смертные — разве что в нескольких шагах. Даже если гомункул проснется и заорет во всю глотку, ему не докричаться до хозяина, дрыхнущего на верхнем этаже.
Вытащив мешок из-под муки, Барбаросса осторожно протянула руку к банке и…
И только тогда поняла, что попалась.
В дешевых театральных постановках буйство магии обычно выглядит красочно и пестро, особенно если театр не скупится на реквизит. Специальные пороховые заряды, укрытые среди декораций арьерсцены, взрываются, разбрасывая вокруг разноцветные конфетти, а замаскированные курительницы начинают источать разноцветный дым. Неприхотливую публику это обычно приводит в восторг. Мало кто, заплатив за билет три гроша и еще грош за кружку дрянного пива, знает, как выглядит в реальности сложный узор сплетающейся вокруг тебя магии.
В реальности это выглядит совсем не так. В реальности… Черт, те пидоры в узких кюлотах, что ставят пьески на сцене, ни хера не знают, как работает магия. Не балаганная, с конфетти и хлопушками, а настоящая, питающаяся адскими энергиями и силами.
В реальности, угодив в настоящую сторожевую паутину из чар, которая вдруг пришла в действие, пробужденная каким-то сигналом, не успеешь ни понять, что происходит, ни даже обмочить портки, разве что ощутить запах паленого мяса. И только с некоторым опозданием сообразишь, что именно является его источником.
Это было похоже на беззвучный взрыв.
Не было ни разноцветных искр, ни красиво змеящихся линий, танцующих вокруг нее, ни расцветающих дьявольских цветов. Просто кто-то поджег наполненную порохом плошку у нее перед носом, отчего в гостиной полыхнуло сразу множество ослепительных белых звезд, весь окружающий мир тряхнуло вместе с блядской горой, а незакрепленные его части зазвенели и задребезжали на своих местах.
Барбаросса замерла на месте, хватая враз омертвевшими губами воздух, сделавшийся вдруг неожиданно плотным. Страх собачьими зубами впился ей в живот и промежность, рванул так, что по кишкам прошла острая резь, даже ткань как будто явственно затрещала…
Блядь. Блядь. Блядь.
Не охранный демон, мгновенно сообразила она, отчаянно моргая, чтобы прогнать тающие перед глазами белые звезды, за которыми почти не различала гостиной. Будь это демон, ее ошметки уже болтались бы на стене, точно изысканный гобелен с инкрустацией из костей и жженого волоса. Значит…
Охранные чары. Вот, во что ты вляпалась, сестрица Барби, безмозглая ты мандень. Обычные охранные чары.
Самая простейшая ловушка, состоящая из россыпи адских сигилов, рассыпанных по дому. Эти сигилы, начертанные кровью или нацарапанные тончайшим лезвием, могут дремать долго, точно крошечные взведенные капканы — месяцами, годами — прежде чем какой-нибудь растяпа прикоснется к ним, пробудив прикосновением ото сна, заставив сплестись в смертоносный узор адских чар.
Только самые тупые суки попадаются в охранные чары. Надо быть совсем слепой безмозглой пиздой, чтобы не заметить ни одного адского сигила, не ощутить затаенной спящей магии. В такие ловушки попадаются только безмозглые воровки, ни хера не смыслящие в адских науках, да школярки с первого круга, влезающие в бакалейную лавку, чтобы набить брюхо, никчемные соплячки, которым голод затмевает разум…
…а еще самоуверенные суки с третьего круга, мнящие себя самыми ловкими на свете взломщицами, слишком горячие и несдержанные, чтобы смотреть по сторонам…
Барбароссе захотелось впиться зубами в руку, прокусить ее насквозь, чтобы боль на миг заглушила отчаянье и злость.
Я проверяла, едва не выкрикнула она, ощущая, как стремительно теплеет воздух в пустой гостиной, раскаляемый проснувшимися огненными точками-сигилами. Я полчаса проторчала в блядской прихожей, принюхиваясь и прислушиваясь! Я использовала птичье перо и пуговицу, я…
Ты просто искала не там, где следует, сестрица Барби, подумала Барбаросса. Напуганная рассказами про охранных демонов, ты с самого начала искала их следы, совсем позабыв о том, что чужой дом может таить в себе и другие ловушки. Ты не заметила охранных сигилов, не ощутила их спящего присутствия, не уловила запаха опасности. Если «Камарилья Проклятых» и посвятит ей когда-нибудь миннезанг, тот будет называться «Сестрица Барби, самая никчемная воровка во всем Броккенбурге», и поделом…
Домик был совсем не так беззащитен, как расписывала Бригелла. Херов старикашка, может, и был безмозглым пнем, любившим потеребить свой дряблый хер на глазах у гомункула, вот только он оказался достаточно хитер, чтобы подумать о безопасности своей норки, напичкав ее охранными заклинаниями. Заклинаниями, которые, быть может, дремали годами, прежде чем она пробудила их, схватившись за чертову банку.
Но ведь сигилов не было! Не было!.. Она бы наверняка заметила их и…
Теперь она уже отчетливо чувствовала их. Крошечные и спящие, они были незаметны, но сейчас, впитывая энергию Ада, быстро теплели, превращаясь в раскаленные пульсирующие сгустки. Точно сонм пробуждающихся светлячков в темном лесу, только
свет их, поначалу зыбкий и рассеянный, стремительно теплел, быстро делаясь угрожающе горячим, точно эти светлячки напитывались силой самого Ада…
Не светлячки. Не букашки. Не бессмысленные завитки или невинные отметины из числа тех, что дети черкают на стенах.
Адские сигилы. Письмена запретного языка.
Они были такими крохотными, что старикашке, пожалуй, потребовался бы не резец, а тончайшая игла, чтобы вырезать их, усеяв проклятыми письменами всю свою гостиную — весь свой блядский дом! — хорошая острая игла, а еще твердые как у ювелира пальцы и очки с мощными стеклами. Сигилы были укрыты изобретательно и ловко, неудивительно, что она их не заметила. Вырезанные на мебели и деревянных панелях, спрятанные за коростой осыпающихся обоев, надежно укрытые толстым слоем пыли, они были практически невидимы, пока спали. Но сейчас, пробудившись, стремительно теплели, напитываясь обжигающей адской энергией и пробуждая сложный геометрический узор вокруг нее…
Блядь. Блядь. Блядь.
Попытавшись понять, сколько их, Барбаросса едва вновь не ослепла. Сотни раскаленных точек. Нет, не сотни — тысячи. На половицах, на стенах, на рамах блядских картин, которые она изучала… Старик, должно быть, потратил не один год, чтобы нанести все эти символы, исчертив ими едва ли не каждый квадратный дюйм своей норы. До пизды крохотных сигилов, которые, наливаясь огнем, образовывали все новые и новые точки стремительно усложняющегося узора.
Бежать нахер. Бежать без оглядки.
Это был первый порыв, который она ощутила, едва только сообразив, что происходит. Порыв столь сильный, что едва не потащил ее прочь к выходу, заставляя терять на ходу башмаки, ей стоило чертовски большого труда удержать его в узде. Иногда такие порывы, рожденные дремлющими в рассудке инстинктами, могут спасти, иногда — в Броккенбурге это случается особенно часто — погубить.
Стремительно просыпающийся узор чар не убил ее на месте, хотя наверняка мог. Не покалечил, не содрал кожу, не превратил в воющий от боли сгусток слизи, мечущийся по полу подобно мокрице. Барбаросса стиснула зубы, пытаясь унять зуд в раскаленном мочевом пузыре, который принялся ерзать на своем месте. Сработавшие защитные чары не убили ее. Но это не значит, что они пощадят ее, если она бросится к выходу. Возможно, они только того и ждут. Стоит ей хотя бы шевельнуться в сторону двери, как чертов лабиринт, сплетающийся вокруг нее, мгновенно освежует ее, оставив хозяину небольшую груду дымящейся плоти. Самоуверенной и дерзкой плоти, еще совсем недавно называвшей себя сестрицей Барби…
Блядь. Блядь. Блядь.
Она пока жива, но только лишь потому, что охранные чары не вошли в полную силу. А уж когда войдут… Наверно, ее запечет в чужой гостиной, как цыпленка. Барбаросса представила себя в виде свертка из иссушенной плоти, похожую на засохшую прошлогоднюю муху, выпавшую из шкафа…
Во имя всех освежеванных и вечно горящих блядей Ада!..
На этот счет у Панди тоже был урок. Четвертый урок старины Панди — для безмозглых пиздорванок, пропустивших между ушей первые три. Он был сложнее и длиннее прочих, но Барбаросса, по счастью, помнила его почти дословно.
Если ты вляпалась в охранные чары, это паскудно, сестренка. Это значит, что с большой вероятностью ты скоро сдохнешь и, верно, сдохнешь весьма паскудной смертью, успев услышать хруст собственных костей. Но если эти блядские чары не убили тебя мгновенно, едва только пробудившись, у тебя есть шанс. Крохотный, как папиллома у тебя на пизде, но полновесный, как крейцер имперской чеканки. Прежде всего, замри. Не шевелись не моргай, не дыши, если можешь. Превратись в херов овощ. Не суетись и не паникуй, и вообще старайся не дергаться. Если ты не сдохла сразу, то не потому, что ты такая распиздатая принцесса, а потому, что чары, в которые ты влипла, устроены таким образом, чтобы не убивать свою жертву мгновенно. Возможно, они наложены так, чтобы обездвижить тебя и взять живой. Или им нужно время, чтобы накопить и выплеснуть заключенную в них энергию. А может, их накладывал слепой обмудок, именующий себя демонологом, но ни хера не понимающий в их сложном узоре… Тогда у тебя есть шанс. Но только если ты будешь очень внимательной, осторожной и умной девочкой.
Барбаросса стиснула зубы, пытаясь укротить собственные ноги, зудящие от желания опрометью броситься прочь. О да, она будет очень внимательной, осторожной и умной девочкой — хотя бы для того, чтобы не превратиться в лужу кипящей мочи под кофейным столиком…
Ни один зверь, даже самый могучий, не спасется из ловушки, используя одну только силу. Если она хочет спастись, ей нужно понять устройство западни, в которую она угодила. Определить точки ее силы, порядок сплетения чар, все эти направления и завитки, по которым движутся, зловеще гудя, адские энергии. Только разобравшись в устройстве ловушки можно найти в ней щель. Дыру. Выход. Лазейку. Путь к спасению.
Барбаросса едва не заскрипела зубами, ощущая жар тысяч адских сигилов, пульсирующих вокруг нее. Сплетенные между собой сложными кривыми, эти херовы сигилы образовывали огромную бурлящую сеть, устроенную таким сложным образом, что глаза зудели в глазницах при одном только взгляде на нее. А чего ты, блядь, ждала, Барби? Это тебе не обычный пентакль, который ты училась вычерчивать мелом на первом круге посвящения, простейшая фигура, не включающая в себя никаких сложных узлов, надежная, как все примитивно устроенные вещи. Если накосячишь с пентаклем, отделаешься разве что парой оторванных пальцев, энергии, которые в нем циркулируют, обычно не смертельны. А тут…
Барбаросса коротко выдохнула, пытаясь унять клокочущую колючую дрожь в груди.
Соберись, Барби, мысленно сказала она себе. Хотя бы раз в жизни возьми свой блядский нрав под узду и совладай с ним. Будь осторожна. Будь внимательна. Хотя бы раз в жизни будь ведьмой, твою мать!..
Начертательная магия никогда не была ее любимым предметом, она и экзамен по ней пережила только лишь благодаря Котейшеству. Начертательная магия — одна из самых зубодробительных дисциплин из всего университетского курса, требующая не только развитого глазомера и твердых пальцев, но и потрясающего пространственного восприятия, легко работающего в разных системах координат и измерений. Какая-нибудь мелкая риска, пропущенная в знакомом тебе узле, тонкий, как волос, штрих, могут не просто оказаться важными, но и изменить течение адских энергий на прямо противоположное. Какая-нибудь кривая, отклонившаяся на полногтя в сторону от намеченного — оказаться роковой.
Барбаросса сделала три полных вдоха во всю грудь, пытаясь не обращать внимания на зловещий гул, доносящийся сразу со всех сторон. Может, сестрица Барби и не первая ведьма в университете, придется это признать, но и не безмозглая соплячка. Безмозглые соплячки не доживают до третьего круга посвящения. Она знает устройство основных узлов и схем. Не идеально, но на вполне достаточном уровне, чтобы разобраться в узоре чар. Этого должно быть достаточно, чтобы найти брешь и выскользнуть, тем более, что и чары-то наверняка никчемные, вырезанные каким-нибудь бродячим демонологом за два талера…
Барбаросса оглянулась — и едва не чертыхнулась вслух.
Блядский узор, образованный множеством сплетенных сигилов вокруг нее, был не просто сложен. Он был… Неимоверно сложен, подумала Барбаросса, отчаянно шаря взглядом вокруг себя, пытаясь уловить хвосты всех бесконечных петель и вписанных в узор адских фигур. Сложен и одновременно как будто бы совершенно бессмысленен, словно его чертила рука, превосходно знающая начертание адских знаков, но при этом не подключенная к разуму, который ею бы руководил.
Некоторые детали узора были ей знакомы.
Вот эта прямоугольная штука, перечеркнутая косой чертой с бычьими рогами — это узел варристоровых чар, они проходили его на начертательной демонологии. Он служит для уменьшения сопротивления магического поля в одном направлении при увеличении приложенного к нему напряжения, вот только… Барбаросса стиснула зубы, хоть те и так скрипели. Вот только сигилы, его образующие, начертаны таким образом, что весь этот узел не имеет в схеме ни малейшего смысла…
Другой знак, похожий на две треугольные зарубки от топора — элементаль Пельтье. Сложная и хитрая штука, названная в честь давно покойного демонолога. Поглощая энергию адских чар, протекающую через него, он должен охлаждать определенный участок узора в месте контакта, но… Но ни хера не охлаждал, поскольку был подсоединён к общему узору бессмысленной и сложно устроенной связью из целого множества ломанных линий.
Штука, похожая на адскую бабочку с двумя головами, вплетенная в общую цепь — Стабисторов Сигнум. Котейшество три дня вбивала ей в голову его суть и место в общем узоре, и вбила-таки — этот узел служил для стабилизации магического поля, снижая напряжение с увеличением температуры. Но к чему он здесь, на этом месте?..
Сложные твари с развивающимися хвостами — диодоганновые руны. Вот только они следуют друг за другом в порядке, который уничтожает весь смысл их существования. Штука вроде надутого рыбьего пузыря с россыпью мелких сигилов внутри — Клистроновый Сигнум. Когда-то она стирала пальцы в кровь, пытаясь изобразить его при помощи чернил на бумаге, но так и не добилась в этом серьезных успехов. Он сидит в схеме совсем не в том месте, где должен сидеть, мало того, повернут вверх ногами и скособочен на одну сторону… Он вообще не должен работать в такой архитектуре, однако же работает, мало того, включен в общую цепь и негромко потрескивает, выполняя какую-то неведомую ей работу…
Прекрасно. Охуительно прекрасно, сестрица Барби. Мало того, что ты пробудила чары, которых не заметила, точно слепая кобыла с бельмами на глазах, так еще и не в силах уразуметь их смысл…
Давай, никчемная пидорка. Вспомни, чему учили тебя в университете, тщась вырастить из никчемной швали ведьму!..
Барбаросса застонала. Так, словно пульсирующие вокруг нее адские силы уже заключили ее в свои сети, сделав частью общего узора, прокачивая через ее тело смертоносные энергии Ада, неумолимо превращающие плоть в осыпающиеся на пол хлопья копоти.
Чем больше она вглядывалась в змеящиеся вокруг узоры, тем меньше смысла в них видела. Многие фигуры были незнакомы и выглядели так, будто их рисовал трясущимися руками выживший из ума художник, руководствующийся не сложно устроенными правилами Ада, грозящими мучительной смертью за неверно наложенный штрих, а своими собственными представлениями. Барбаросса была уверена в том, что не видела ни одной из этих фигур на университетской доске. Другие, знакомые ей, были начертаны так, что теряли всякий смысл. Все эти гроздья переходящих друг в друга стабисторовых чар, увенчанные тяжелыми бусинами селеновых и стабилитронных глиф, все эти концентрические окружности, запирающие друг друга в бессмысленном лабиринте…
Адские сигилы вокруг нее, пылавшие янтарным светом на половицах, стенах и рамах, едва заметно ворочались на своих местах, издавая негромкое шипение. Барбаросса знала, что это всего лишь отзвук проходящих через них адских энергий, однако не могла избавиться от ощущения, что слышит издевательский шепот. Будто эти мелкие хвостатые твари, обретшие самостоятельную жизнь, наслаждались ее смущением и растерянностью, с удовольствием пялясь на то, как она, стиснув зубы, лихорадочно пытается разобраться в устройстве окруживших ее чар. Чертовы отродья. Ощетинившиеся хвостами, усами и жалами, они сами походили на миниатюрных демонов из Преисподней.
Соображай, приказала себе Барбаросса, стискивая зубы еще сильнее, до хруста в висках. Соображай, безмозглая ты потаскуха, иначе останется от тебя не миннезанг, а подгоревшие сопли на полу. Ты пялилась на эти фигуры три года подряд, натирая себе мозоли на жопе, ты чертила их в учебных тетрадях, учась сочетать друг с другом, ты аккуратно перерисовывала их у Котейшества, злясь на собственные пальцы, так умело управляющиеся с кистенем, но такие никчемные, стоит им только взяться за перо…
Соображай!
Тщетно. Чертов лабиринт, обступавший ее со всех сторон, было невозможно ни разгадать, ни распутать. Едва только взгляд касался ближайших линий, силясь разобрать их смысл, как тотчас вяз в хитросплетении из нитей, точно конское копыто в свежей пашне, рождая в голове один только тревожный тяжелый гул. Даже если ей удавалось расшифровать одну фигуру, верно поняв ее смысл, за ней тотчас стояла другая, совершенно непонятная или — хуже того — знакомая, но полностью перечеркивающая смысл первой.
Дьявол. Кажется, в этот раз ты немного влипла, а, сестрица Барби?..
Адский лабиринт из пляшущих вокруг нее глифов был непреодолим. Напрасно она пыталась то одолеть его с наскока, стиснув зубы, точно колючую чащу верхом на резвом жеребце, то планомерно штурмовала с одной стороны, как осажденную крепость. На место одному расшифрованному знаку приходило три непонятных, а стоило хотя бы на миг утратить концентрацию, как крохотная тропинка, прорубленная ею в этом херовом лабиринте, зарастала без следа.
Нелепица. Вздор. Абракадабра.
В следах гусиных лап вокруг лужи и то больше смысла, чем в этих сигилах, разбросанных по всему дому, сигилах, которые отчаянно не желали складываться в знакомые ей формы. Как она ни пыталась, она не могла разглядеть за этими полчищами корчащихся уродцев устойчивой системы. Вообще никакой системы. Все эти херовы хвостатые твари, корчившиеся на своих местах, будто были рассыпаны слепцом или сумасшедшим.
Барбаросса до крови прикусила губы.
Слишком сложная схема, слишком запутанная. Будь здесь Котейшество, ей наверняка достаточно было полоснуть по окружающим сигилам взглядом, чтобы мгновенно определить заключенные в узор чар векторы силы, расшифровать чертов лабиринт и вычленить из него основные элементы. Вот только она — не Котейшество…
Барбаросса хотела вытереть вспотевшие ладони, но обнаружила, что они заняты — прижимают банку с гомункулом к животу. Блядская банка… Она совсем забыла, что замерла с нею в руках. Пойманная на месте преступления, так и не успела сунуть в мешок свою добычу. Надо спрятать банку нахер, пока мелкий ублюдок спит и…
Гомункул не спал. Приникнув к боку банки уродливыми тонкими ручонками, он с интересом изучал Барбароссу сквозь толстое мутное стекло. Голова, похожая на большой разбухший корнеплод, тяжело покачивалась на съежившемся сухом торсе, выпученные по-рыбьи глаза внимательно взирали на нее через толщу колышущейся жидкости. Внимательно и… Насмешливо? Вздор. Барбаросса стиснула зубы. Даже если этот шлюхин выкидыш, напитанный жалкой крохой магических чар, сознает происходящее, он совершенно точно не умеет ухмыляться — у гомункулов нет развитых мимических мышц. Просто иллюзия, конечно, вызванная натяжением кожи на его лице, да еще неверным светом, но…
На миг ей захотелось хорошенько размахнуться и садануть банку прямо об пол. Гомункулы славно взрываются, это она уже выяснила, а их раковины чертовски хрупки. Да, это отродье определенно расхочет улыбаться, превратившись в ком растерзанного влажного мяса на полу. Но…
Может, сестрица Барби никогда не отличалась великим умом, прилежанием или порядочностью, но у нее было то, что заслужило ей определенную репутацию в этом блядском городе. И помогло протянуть здесь три с половиной года. Ее адское упрямство, с которым не смогли бы совладать сорок легионов демонов. Упрямство, против которого была бессильна даже Панди.
— Во имя герцога Абигора… — пробормотала она, — Владыка, дай мне сил и разума…
Барбаросса сунула банку с гомункулом в мешок из-под муки и сразу ощутила облегчение. Гул адских энергий, пульсирующих в гостиной, не стал тише, но ей определенно сделалось лучше, едва только она убрала уродца с глаз долой. Его внимательный и насмешливый взгляд определенно действовал ей на нервы не меньше чертовых сигилов, рассыпанных вокруг.
Блядская головоломка. Сейчас она соберется с мыслями и…
Соображай, дырень! Соображай, пока не ощутила запах своего собственного горелого жира!..
Барбаросса ощутила, что теряет дыхание. Что сердце колотится все быстрее, разгоняя по телу вместо крови едкую сернистую жижу. Что глазные яблоки в глазницах ощутимо потеплели и скоро, должно быть, истекут горячим жидким воском на щеки, если она продолжит пялиться на адские сигилы, в таком множестве разбросанные вокруг и…
За зловещим гулом адских энергий, пульсирующих вокруг нее, этот новый звук был едва слышен, но Барбаросса распознала его, ощутив, как ее бока, и так тяжело поднимающиеся, как у подыхающей лошади, окатило липкой испариной.
Скрип. Не скрип старых пружин, поняла она мгновенно, куда более резкий и сильный. Такой скрип могут издать только скудно смазанные дверные петли. А значит… Херов старикашка, не до конца разложившийся в своей опочивальне, проснулся и решил вылезти наружу, проверить, что за переполох поднялся в его уютной норке. Наверняка блядские чары, поймавшие ее в ловушку, известили его каким-то хитрым сигналом, подняв с постели. Ах, дьявол. Кажется, в ее распоряжении еще меньше времени, чем она думала. Совсем мало времени.
Скрип. Скрип. Скрип. Скрип.
Половицы над ее головой скрипели не сами по себе, как это иногда бывает с сухими досками в старых домах, их приминали чьи-то ноги. Судя по тому, какими шоркающими и неритмичными были шаги, ноги эти были слабыми и подламывающимися, но чертовски упорными. Скрип, сестрица Барби, говорили они. Мы идем к тебе. И скоро твои косточки заскрипят точно так же, как половицы под нами. Скрип-скрип!
Ах, сука. Хозяин этого блядского домика, полного замаскированных ловушек, явно не был двухсотфунтовым здоровяком-гренадиром, напротив, судя по шаркающим слабым шагам, ссохшимся старикашкой с дрожащими от подагры ногами. Вот только этот ветхий старичок, немощный как кусок мышиного дерьма, уже торопился вниз, чтоб поприветствовать гостью и засвидетельствовать ей свое почтение. Наверняка, уже при пистолете с дымящимся запальным шнуром…
Барбаросса затравленно оглянулась.
Бежать. Все ее скулящие инстинкты твердили о том, что надо брать пизду в кулак и смываться отсюда. Немедля, сейчас. Старик явно спускается не для того, чтобы поиграть с ней в шарады. Даже если его трясущиеся руки, не годные даже для того, чтобы подрочить себе, не совладают с пистолетом, каким-то чудом не превратив ее голову в рассыпавшийся по плечам студень, грохот выстрела обязательно привлечет прохожих, а те мгновенно свистнут стражу — опомниться не успеешь. И дыба господина Тоттерфиша едва ли покажется тебе милосерднее, чем прикосновение адских лезвий…
Скрип. Скрип. Скрип.
Старикашка преодолел уже половину своего пути до лестницы и, верно, вот-вот пожалует вниз.
Скрип-скрип, сестрица Барби! Скрип-скрип!
Слюна сделалась горькой, как настойка полыни.
Бежать. Нет времени разбираться в устройстве ловушки, в которую она угодила. Нет времени соображать, что за херня творится вокруг нее. Про сестрицу Барби многое болтали в Броккенбурге, иные ее грешки давно сделались достоянием молвы, но ни одна душа, живая или мертвая, не сможет сказать, что сестрица Барби издохла, покорно дожидаясь своей участи, точно дряхлая кобыла на скотобойне.
Барбаросса осторожно шевельнулась, проведя рукой по воздуху. Воздух был теплым и дрожал под пальцами, но не обжег их. Не отрезал невидимой струной. Не превратил в свинцовые слитки или еще какую-нибудь дрянь. Ловушка, расправившая вокруг нее гудящие струны, как будто бы не держала ее. Огромная, запутанная, чертовски сложная, может, она и не успеет сработать, если она попытается сбежать. Если броситься со всех ног к выходу, она сможет покрыть всю гостиную в четыре шага, а на шестом — выскочить прочь из чертового домишки…
Ведьмы никогда не совершают поспешных поступков — этому ее учила Котейшество.
Разбойницы никогда не действуют неосмотрительно, уповая на удачу — этому ее учила Панди.
Дохлых соплячек скидывают поутру в крепостной ров — этому ее учил Броккенбург.
— Герцог Абигор, владыка моей души… — прошептала она, сгибая немного ноги, чтоб проще было оттолкнуться, — Тебе не было угодно наделить меня мозгами, ты дал мне только силу и упрямство. Если я сдохну, прими мою душу и сотвори с ней что положено, шкуру же можешь пустить на половик!..
Закинув мешок с гомункулом за спину, Барбаросса одним ударом ноги отшвырнула в сторону стоящий на пути стол и бросилась прочь, к выходу.
Она выскочила. Живая и целая, если не считать полудюжины заноз, которые она поймала предплечьем, врезавшись в дверной косяк, да отбитого колена. Но выскочила. Невидимые жилы чар не превратились в бритвенно-острые струны, напротив, почти беззвучно рвались на ее пути, точно тончайшие шелковые нити.
Прихожую она проскочила в несколько шагов, задержав дыхание, как пловец, на тот случай, если воздух вдруг превратится в иприт или сделается раскаленным. Нельзя было исключать, что ловушка действует именно таким образом. Как и того, что пол внезапно откусит ей ноги до самых колен или входная дверь превратится в гильотину или…
Она выскочила.
Ударила плечом в дверь и вывалилась наружу, лишь тогда позволив себе вдохнуть. Воздух Верхнего Миттельштадта на вкус оказался слаще и гуще самой изысканной мадеры, что ей приходилось пить. Жива. Руки-ноги на месте, шкура не шкворчит от жара, медленно сползая с нее клочьями, а глаза как будто все еще на прежнем месте. Только чудовищно звенит в груди — это от напряжения, должно быть, эти жалкие несколько шагов она пролетела с такой скоростью, что едва не сожгла себе сухожилия…
Инстинкты требовали от нее броситься прочь и нестись во весь дух до тех пор, пока воздух в легких не превратится в клочья колючей шерсти, до тех, пока чертов домик не скроется вдали, съеденный сумерками Броккенбурга. Но этого она им позволять не собиралась.
Это Верхний Миттельштадт, черт возьми. Не смрадные низовья, в которых ты привыкла промышлять. И стражники здесь носят на плечах самые настоящие мушкеты, а не глиняные фаллосы, которыми ублажают себя школярки в университетском дортуаре. Стоит ей привлечь к своей персоне немного больше внимания, чем следует, и бегство закончится даже не начавшись.
Барбаросса надела на свои пляшущие от нетерпения ноги воображаемые кандалы, заставив себя двигаться настолько спокойно, насколько позволяло клокочущее в глотке дыхание. Дверь за собой она не захлопнула, а спокойно затворила, так, чтобы не лязгнул замок. Проклятье, не успела испепелить дверного демона, верного слугу Лемигастусомиэля, как намеревалась. Впрочем, и многого другого тоже сделать не успела.
Деньги. Ордена. Парадное оружие. Все то, на что она намеревалась наложить лапу, не дожидаясь Бригеллы. Все то, что должно было принести ей пару горстей весело звенящих монет…
Заткнись, приказала она себе, двинувшись по тротуару и смешавшись с прохожими. Ты получила то, за чем пришла. Не искушай терпение адских владык. Мешок с гомункулом покачивался у нее за спиной, образуя приятную тяжесть на правой лопатке. Достала. Может, жизнь и наградила ее за сегодня парой лишних ссадин и синяков, плевать, она добыла то, что спасет Котейшество — все прочее не имело значения.
Первый квартал она миновала на деревянных ногах, держа неестественно прямую спину. Все казалось, позади нее вот-вот скрипнет дверь и на улицу выглянет, улюлюкая, ограбленный ей старикашка. Плешивый сморчок, потрясающий сморщенными кулачками и призывающий стражу.
Воровка! Ату! Взять ее!
Чтобы побороть эту мысль, свербящую под ложечкой, она заставила себя мысленно вспоминать семьдесят два имени младших адских владык. Поначалу шло легко — Король Белет, Принц Ситри, Король Пурсон, Граф Раум, Герцог Увалл, Рыцарь Фуркас — но уже на втором десятке она споткнулась, а к третьему стала колебаться. Маркиз Ориакс — называла она его или нет? А того, другого, маркиза, что управляет тридцатью адскими легионами и ведает знаниями обо всех птицах и драгоценных камнях?..
Непросто думать о демонах, когда всей спиной, пылающей как жаровня, ожидаешь крика сзади. Или выстрела. Она миновала целый квартал, прежде чем поняла — крика не будет. Херов старикашка, эта высохшая в своей норе моль, не отважится на погоню. Может, он слишком дряхлый даже для того, чтобы доковылять до порога. Может, так боится окружающего мира, что никогда и не рискнет показаться наружу. А может, он попросту не сообразил, что его обокрали. Эта мысль была особенно сладка. И верно, подумала Барбаросса, легонько встряхивая мешок, чтобы вновь ощутить приятную тяжесть добычи, к тому моменту, когда он одолеет лестницу, от сестрицы Барби в гостиной не останется даже запаха. Он просто решит, что охранные чары привела в действие какая-нибудь забравшаяся к нему в гости мышь, рассчитывавшая найти в его логове сырную корку, или кусок отсохшей от потолка штукатурки. Наверно, пройдет по меньшей мере пару часов, прежде чем он вспомнит про свою игрушку в банке на кофейном столике, и только тогда обнаружит пропажу…
Барбаросса ухмыльнулась, заставив спешащего навстречу прохожего испуганно шарахнуться в сторону.
Мысли, эти беспокойные мерзавки, еще недавно причинявшие ей уйму хлопот, грызущие душу, сделались приятны и легки. Они звенели радостно и ликующе, в так ее шагам, точно подкованные гвоздиками ландскнехтские сапоги по броккенбургской мостовой.
Вырвалась! Сперва было попалась, как растолстевшая шлюха, но — хвала школе Панди — не растерялась, не запаниковала, не наделала глупостей. Сохранила ясную голову и трезвый рассудок, вырвалась из силков на волю, только невидимые зубы и клацнули. Сестрица Барби, может, не образец здравомыслия, но кое на что она, выходит, и годна!
С другой стороны… Барбаросса мысленно хмыкнула, борясь с желанием закрутить мешок с добычей в руке, а то и подбросить вверх, точно чепчик. Лишь вынырнув из старикашкиного логова, набрав в грудь прохладного октябрьского воздуха, она сообразила то, что должна была сообразить почти тотчас, едва только пробудила охранные чары. И что мгновенно сообразила бы на ее месте Котейшество.
Никакой опасности, скорее всего, и не было. Сеть охранных чар, до усрачки напугавшая ее, была большой, сложной, запутанной, но… Совершенно никчемной, подумала Барбаросса, с облегчением оставив за собой опасный квартал. Чары в гостиной были всего лишь видимостью, бутафорией, такой же опасной, как палаш, слепленный из хлебного мякиша. Просто херова мешанина беспорядочно наваленных сигилов, которые, сопрягаясь, наполняли воздух жутковатым дыханием Ада. И только-то. Неплохой фокус, если хочешь напугать заглянувшего на огонек вора, ни хера не смыслящего в чарах. А ведь она едва не попалась на этот фокус. Застыла, как ледяная статуя, ожидая самого страшного. Потратила несколько минут, лихорадочно пытаясь найти смысл в том, что смысла не имело отродясь. Обманка. Обычная дешевая обманка…
Ничего. Это не делало вкус победы менее сладким. Даже если бы заглянувшая в Верхний Миттельштадт гарпия испражнилась ей на макушку, это и то не ухудшило бы ее настроения.
Добыла! Пробралась в чужой дом, да не где-нибудь, а в Верхнем Миттельштадте посреди дня, угодила в ловушку и вырвалась из нее, не оставив в пасти капкана ни пучка своей шерсти. Может, это еще не заявка на полноценный миннезанг в ее честь, но уже как будто бы недурной задел, а?..
Старый голем, спящий вечным сном в переулке, равнодушно проводил ее взглядом. Его пустые глаза — просто отверстия, просверленные забрале — взирали на нее без всякого интереса, как, должно быть, взирали бы на любое событие Репейниковой улицы, будь то явление всех демонов Преисподней или свальная оргия всех ее жителей. Ее собственный плевок так и висел на лицевой пластине шлема, приклеившись к ней, точно загустевшая слеза. Это выглядело комично, и Барбаросса не удержалась от смешка, проходя мимо него.
— Спасибо, мессир Ржавый Хер! Горожане Броккенбурга благодарят вас за отличную службу! Оставайтесь на своем посту и…
— Спасите! Спасите меня!
Голос был тонкий, странного тембра, какого не бывает ни у взрослых, ни у детей, но отчаянно громкий. Достаточно, чтобы все прохожие вокруг нее в радиусе тридцати фуссов встрепенулись, как сонные рыбешки, услышавшие стук по стеклу аквариума.
Какого хера?
Барбаросса ощутила, как каждый ее башмак налился, точно жидким свинцом, ужасной тяжестью, едва не пригвоздившей его к брусчатке. Она споткнулась, потеряв равновесие, едва не выронив от неожиданности увесистый мешок.
— Спасите меня! Эта ведьма меня похитила! Я здесь, в мешке!
Какого, блядь, хера?
— Это она! Она! Страшная ведьма с лицом, похожим на обожженную кочерыжку! Я здесь! У нее в мешке! На помощь! Я хочу домой, к своему хозяину, господину фон Леебу! Эта воровка похитила меня! Зовите стражу!
Кто-то из прохожих оглянулся на нее. Какая-то дама нервно хихикнула. Како-то седой господин, задев ее взглядом, сам споткнулся и стал озадаченно тереть подбородок. Кажется, на какой-то миг даже спешащие мимо кареты замедлились, точно влекущим их лошадях тоже стало чертовски интересно понаблюдать за этой сценой.
Барбаросса стиснула зубы. В башмаках у нее был не свинец, а хлюпающая раскаленная ртуть. Жизнь на Репейниковой улице, текущая привольно и спокойно, как чистый лесной ручей, замедлялась, точно вода в нем делалась все плотнее и гуще. Замедлялась вокруг нее, сестрицы Барби, замершей статуей с чертовым мешком за плечом. Где-то вдалеке сверкнули в лучах заходящего солнца кирасы стражников — два холодных тускло-голубых огонька, тоже на миг замерших, а потом начавших быстро увеличиваться в размерах.
Во имя всех адских владык, какого хера?
Почему едва только ей удается уверить себя в том, что жизнь не такая уж и паскудная штука, как мироздание тотчас спешит уверить ее в обратном? И может ли дело принять еще более херовый оборот?
В переулке что-то негромко задребезжало. Барбаросса не хотела смотреть в ту сторону — ее взгляд прилип к кирасам стражников — но посмотреть, вероятно, все-таки стоило. Хотя бы потому, что звук этот, резкий и зловещий, определенно не относился к тем, которые стоило игнорировать.
Да, на это определенно стоило взглянуть.
Мессир Ржавый Хер, дребезжа латными пластинами, сбрасывая с себя истлевшие листья и мусор, медленно поднимался, разгибая суставчатые ноги. Тело его двигалось порывисто и резко, изношенные валы и проржавевшие тяги в недрах его доспеха работали через силу, хрипя и звеня металлическими голосами, из прорех в латном корпусе высыпалась труха. Но все-таки он поднимался. И когда поднялся, оказался выше нее вдвое. Херова осадная башня на тяжелых ногах, чья выпуклая голова-шлем покачивалась на уровне второго этажа. Голова, на выпуклом забрале которой среди мертвых равнодушных глазков в серой стали повис ее засохший плевок.
Блядь.
Иногда ей казалось, будто сам Ад задался целью уничтожить сестрицу Барби.
Бежать с мешком за спиной чертовски неудобно. Барбаросса никогда не считала себя одаренной бегуньей, но бегать ей приходилось не раз, особенно в первый год своей броккенбургской жизни, спасаясь от опасности или, напротив, настигая добычу. Иногда бежать приходилось в отчаянно неудобных условиях — по щиколотку в грязи, истекая кровью, или изнемогая от черного похмелья. Иногда… Дьявол, ей пришлось истоптать по этим блядских улицам не одну пару сапог. Но сейчас…
Сейчас все ветра Ада дули ей в спину.
Она бросилась бежать еще до того, как старый голем распрямил свои насквозь проржавевшие члены, и успела отмахать половину квартала, прежде чем услышала ритмичный грохот за спиной.
Барбаросса оскалилась на бегу, чувствуя, как по загривку прошла приятная теплая волна — точно сам Дьявол потрепал ее мимоходом своей огненной рукой. Вынужденное долгое время сохранять неподвижность в затхлом стариковском доме, передвигаться на цыпочках и обмирать от каждого звука, ее тело, вырвавшись на свободу, обретя возможность двигаться не сдерживая себя, звенело и пело, точно спущенная тетива, а ноги сами собой летели вперед, гремя подкованными подошвами.
Господин Ржавый Хер, может, и был полон решимости вернуть украденного гомункула хозяину, да только слишком поздно спохватился. Даже если он не развалится, источенный ржавчиной, от первого шага, едва ли сможет проковылять за ней больше дюжины фуссов. От этой развалины толку не больше, чем от каменной статуи, не ей соревноваться с легконогой ведьмой!
Сердце, налившись горячей кровью, гудело точно колокол, заглушая многие окружающие звуки, оттого она не сразу разобрала грохот за спиной. Далекий, как раскаты грозы, опасливо обходящей гору Броккен стороной, но быстро нарастающий, делающийся похожим на оглушительный треск мельничных жерновов. Только жернова эти не крутились по кругу, питаемые энергией чар, методично перемалывая зерно, а врезались снарядами в трещащую и гудящую броккенбургскую мостовую за ее спиной.
Господин Ржавый Хер не только устремился в погоню, но и чертовски быстро сокращал дистанцию, двигаясь с удивительной для такой махины скоростью. Оглянувшись, Барбаросса увидела его грузное тело, похожее на несуразно огромный рыцарский доспех, переваливающееся с одной ноги на другую. Выгоревшая на солнце броня казалась даже не серой — бледно-пепельной, точно истлевший саван. Вот только пружины и тяги под этой броней, хоть и отчаянно звенели, все еще не рассыпались. Каждый его шаг, грохочущий, заставляющий лопаться столетние булыжники мостовой, точно цукаты на пироге, съедал по пять фуссов[1] — и каждый был впятеро больше ее собственного.
Он собирался догнать ее — и…
Раздавить. Вмять в мостовую, точно виноградину.
Хера с два, подумала Барбаросса, ощущая, как раскалившаяся мостовая обжигает ей пятки сквозь башмаки. Хера с два ты догонишь меня, никчемная развалина. Скорее, споткнешься о первый попавшийся бордюр ножищей и рассыплешься, выронив все свои дряхлые потроха!..
Барбаросса припустила еще быстрее, втягивая воздух короткими равными порциями. Внутренности звенели, точно гроздь медных гвоздей во встряхиваемом мешке, зубы сами собой скалились в злой волчьей усмешке.
Черт, кажется, им удалось поднять недурной переполох в сонном хлеву, который звался Верхним Миттельштадтом! В другое время она ощутила бы злорадное удовлетворение от того, как прилично одетые бюргерши и господа с щегольскими бородками, выбравшиеся на вечернюю прогулку, удивленно ворочают головами, пытаясь уразуметь, что происходит. Как испуганно вскрикивают прохожие позади нее, придерживая шляпы и бросаясь в стороны — лишь бы не угодить под тяжелую поступь голема. Как восторженно кричат и свистят дети, а прислуга норовит прильнуть к окнам, забыв про свои обязанности — бледные пятна с широко распахнутыми глазами, пролетающие мимо нее.
Но сейчас она ощущала только известную всем беглецам горячку, от которой звенят внутренности, пляшут перед глазами огненные круги, гудят колени и едко саднит нутро.
Она оторвется от погони, юркнет в какой-нибудь переулок и лишь тогда, переведя дух, убедившись, что скрылась, сможет посмеяться над всей этой херней. Надо лишь преодолеть пару сотен фуссов — плевое расстояние для молодой поджарой суки. Вот если бы еще не приходилось тащить чертов мешок…
Она бежала так, как не бежала никогда в жизни. Дома Верхнего Миттельштадта, грохоча, проносились мимо нее, сияя, будто развороченными глазницами, сотнями горящих окон. Уличные фонари плясали вокруг, рассыпая в густеющих сумерках искры, кучера на козлах осыпали ее бранью, вынужденные резко останавливать свои экипажи. Кто-то свистел и улюлюкал ей вослед, кто-то испуганно вскрикивал, спеша убраться с пути, кто-то… Дьявол, она больше не слышала отдельных звуков, будто все звуки сплелись в один неразборчивый бессмысленный рев. Но даже в этом реве она отчетливо слышала громоподобные шаги голема. Точно кто-то исполинским кулаком вколачивал сваи в камень. Кулаком, который, стоит ему соприкоснуться с сестрицей Барби, превратит ее в теплую кляксу на стертых камнях Броккенбурга…
Рискуя поскользнуться, Барбаросса обернулась на бегу — и ощутила, как сердце смерзшимся комом из говна и мяса уходит куда-то вниз. Ржавый Хер не просто не отстал, он сокращал расстояние и делал это чертовски стремительно. Тяжелый яйцеподобный шлем-бикок плыл над землей, точно исполинский монгольфьер, вот только силы, приводившие его в движение, были куда опаснее тех никчемных демонов, что распирали своим горячим дыханием полотняную обивку воздушного шара…
Херова стальная глыба ковыляла с изяществом наковальни, неспешно передвигая ноги, вот только каждый ее шаг, тяжелый и грузный, равнялся дюжине ее собственных, коротких и резких. Ржавые сочленения доспеха скрежетали и рычали на тысячу голосов, точно тысяча узников, которым дробят кости стальными молотами, дыры в кирасе изрыгали из себя клочья какой-то истлевшей дряни. И вся эта штука двигалась со скоростью хорошего ганноверского рысака, пожирая разделяющее их расстояние с пугающей механической стремительностью. Пустые мертвые глаза голема — всего лишь просверленные в забрале отверстия — взирали на Барбароссу холодно и равнодушно, но она отчего-то ощущала их взгляд. Не сулящий ей ни хера хорошего.
Следующий квартал она проскочила стиснув зубы, со свистом втягивая воздух. Всего лишь старая развалина. Может, этот стальной выблядок сумел тронуться с места и не развалиться при этом, но долгой дистанции ему нипочем не выдержать. Сдохнет. Рухнет в канаву, потеряв равновесие, или грянет всей стальной тушей об угол дома. Надо лишь поднажать, заставить свое тело работать на пределе возможностей. Это мучительно, но это не продлится долго. Минута-две.
Ржавый Хер выдержал минуту. И две минуту. И три. Ее собственная внутренняя клепсидра[2], полная кипящей мочи, утверждала, что погоня продолжается уже по меньшей мере час, но это, конечно, было не так, просто время растянулось, точно манда у портовой шлюхи, как всегда растягивается, стоит тебе влипнуть в паскудную историю…
Ей лишь казалось, что она полна сил. Сердце пульсировало в груди нарывом, который в любой миг грозил лопнуть горячей кровью и гноем, легкие судорожно втягивали в себя воздух, совсем недавно казавшийся сырым и холодным, как октябрьская роса, но быстро делающийся обжигающе горячим. Мало того, треклятый мешок на каждом шагу лупил ее в спину. Он только поначалу казался легким. Уже через минуту чертовой погони Барбароссе казалось, что ее в спину бьют раскаленным окованным сталью годендагом, медленно сокрушая ребра и хребет.
Ржавый Хер не намеревался останавливаться. Он не был игрушкой, двигающейся лишь до тех пор, пока есть завод. Он видел цель — похитительницу гомункула — и мерно топал ногами, неуклонно сокращая расстояние между ними. Огромный дребезжащий склеп на суставчатых ногах, неутомимый как сто тысяч демонов. Если потребуется, он будет бежать за ней семь дней напролет. Или месяц. Или год.
Блядь. Блядь. Блядь.
Барбаросса ощутила, что ее башмаки стремительно тяжелеют. Точно какие-то демоны-проказники вбивают в подошвы на каждом ходу по маленькому гвоздику. Этих гвоздиков, маленьких и стальных, набралось уже порядочно много, неудивительно, что шаги ее, легкие и стремительные, сделались спотыкающимися, резкими…
Паскудная история, в которую она оказалась втянута, никак не желала заканчиваться. Мало того, всякий раз, когда ей следовало подойти к концу, нарочно отращивала очередное извивающееся щупальце, точно издеваясь над нею и испытывая ее терпение.
Во имя адского сифилиса — охранный голем! Все беспутные суки Броккенбурга посмеивались над этими развалинами, годными лишь караулить погреб с картошкой, а теперь одна из этих развалин несется, скрежеща, по ее следу, норовя раздавить, а ноги все тяжелее, и воздух в легких опасно теплеет, а в ушах начинает мерзким образом звенеть — давно, давно сестрице Барби не приходилось бегать во весь опор…
Барбаросса ощутила, как надежда, обогревшая душу, наполнившая тело звенящей легкостью, превращается в едкую ледяную морось. Она не рассчитывала на затяжную гонку. Она рассчитывала оторваться от этого громилы и нырнуть в какую-нибудь темную подворотню, вот только забыла одну крохотную малость. Как забыла многие другие вещи, устремившись на запах наживы, вещи, которые Броккенбург старательно вбивал в ее голову с первого дня.
Ты слишком высоко забралась на блядскую гору, сестренка.
Верхний Миттельштадт — это не привычные ей края у подножья горы, полные узких ломанных улочек и хитрых закоулков, устроенных более сложно, чем иной кишечник, края, в которых ничего не стоит отыскать тайный ход или укрытие. Будь она в Нижнем Миттельштадте, известном ей до последнего кирпича в стене, или, тем паче, в Унтерштадте, где улицы больше похожи на канавы, ей ничего не стоило бы ускользнуть от погони, даже если бы по ее следу шел не ржавый болван, а отряд мушкетеров с факелами. Скользнуть в неприметную щель, юркнуть в бездонную подворотню — и поминай, как звали. Но здесь… Во имя всех мертвых сук Ада, люди, громоздившие дома Верхнего Броккенбурга на каменный загривок горы Броккен, кажется, нарочно стремились соорудить место, как нельзя более благоволящее любой погоне.
Здесь, в Верхнем Миттельштадте, краю широких улиц, не было ни переулков, ни заборов, ни троп. Самые узкие улицы здесь были так широки, что по ним могли проехать две кареты, не задев друг друга бортами. Самые узкие переулки — что блядские проспекты. Здесь не было ни заросших сорняками пустырей, на которых она могла бы попытаться затаиться, укрывшись от глаз голема, ни куч мусора, через которые можно было бы перебраться, отрываясь от погони. А здешние заборчики из тончайших прутьев, для прущего голема служили не большей преградой, чем ажурный платок — для летящего тебе в челюсть кузнечного молота.
Барбаросса ощутила неприятное жжение в съежившихся кишках.
Херова консервная банка с истершимся «балкенкройцем» на броне не намеревалась отставать. Знай крушила железными ножищами стертый броккенбургский камень. Кто бы ни сотворил эту образину, он вложил в нее куда больше сил, чем было необходимо обычному охранному голему. Голем не выглядел выдохшимся, подумала Барбаросса, сплюнув на бегу — слюна походила на сгусток липкого горячего вара — он выглядел так, будто ничуть не устал и готов был бежать так же до самой ночи. До самого утра, всю ночь, если потребуется. Весь год, до следующей Вальпургиевой ночи…
Барбароссе было известно множество уловок, служащих для того, чтобы оторваться от погони, вот только ни одна из них не работала против Ржавого Хера. Пытаясь резко менять направление, она лишь изматывала сама себя — Ржавый Хер, как оказалось, обладал отменным зрением или имел органы чувств куда более чуткие, чем человеческий глаз. Он предугадывал любое ее движение, мгновенно подстраиваясь под смену направления, не позволяя обмануть себя ложными бросками. Кажется, он знал, в какую сторону она повернет еще до того, как она отдавала мысленный приказ ногам.
Херова ржавая консервная банка, наделенная адским упрямством и адской же выносливостью.
Барбаросса попыталась скользнуть в палисадник, полный скукожившихся по осенней поре рододендронов — голем пропахал его насквозь, точно боевой корабль, ни на миг не снизив скорости, лишь полетели в разные стороны хрустящие глиняные горшки. Она попыталась юркнуть за какой-то примостившийся к стене дома сарай, оставив его между собой и преследователем — голем снес его на полном ходу, лишь прыснули во все стороны обломки досок и черепицы. Она перескочила через шеренгу бочек с дождевой водой — Ржавый Хрен разнес их вдребезги, лишь покатились по мостовой изломанные обручи да прыснуло деревянной щепой.
Дьявол, она слишком давно не бегала. Слишком давно у сестрицы Барби не возникало нужды отрываться от погони. Слишком много лишнего жирка образовалось на ее боках за год спокойной жизни под крышей «Сучьей Баталии». Жирка, который превратился в смертельно опасный балласт, сдерживающий ее, затрудняющий дыхание, превращающий каждый шаг в недюжинное усилие.
Легкие скрежетали о ребра, сердце билось точно перепуганная мышь в печном горшке, блядский мешок, колотивший по спине, грозил проломить спину.
Ах, Дьявол… Даже в лучшие свои годы она не была легконогой сукой из числа тех, что способны нестись точно ласточки, не чуя под собой земли. Ад, наделивший ее двужильной силой и адским же упрямством, не позаботился о том, чтобы дать сестрице Барби железных ног. А ее собственные, немилосердно колотящие по брусчатке в тяжелых башмаках, быстро теряли силу. Куда быстрее, чем она хотела признавать.
Затаиться? Барбаросса едва не поддалась этой мысли, увидев заросли гортензии на углу. Можно было бы с разбегу прыгнуть в них, пригнуться, перекатиться, замереть, лежа ничком… Она едва было так и поступила. Очень уж велик был соблазн воспользоваться легким путем в сложной ситуации. Но удержалась — хвала всем владыкам Ада. Ржавый Хер уже продемонстрировал свою зоркость, едва ли он потерял бы ее в зарослях, скорее, врезался бы в них и истоптал, вминая в землю, вместе с самой сестрицей Барби…
Была бы здесь Котейшество, она бы что-то придумала. Замерла бы на миг, и этого мига хватило бы ей, чтобы пронзить демона внутри ржавого доспеха, точно лезвием панцербрехера, отточенным заклинанием, нарушившим тонкие магические связи в его устройстве. Была бы здесь Панди, исполнила бы какой-нибудь хитрый трюк из своего богатого арсенала, дерзкий и, в то же время, дьявольски расчетливый… Но ни Котейшества, ни Панди здесь не было. Одна только сестрица Барби, удирающая от голема с мешком за спиной, ощущающая, как ставшая кипятком моча ошпаривает ее мочевой пузырь.
Какая-то дама со второго этажа, взвизгнув, метнула ей в голову ночной горшок — тот покатился по камням, фальшиво звеня, точно пустой шлем, а тремя секундами позже беззвучно лопнул, оказавшись под ногой голема. Компания курящих в открытом мезонине мужчин рассмеялась, тыча в нее трубками. Наверно, им сверху это зрелище и верно казалось чертовски потешным. Барбаросса мимоходом пожелала им по персональной опухоли в заднице. Служанка с изъязвленным бородавками носом распахнула окно и попыталась ошпарить ее выплеснутым из кастрюли кипящим супом. Где-то захохотал, тыча в нее пальцем, ребенок…
Хотела она того или нет, она обеспечила зрелищем половину Верхнего Броккенбурга. Еще по меньшей мере неделю здесь будут судачить о том, как сторожевой голем, спавший последние сорок лет, настиг и раздавил какую-то ведьму, слишком понадеявшуюся на свои ноги…
Пытаясь увернуться от кипящего супа, Барбаросса отскочила в сторону и едва не поплатилась за это — оглушительный рев чуть было не вытряхнул ее душу из тела. Аутовагены. Херовы аутовагены неслись друг за другом единым потоком, дребезжа изящными решетками и хромированными фонарями. Влекомые выдрессированными демонами, они не осмеливались забираться на принадлежащую пешеходам часть улицы, но Барбаросса знала — стоит ей сделать хотя бы полшага в их сторону, они с удовольствием сшибут ее и раздавят. Демоны, заключенные в аутовагены, никогда не бывают полностью сыты…
Барбаросса пыталась бежать под прикрытием домов, обтирая плечом углы, и это тоже не позволило ей выиграть ни единого фусса форы. Может, голем и был безмозглой жестянкой, но отчаянно зоркой и отчаянно ловкой жестянкой. Не притормаживая ни на мгновенье, он попросту сметал бронированным плечом углы, со скрежетом сминая водосточные трубы и оконные решетки. Вниз ссыпались каскады каменной пыли, обломки цветочных горшков и битое стекло. Херово отродье! Барбаросса ощутила, как легкие прорастают огненными реками, тщетно пытаясь втягивать в себя воздух. Жаль, что демоны Гаапа, крушившие Саксонию во времена Второго Холленкрига, не испарили эту тварь, как испарили ее собратьев, обратив в лужицы расплавленного металла…
Попытка затеряться в толпе была бы еще более гибельна, чем попытка затаиться среди цветов. Едва только услышав громыхание стальных ног по мостовой, прохожие Верхнего Миттельштадта поспешно прыскали прочь с ее пути, прижимаясь к стенам. Уж они-то, верно, знали, что это такое — несущийся на всех парах за своей добычей сторожевой голем, и не собирались вступать в эту игру. Один, впрочем, попытался.
Какой-то внушительный господин в пышном бордовом камзоле с нашитыми на рукавах бантами, украшенный пышными капелевскими усами[3], шествующий под руку с дамой, вместо того, чтобы укрыться, подобно прочим, отчаянно заулюлюкал и впился Барбароссе в рукав рубахи неожиданно цепкими пальцами. То ли бывший стражник, решивший продемонстрировать свою выучку и браваду, то ли пьяный, то ли попросту пытался рисоваться перед своей спутницей. Удар кастетом на ходу — страшный удар, сила бега, вложенная в него, делает даже обычный тычок сокрушительным, как удар лошадиным копытом. «Скромница» саданула его в правую глазницу, вызвав у господина с усами испуганный крик, пальцы его мгновенно разжались. Отличный удар, который, правда, едва не стоил жизни самой Барбароссе. Потеряв равновесие, она чуть было не покатилась по брусчатке, шлепнувшись на собственный мешок, но каким-то чудом удержалась на ногах, расплатившись за этот маневр одним только ободранным предплечьем.
Господин с пышными усами, прижимая руки к окровавленному глазу, прокричал ей вослед какое-то проклятье, навредившее ей не больше, чем брошенная в спину слива. Оглушенный болью, ослепленный яростью, он был слишком увлечен, чтобы сделать то единственное, что могло спасти ему жизнь — убраться с дороги у голема. А тот, верно, был слишком стар и дурно воспитан, чтобы воспринять возникшую на его пути преграду как нечто, требующее бережного отношения.
Позади нее негромко хрустнуло. Барбаросса не собиралась оборачиваться, боясь споткнуться и свернуть шею, но, скосив на бегу глаза, заметила в отражении оконного стекла, как серая махина из лязгающей стали, ни на миг не замедлившись, впечатала крохотную что-то кричащую фигурку в стену здания. Господин с капелевскими усами хрустнул как-то обычно и сухо, как раздавленный подошвой таракан, мгновенно сделавшись из солидного, грузного и внушительного маленьким и скомканным. Может, он умер, а может, и нет. С другой стороны, подумалось Барбароссе, с учетом того, сколько от него осталось, лучше бы ему и умереть…
Аутовагены, проносящиеся мимо нее по проезжей части, рычали, выплевывая в воздух пахнущую паленым мясом сажу и надсадно завывая. Некоторые из них, пролетающие ближе всех, так и норовили зацепить раскачивающимися фонарями ее по голове или вцепиться резной решеткой в предплечье. Им, адским хищникам, вынужденным тащить чертовы коробки на колесах, тоже отчаянно хотелось поучаствовать в погоне, они чувствовали разлитый в воздухе запах ее страха, они хотели пировать ее сладким мясом, но, будучи стиснутыми ограничительными чарами, вынуждены были проноситься мимо, рыча и воя от бессилия.
Вот если бы она оказалась на проезжей части…
Раздавили бы, подумала Барбаросса, силясь не сорвать дыхание, клокочущие в горящих легких. Раздавили, растерзали и разнесли бы клочки по всему Верхнему Миттельштадту. Нет, на проезжую часть нельзя соваться, никак нельзя.
Она ловко обошла стоящий у нее на пути колодец, основательный, с каменной кладкой и стальным воротом — голем смял его, выворотив оголовок из земли, точно трухлявый зуб из старой челюсти. Она проскользнула под брюхом у порожней телеги, замершей у подъезда, едва не расчертив землю подбородком — голем врезался в нее на всем ходу, разметав в сторону колеса, оглобли и доски. Она перескочила глубокую сточную канаву, надеясь, что ее преследователь завязнет в ней, а то и полетит кувырком — голем пропахал ее, точно ядро исполинской пушки, прошедшее по мягкой пашне, лишь забарабанили кругом комья земли да мелкая каменная крошка.
Эта треклятая натужно скрежещущая груда металла, настигала ее, неумолимо и страшно, не обращая внимания на все ее хитрости и уловки, выигрывая расстояние за счет одной лишь своей страшной силы. На каждой руте он выигрывал у нее шрит. На каждом эле — дюйм. Он трещал, скрежетал, звенел, рычал, грохотал, визжал, но не рассыпался на части, несмотря на то, что его путь усеивала ржавая труха, а броневые пластины опасно покачивались, едва удерживаемые на своих местах. Барбаросса уже ощущала спиной его дыхание — легкий гул раскаленного воздуха внутри столетних доспехов, смешанный с горьковатым запахом старого масла и подгоревшей краски. И запах этот, который она ощущала обожженными ноздрями, казался страшнее запаха разворошенной могилы.
Она проиграла два фусса, поскользнувшись на углу. По меньшей мере руту, проскочив перекресток и судорожно выбирая направление. И еще две — когда судорога злыми собачьими зубами впилась в ее правую ногу.
Сука. Сука. Сука.
Ей хотелось рыдать и смеяться одновременно. Миннезанг в честь сестрицы Барби, если и будет написан, окажется короче многих прочих. Тупые суки не заслуживают длинных миннезангов.
Может, ей удастся изловчиться и на ходу запрыгнуть на какой-нибудь прущий мимо экипаж? Это был бы хороший трюк и чертовски удачный. Кажется, она даже видела что-то подобное на сцене, в какой-то авантюрной пьесе. Вот только…
Рискуя оступиться, Барбаросса полоснула взглядом по проезжей части, пытаясь выхватить в веренице проносящихся мимо аутовагенов, завывающих от сознания собственной силы, какой-нибудь двигающийся на малом ходу, который не размазал бы ее по мостовой, окажись она в зоне его досягаемости. Херовая затея.
Мимо нее, натужно скрипя рессорами, прокатилась неуклюжая четырехдверная коробка, удостоверяющая начищенным медным клеймом, что демоны, заключенные в ней, относятся к свите монсеньора Цундаппа. Никчемная развалюха, подходящая для семейных поездок по магазинам, в адрес которой Саркома не нашла бы ничего лучше презрительного плевка, однако Барбаросса с удовольствием воспользовалась бы ее услугами, кабы та двигалась немногим ближе к тротуару. Будь поток экипажей менее плотным, она рискнула бы уцепиться, но сейчас нечего и думать было об этом — прочие аутовагены размажут ее тонким, как паштет, слоем, едва только она перешагнет невидимую линию, отделяющую улицу от проезжей части, их вотчины и полноправных владений.
Следующий аутоваген подходил для ее целей еще меньше — это был изящный и стремительный экипаж с кичливой эмблемой демона Порше на боку — адский конь с пламенеющей гривой, окруженный шипами. Невысокий, с корпусом узким и острым, точно выкованный в пламени адских кузен эсток, выкрашенным в кичливый броский цвет артериальной крови, он имел обшивку из лакированного дерева без единого выступа или гвоздя. Попытаешься вцепиться в такую на ходу — слетишь тотчас, аккурат под прущие следом экипажи, которые с удовольствием разомнут тебе все косточки в теле. Бесполезно, нет смысла и пытаться.
А вот следующий…
Следом шел, утробно ворча, тяжелый грузовой аутоваген — настоящая громада на колесах, пышущая жаром из восьми задранных в небо труб, толстых, как стволы магдебургских бомбард, на передке которой сияла эмблема с клеймом демона Мана. Настоящая самоходная баржа на колесах, неповоротливая, грузная, пышущая жаром и презрительно скрипящая рессорами. Поперек ее огромного борта тянулась выполненная тяжеловесной фрактурой[4] надпись, украшенная акварельными розочками, неуместными, как пунцовые чумные бубоны — «Обеды на дом от ресторации господина Кальтенбруннера». Барбаросса едва подавила мысль броситься вслед за этой колымагой и уцепиться пальцами за ее обвисший полотняный борт.
Херовая мысль. Грузовой аутоваген слишком тихоходен, голем без труда настигнет его и разнесет вместе с ней. Прочие же слишком быстры, чтобы у нее был хоть один шанс использовать их для бегства. Кроме того, она слишком хорошо знала нрав демонов, запертых внутри самоходных повозок. Эти твари, и так разъяренные всегда сверх всякой меры, не потерпят такой дерзости. Стоит ей только вцепиться в обшивку какого-нибудь из них, как тот попытается раздавить ее или обжечь — едва ли менее мучительная смерть, чем под ногами настигающего ее голема… Может, на театральной сцене такие трюки и удаются, но в реальной жизни — нет. В реальной жизни тупых ведьм давят, точно в прессе для оливок, стоит им оказаться в безвыходной ситуации.
Другое дело — если бы ей удалось выманить на проезжую часть голема… Эти твари, закованные в сдерживающие их чары, с удовольствием набросились бы даже на стального истукана, окажись он в их власти. Едва ли у них достаточно сил, чтоб сокрушить тяжелый серый доспех с не до конца истлевшим «балкенкройцем», помнящий еще Второй Холленкриг — для этого нужны артиллерийские орудия, полные злых чар и голодных демонов — но они, пожалуй, в силах сбить его с ног, а значит…
Херня. Барбаросса откинула эту мысль, мечущуюся в опаленном паникой сознании, точно змея, по охваченному огнем сеновалу. Аутовагены — злобные и беспощадные твари, но они никогда не сунутся на пешеходную часть, чары, удерживающие их в узде, куда сильнее. А голем нипочем не выйдет на ту часть улицы, где несутся самоходные экипажи. Может, он и обладает невеликим умом, скудным, как у всех низших демонов, однако наделен инстинктом самосохранения. На верную смерть он не полезет. Значит…
Барбаросса перемахнула через скамью, которая через считанные секунды разлетелась в щепу под ударом стальной ноги.
Близко. Чертовски близко.
Сердце судорожно колотилось в груди, его страшный гул отдавался в ушах, заглушая грохот стальных лап по камню. Совсем мало времени, сестрица. Или ты придумаешь, что делать, прямо сейчас, или превратишься в кровавую соплю посреди тротуара. Всё, других путей Ад тебе не оставил. Хоть в раз за свою хренову жизнь используй ту толику ссохшихся мозгов, которую вложили в тебя при рождении, тех самых, что отказывали тебе на занятиях по алхимии, вечно забывали имена адских сеньоров и начертание чар…
Ржавый Хер утробно заворчал за ее спиной. Никчемная образина, в которой рассудка было не больше, чем в пивной бочке, тоже, оказывается, умела испытывать торжество, оказавшись в шаге от цели. Ворчи, ворчи, херово отродье…
Окна на ее пути распахивались, из них ей под ноги летела старая посуда, яблочные огрызки, пустые бутылки и старые стулья. Точно жители Верхнего Миттельштадта, обычно сонные и надменные, заключили между собой общее пари на счет того, кому из них удастся задеть улепетывающую по улице чертовку с мешком за плечами. Отскочив в сторону, чтобы не получить глиняным кувшином в голову, Барбаросса едва не наступила на уличного кота. Испуганно и зло шипя, тот беззвучной серой молнией прыснул, обгоняя ее, вниз по улице, мгновенно взлетел на водосточную трубу и устроился там, настороженно наблюдая за ней. Ей бы его легкость и силу…
Близко. Близко. Очень близко.
Взгляд Барбароссы бессильно метался из стороны в сторону, застревая в оконных решетках, скользя по карнизам, пытаясь выхватить из окружающих ее предметов хоть что-то, что можно было бы использовать для спасения. Ни одной щели, достаточно узкой, чтобы спасти ее от голема. Ни одной преграды, достаточно внушительной, чтобы преградить путь стальному ублюдку. Может, влезть на фонарный столб?.. Херовая затея, голем повалит его точно былинку.
Оглядываться было нельзя, но Барбаросса не выдержала, оглянулась. И ощутила, как лопнул в груди тугой, наполненный холодным гноем и страхом, рыбий пузырь.
Ржавый Хер оказался даже ближе, чем она думала, в каких-нибудь тридцати элях[5] от нее, да и те таяли стремительно и беззвучно, как тонкая свеча из дешевого воска. Тяжелый латный торс голема дрожал и вибрировал, видно, все пружины и амортизаторы его давно изошли ржавчиной, бронепластины скрежетали, перетирая друг друга, шарниры гремели и щелкали. Все его глаза — мертвые холодные глаза в стальной пластине забрала — смотрели на нее. Высохший плевок — ее, сестрицы Барби, плевок — сухой серой слезой прилип под одним из них, придав стальному лицу причудливое выражение, похожее на насмешливое удивление.
Как, сестрица Барби, ты еще жива?.. Не превратилась в лепешку? Все еще дергаешься?
Ржавый Хер бежал не один. Господин с пышными усами, пытавшийся задержать Барбароссу, тоже присоединился к погоне, хоть и не в том качестве, в котором намеревался. Будь он одет немногим скромнее, его раздавленная оболочка сейчас лежала бы далеко отсюда, похожая на выдавленный лимон, никому не досаждая и никому не мешая. Но его пристрастие к пышным, на голландский манер, одеяниям сыграло ему злую службу. Ленты и кружева его камзола намертво зацепились за сочленения доспеха, намотавшись на шарниры, отчего мертвое тело прилипло к раздавившей его ноге, мотыляясь на каждом шагу вместе с ним — размочаленный сверток из грязного бархата, оставляющий на мостовой влажные отпечатки. Наполовину раздавленная голова господина болталась как у китайского болванчика, беспрестанно с чем-то соглашаясь, потухшие мертвые глаза пристально наблюдали за беглянкой, пышные усы, служившие прежде его гордостью, превратились в ржавую, прилипшую к обнажившимся костям черепа, щетку.
Полминуты, поняла Барбаросса. Вот сколько времени осталось в ее распоряжении. Взгляд затравленной крысой метался вокруг, пытаясь нащупать хоть какую-то щелку, в которую она могла бы убраться. Тщетно. В Верхнем Миттельштадте нет ни щелей, ни зазоров, здешние фасады крепки, а дома примыкают друг к другу как солдаты на плацу. Нечего и думать втиснуться куда-то. Нечего и думать сбежать.
Последняя песенка сестрицы Барби спета. И хвала всем демонам Преисподней, что ее жалкой концовки не увидит Панди…
Взгляд, пляшущий по мостовой, судорожно вцеплялся во все, что ему попадалось, силясь отыскать спасение в никчемных вещах, окружавших ее.
Фонарный столб. Рассохшаяся садовая тачка. Шипящий кот на карнизе. Ревущие аутовагены, проносящиеся мимо нее… Как будто что-то из этого могло спасти или послужить укрытием. Как будто…
Кот. Ее взгляд отчего-то вцепился в него, в шипящую тварь с горящими желтой звериной яростью глазами, перепуганную воцарившейся суматохой и прильнувшую к карнизу. Только сейчас, за несколько секунд до своей смерти, она вдруг сообразила, что это не кот — котом это существо было когда-то прежде и до сих пор сохранило многие его черты, но вот остальное… Лап не четыре, а куда больше, может, полдюжины, некоторые из них вывернуты под нелепым углом и, верно, больше мешают друг другу, чем помогают. Хвост — перекрученный сизый отросток вроде болтающейся кишки, поросшей кошачьим серым мехом…
Не кот. Катцендрауг. Одно из жалких отродий, на которых Котейшество когда-то упражнялась во Флейшкрафте и которых успела наплодить до черта, прежде чем Каррион, взяв мушкет, не изничтожила эту жуткую свиту почти подчистую. Некоторые из них успели сбежать из обжитого логова в Малом Замке и расселились по всему Броккенбургу, пожирая более мелких особей и пугая до смерти благопристойных горожан. Катцендрауг. Барбаросса терпеть не могла этих тварей и всякий раз едва сдерживала себя, наблюдая за тем, как они шляются за Котейшеством безмолвной страшной свитой, укрываясь в глухих тенях и переулках. Но сейчас…
Барбаросса сама не успела сообразить, что делает. Точно тело ее в какой-то миг, за считанные секунды до смерти, вдруг оказалось подчинено адским владыкам, привязавшим его тугими струнами к своим раскаленным пальцем, рванувшим куда-то вбок, точно марионетку.
Она подскочила к дому, на карнизе которого укрывался шипящий катцендрауг и, подпрыгнув на трещащих, немеющих от напряжения ногах, сцапала его за шкирку. Раньше ей никогда не удавалось поймать катцендрауга. Эти твари были слишком осторожны даже чтобы попасться в хитро расставленные силки, не говоря уже о том, чтобы дать себя поймать какой-то суке. Но грохочущая на стальных ногах смерть наделила ее проворством, которого она сама от себя не ожидала. Существо, бывшее когда-то прежде котом, взвыло от злости, вонзив в ее руку десятки острых когтей и укрывавшихся под шерстью шипов, забилось в ее хватке, завизжало. Барбаросса ощутила под пальцами неестественно вывернутые и сросшиеся кости, которых никак не могло быть у кота, какие-то трещащие хрящи, обрывки истекающих слизью щупалец…
Плевать.
Даже если оно оторвет ей руку до самого локтя — плевать.
Ржавый Хер летел на нее — крепость из серой стали, лязгающая и грохочущая как вырвавшийся из адских чертогов демон, исполненный ненавистью ко всему живому.
Барбаросса подняла бьющегося катцендрауга в высоко поднятой руке. Точно завоеванный в бою все еще сопротивляющийся трофей.
— Эй! — крикнула она во все горло, — Глядите, что у меня есть!
Сколько секунд осталось в ее распоряжении? Десять? Восемь? Она швырнула их, точно золотые монеты в грязь. Плевать. Или она спасется, совершив одну из самых дерзких и безумных выходок в истории Броккенбурга, или то, что от нее останется уже не сможет испытывать ни сожаления, ни страха.
— Глядите, суки! Ну!
На проезжей части улицы воцарился беспорядок. Аутовагены, еще недавно мчащиеся друг за другом, ловко лавирующие между неспешными телегами и чопорными фаэтонами, сбавили ход. Словно энергия Ада, придававшая им скорость, вдруг иссякла, а демоны, запертые в стальных коробках, перестали вращать шестерни и валы. Заскрежетали колеса, взрыкнули передачи, где-то раздался громкий треск лопающихся декоративных панелей и радиаторных решеток — сразу несколько экипажей, неуклюже дернувшись, соприкоснулись друг с другом.
Демоны внутри аутовагенов по какой-то, никому не известной причине, ненавидят котов. Визжащая и шипящая тварь, сжатая в руке Барбароссы давно уже не была котом, но глаза демонов устроены не так, как человеческие глаза. Для них эта тварь, без сомнения, была котом.
Зазвенело вышибленное чьим-то локтем стекло, закричали в разноголосицу голоса — раздосадованные возницы механических экипажей, вольготно расположившиеся внутри аутовагенов, обнаружили, что их чертовы телеги внезапно стали останавливаться, не слушая никаких приказов. Они увидели то, по сравнению с чем любые приказы перестали играть какую-то роль, хоть их хозяева еще не знали об этом.
Узкий как клинок багровый Порше резко остановился, точно его хозяин затянул все колодочные тормоза, корпус дрожал крупной дрожью, от которой звенели все заклепки в его корпусе. Развалюха-Цундапп взрыкнул, щелкая замками всех своих четырех дверей, ему вторили прочие, резко останавливающиеся и образовывающие затор на дороге, такой же основательный, как плотина Раппбоде, перекрывающая могучую реку Боде. Какой-то легкий прогулочный шарабан, выкрашенный в легкомысленный зеленый цвет, вдруг разразился серией визгливых шакальих криков. Сзади ему вторила свора демонов из свиты монсеньора Опеля, запертых внутри потрепанного, с отбитыми углами, кузова.
В другое время Барбаросса была бы горда собой. Остановить движение по всей улице, да не где-нибудь, а в Верхнем Миттельштадте — этого трюка было бы достаточно, чтобы заставить весь университет говорить о себе добрых полдня. А вот достаточно ли этого для того, чтобы спасти ее и без того подпаленную шкуру — знает только Ад…
Не ощущая боли в ободранной руке, зарычав от ярости, она швырнула извивающегося катцендрауга в несущегося на нее голема.
Это был крохотный и легкий снаряд, совсем не похожий на те пушечные ядра, для противостояния которым отливалась его броня. Он не причинил бы вреда его пластинам даже если бы Барбаросса метнула его со стократ большей силой. Но в этом и не было нужды.
Тварь, отчаянно полосуя когтями воздух, почти беззвучно врезалась в бочкообразную бронированную грудь, разве что негромко хрустнули кости. Барбаросса никогда не считала себя толковым игроком в штандер или ла-суль, очень уж редко ей приходилось держать в руке мяч, но бросок и верно был что надо. Короткий, стремительный, в яблочко.
Этот удар ни на миг не остановил несущегося голема, стальную глыбу, не заставил его даже сбиться с шага. Но эффект возымел сверх всяких ожиданий. Едва только катцендрауг взмыл в воздух, замершие аутовагены, дрожащие точно борзые перед началом охоты, истошно взвыли. Стянутые сильнейшими чарами, стреноженные, подчиненные чужой воле, они, как и все создания Ада, не были властны над своими инстинктами. А инстинкты повелевали им сейчас только одно.
Поймать. Разорвать.
Первым среагировал четырехдверный «Цундапп», старая семейная развалюха. Может, он и выглядел дряхлым ничтожеством на фоне холеных «Порше» и мощных «Манов», но правду, должно быть, говорят те, кто утверждает, что за самой невзрачной внешностью подчас укрываются самые отчаянные страсти. Демоны, запертые в его кузове, изнывали от голода, который не могли утолить, и ярости, которую бессильны были выплеснуть. Возбужденные, воющие, неистово царапающие свою темницу, сейчас они набросились бы на самого Люцифера, не то что на старого дряхлого голема.
«Цундап» перевалил через бордюр, отделяющий проезжую часть от тротуара, с такой легкостью, будто это была лишь проведенная мелом черта. Рыкнул, выплюнув из старых прохудившихся труб сизые дымные сполохи, заскрежетали по мостовой колеса, обдирая каучуковые покрышки, закричал что-то с досадой водитель, отчаянно орудующий своими рычагами, еще не осознавший, что утратил управление над своим экипажем и все его мольбы, просьбы и проклятия более не будут услышаны, а потом…
Их столкновение не было оглушительным, как ей представлялось. Скорее, это походило на треск пустой бочки, которую столкнули с крыши. Хрустнули, сминаясь, борта, зазвенели переломанные валы, вышибленные из кузова и волочащиеся по земле, точно оголившиеся кости, мелодично и жутко запели стеклянные бусины, барабанящие по брусчатке. По-женски тонко закричал проткнутый рычагами водитель, ворочающийся внутри смятого треснувшего гроба, который еще недавно был его персональным экипажем.
Ржавый Хер был стар, примитивно устроен и не отличался большим умом. Едва ли он воспринял врезавшийся в него аутоваген в качестве противника или угрозы. Скорее, как досадную, вставшую на пути, преграду. Чертовски большую преграду, куда больше встречавшихся ему прежде бочек и скамеек, но и только. А с преградами он церемониться не привык.
Тяжелые стальные лапы, укрытые латными наплечниками, поднялись и опустились, рухнув на переднюю часть экипажа точно пара исполинских молотов, разбив и вмяв ее в землю, отчего передние колеса разлетелись в труху, а задние взмыли высоко над землей, все еще продолжая вращаться. Человек, запертый внутри обезумевшего экипажа, попытался было выбраться наружу, но мог лишь трепыхаться, нанизанный, как на ландскнехтские пики, на рычаги управления. А потом уже было поздно — сдавленный со всех сторон железом и деревом, он сделался частью своего экипажа — вяло агонизирующей раздавленной частью.
Катцендрауг истошно взвыл. Он не упал на землю, как ожидала Барбаросса, несмотря на то, что его когти были бессильны зацепиться за сталь, вместо этого он, немыслимо извернувшись, впился в смотровые отверстия на забрале голема, повиснув на шлеме комком грязно-серой ветоши. Живучее отродье, подумала Барбаросса, вжимаясь спиной в камень, прямо как сама сестрица Барби…
Ржавый Хер поднял свои тяжелые лапы и резко опустил их еще раз, на развороченный, чадящий дымом и наполовину смятый корпус «Цундаппа». От страшного удара остов экипажа треснул, переламываясь пополам, закаленная сталь взвыла человеческим голосом, уступая чудовищному давлению, сворачиваясь кружевами. Куда дольше сопротивлялась бронзовая колба, укрытая в специальной нише внутри кузова. Испещренная бесчисленным множеством сигилов и завитушками чар, она скрежетала под лапами голема, медленно сминаясь, пока не лопнула с оглушительным грохотом, исторгнув из себя клубы сернистого дыма, в недрах которого таяли, поедая сами себя, протуберанцы из кипящей меоноплазмы. Это были сгустки ярости, способные испепелить, сожрать, раздавить — но ярости бессильной, быстро рассеивающейся. Как бы ни были злы демоны, двигавшие «Цундапп», их злость не могла защитить их от страшного холода, против которому они, дети Преисподней, были бессильны сопротивляться, меоноплазма, из которой состояли их тела, быстро таяла, распадаясь на глазах.
Разделавшись с «Цундаппом», Ржавый Хер небрежно отшвырнул от себя его искалеченный остов, тяжело водя огромной стальной головой в поисках Барбароссы. Потратив несколько секунд на ликвидацию внезапно возникшего препятствия, он собирался возобновить погоню, пытаясь сообразить, не слишком ли припозднился. Чертов голем. Не наделенный ни душой, ни сознанием примитивный механизм, отчаянно настойчивый и упорный — как все примитивные механизмы. Визжащий и шипящий катцендрауг, вцепившийся в его забрало, кажется, не причинял ему ни малейших неудобств.
Он заметил Барбароссу, вжавшуюся в стену, но не заметил рычащий приземистый «Ханомаг», с грацией пантеры устремившийся к нему с другой стороны. С ловкостью, кажущейся удивительной для его потрепанного подрессоренного корпуса «Ханомаг» на полном ходу врезался в бок голема, и вложил в это больше сил, чем мог выдержать — оба его передних колеса хрустнули, разлетевшись пополам, а кузов опрокинулся навзничь, обнажив узкое деревянное брюхо. Голем раздавил его одним ударом ноги.
Большая ошибка, господин Ржавый Хер, подумала Барбаросса.
Надеюсь, последняя в твоей изрядно затянувшейся жизни.
До этого аутовагены еще колебались. Возбужденные своими охотничьими инстинктами и близостью катцендрауга, вопящие от голода и ярости, они не осмеливались пойти наперекор предохранительным чарам, выгравированным у них на боках, но смерть собратьев перекалила и расплавила сдерживающие их оковы. Выплеск меоноплазмы подстегнул их, точно огненной плетью, превратив из стаи ворчащих хищников, настороженно наблюдающих за добычей, в одну рычащую и страшную орду, подчиненную единой цели.
Они набросились на него всей сворой. Не соблюдая порядка, забыв о всех писанных и неписанных законах Ада, не обращая внимания на муки, причиняемыми жгущими сигилами, они атаковали голема со всех сторон, и каждый был похож на осатаневшего волка, ждущего возможности вцепиться в свою добычу.
Они мешали друг другу, сталкиваясь и отталкивая более слабых сородичей с дороги, они калечили дорогие кузова, безжалостно обдирая лакированные панели и начищенные медные фонари, они не обращали внимания на зловещий скрежет переломанных рессор и валов. Все, что их заботило вышедших из подчинения адских духов — визжащий катцендрауг, висящий на забрале голема, отчаянно полосующий когтями обесцветившуюся выгоревшую сталь.
Барбаросса прижалась к каменной стене так сильно и страстно, как прижимаются к любовнику, острые углы впились ей в ребра, но она не замечала этого. Прямо перед ней разворачивалось сражение, более яростное и безумное, чем многие сражения Оффентурена и Четырнадцатилетней войны. Оно не шло ни в какое сравнение с принятыми среди ведьм стычками, оно могло переломать ей все кости, если бы задело хотя бы краем, а еще — сжечь, раздавить, выпотрошить и разорвать в клочья…
Пытаясь добраться до шипящего катцендрауга, повисшего на забрале голема, аутовагены сшибались яростно и страшно, так, точно были созданы в адских кузнях для того, чтобы сокрушать крепостные укрепления и ощетинившиеся пиками порядки пехоты, высвободив все свои смертоносные инстинкты, которые прежде держали в узде.
Крохотный, похожий на игрушечную карету, «Трабант», чей кузов был украшен затейливым орнаментом из золотой фольги, так спешил принять участие в расправе над големом, что опрокинулся, загремел по мостовой, и почти тотчас был раздавлен собратьями, успев лишь хрустнуть да исторгнуть из себя клубы сернистого дыма.
Холеный, выкрашенный в сочный небесный цвет берлинской лазури, аутоваген, клеймо которого удостоверяло его принадлежность к свите «Даймлера», выплевывая из щелей огненные сполохи, атаковал голема точно огромная ракета, но недооценил прочность его бронированного тела — сам отлетел в сторону с раздавленным передком и смятыми всмятку фонарями. Еще хуже пришлось его незадачливому хозяину. От резкого удара стекло его экипажа разбилось вдребезги, превратившись в стеклянную шрапнель, искромсавшую его лицо до такой степени, что то походило на сочащуюся кровью ветошь.
Тяжеловесный «Ханза-Лойд», пузатый и основательный, точно толстый барон, совершив хитрый маневр, ударил голема в спину и даже заставил пошатнуться на стальных ногах, но оказался недостаточно ловок, чтобы избежать ответного удара — лапа голема, скрипнув шарниром, переломила его пополам, лишь хрустнули, складываясь как бумажные, резные панели на его боках.
Голем крушил своих противников хладнокровно и сосредоточенно, механически орудуя лапами. В его движениях не было грациозности, спрятанные под доспехом шарниры натужно скрипели от всякого усилия, но эффект каждого его движения был неизменно сокрушителен.
Аутовагены, влекомые осатаневшими от ярости демонами, отлетали в сторону с расплющенными передками и отшибленными колесами, волоча за собой по брусчатке дребезжащие радиаторные решетки и фонари, истекая маслом из смятых букс и кровью из размозженных кабин. Самые сообразительные хозяева успели выбраться и броситься наутек, менее сообразительные так и остались сидеть на своих местах, уже не пытаясь ничем управлять — безжизненные манекены с раздавленными всмятку грудными клетками и комично подергивающимися головами.
Это было жутко и вместе с тем прекрасно. Точно вокруг нее, сестрицы Барби, вжавшейся в каменный угол, разыгрывалась пьеса в декорациях из «Безумного Максимилиана 3», которую они с Котейшеством как-то раз смотрели в постановке баварского театра. Треск, грохот, смрад тлеющих покрышек. Хруст развороченных кузовов, тяжелый надсадный гул сминаемого железа…
На глазах у Барбароссы кряжистый старый «Голиаф», давно не чищенный, с поцарапанными боками и залихватской надписью на кузове «Я не пьяный, я просто так езжу», ударил голема в правое колено, с такой силой, что то едва не вывернулось в обратную сторону. Отличный удар, сильный и расчетливый. Угоди он в человека — только кости бы и хрустнули. Но голем — даже старый, изношенный, покрытый ржавчиной — был слеплен из совсем другого теста. Закаленный в пламени Второго Холленкрига, он успел испытать на себе зубы своих собратьев и потому сражался расчетливо и хладнокровно, не поддаваясь слепой ярости, что управляла его противниками.
Старый, примитивный, отчаянно упрямый механизм.
Такой прогрызет мейле броккеновского камня, лишь бы добраться до обидчика.
Покачнувшись, он сумел сохранить равновесие, а миг спустя ударил своей ручищей прямо в середку «Голиафа», пробив кузов насквозь, так легко, точно это был непропечённый мясной пирог, вырвав из его недр бронзовую капсулу с запечатанными демонами и раздавив ее. Исторгнутые в воздух демоны визжали и рычали, мечась гаснущими искрами над полем боя.
Господин с капелевскими усами тоже принимал деятельное участие в схватке, пусть и не как полноценный воин, а как деталь реквизита. Прилепившись намертво к ноге погубившего его голема, превратившись в подобие истрепанного плаща из серого и алого сукна, при каждом движении Ржавого Хера он взметался, точно капоте[6] в руках матадора, горделиво развеваясь и пятная поверженных врагов каплями бордовой жижи. На раздавленном его лице в складках обожжённой и порванной кожи Барбароссе почудилась торжествующая усмешка…
Голем быстро разделывался со своими противниками. Не имеющие ни оружия, ни конечностей, которые могли бы его держать, вооруженные лишь своей дикой демонической злобой, аутовагены мало что могли противопоставить механизму, созданному для обжигающего горнила адских войн, закованному в броню и смертоносному как мушкет работы самого Бехайма.
Он разделается со всеми, поняла Барбаросса, ощущая, как острый каменный выступ, впившийся ей в спину, трется о позвонки. Потратит еще полминуты — и добьет последних. А потом…
Катцендрауг пришелся чертовски кстати, но уже утратил свою силу. Какой-то из аутовагенов, подскочив на бордюре, ударил всем своим весом в забрало ржавого ублюдка, едва не вмяв его внутрь яйцеобразного шлема. Сталь выдержала, но плоть, пусть и созданная Котейшеством при помощи могущественного Флейшкрафта, оказалась слабее. Раздавленный катцендрауг прилип к забралу Ржавого Хера, превратившись в ком окровавленной шерсти. Неважная наживка для демонов.
Свора из аутовагенов стремительно таяла. Дюжина покореженных экипажей, которые голем небрежно отшвырнул в сторону, была достаточно весомым знаком для их несущихся по улице сородичей, чтобы не встревать в свару, верно оценив свои силы. Сообразительные твари. Здесь пахло не добычей, здесь пахло смертью, горящим деревом и тлеющим каучуком — совсем не те запахи, которые могут соблазнить юрких и наглых городских хищников. Сейчас он прикончит последних, поняла Барбаросса, а потом…
Что-то тяжело заскрипело позади нее, вниз по улице. Точно на помощь аутовагенам, уже проигравшим битву, спешила крестьянская подвода, нагруженная всяким хламом. Подвода или… Выронив мешок со злосчастным гомункулом, Барбаросса рухнула на колени, прижимаясь к земле, пытаясь стать крохотным насекомым, способным просочиться в щелку между булыжниками мостовой. Небрежно обтесанные булыжники, не отполированные даже за триста лет подошвами башмаков и покрышками, немилосердно впились ей в щеку, но сейчас она не замечала этого. Замечала лишь страшный гул камня, к которому приникла.
Существо, несущееся по улице, напомнило демона. Огромного, в три раза больше самого голема, грохочущего на выбоинах, исполненного холодной ярости, которой Ад обыкновенно наделяет самых больших и смертоносных своих исчадий. У него не было ног, его исполинская туша, колышущаяся и поскрипывающая на ходу, возвышалась на массивных зубчатых колесах — каучуковые покрышки попросту не смогли бы выдержать ее веса. Во лбу этого демона сверкал большой хрустальный глаз, внутри которого мелко дрожал, чуть не выпрыгивая за его пределы, зрачок. Барбароссе потребовались три долгих мгновения вечности, чтобы понять — это не зрачок, а беснующийся в кабине человек, тщетно орудующий рулевым колесом, чтобы вернуть себе управление.
Аутоваген. Тяжелый грузовой экипаж, который обогнал ее давным-давно, едва не раздавив, но теперь спешил вернуться на запах боя.
Большие твари часто медлительны. Эта спешила присоединится к бою, который не разгорался, а лишь едва чадил, пытаясь нагнать уже упущенное время. Никчемное усилие, запоздавшее и бессмысленное. Но силы, которая кипела в нем, приводя в движение огромную скрипящую тушу из дерева и стали, было достаточно, чтобы все живое, едва только увидев ее, спешило убраться с дороги.
Кроме сестрицы Барби, вжавшейся в каменную стену.
Голем тоже попытался отступить в сторону. Безмозглый, примитивно устроенный, он, видно, был наделен зачатками инстинкта самосохранения, но только не скоростью. Ржавые шарниры его доспеха и изношенные потроха не дали ему возможности отступить. Он лишь пригнулся, наклонив свой бронированный торс, выставив вперед лапы, готовясь к страшной встрече — и…
Барбаросса не заметила столкновения, успела лишь заметить надпись «Обеды на дом от ресторации господина Кальтенбруннера», пронесшуюся перед глазами. Глаза сами собой плотно зажмурились, пальцы впились в камень, тело напряглось.
Такого грохота не издали бы даже все колокола Броккенбурга, если бы им вздумалось начать звонить всем сообща в единый миг. Это было похоже на столкновение адских легионов — воинства Белета и воинства Гаапа, сошедшихся посреди города на смертельную битву. Обломки прыснули в стороны с силой пушечных осколков, загрохотали разлетающиеся колеса и стальные латные пластины, протяжно взвыла сталь.
Барбаросса прижалась к стене, зажмурив глаза, молясь всем существующим владыкам Ада, каждому из семидесяти двух обещая свою покорность до скончания дней. В какой-то миг она едва не обоссалась — мочевой пузырь скрутило колючей обжигающей судорогой, едва не выжав его содержимое в ее брэ. Ей даже показалось, что-то рядом захлюпало, но это, должно быть, хлюпали ее собственные внутренности, вырванные из груди, просто боль запаздывала, не в силах нагнать ее…
Окна над ее головой лопнули, исторгнув звенящие водопады стеклянных осколков и щепы, хлынувшие ей за шиворот, забарабанившие по спине и крестцу. Рядом что-то страшным голосом ухнуло, заскрежетало, пыхнуло жаром, закрутилось, затрещало, взвизгнуло…
Дайте мне уцелеть, владыки Ада! Дайте мне уцелеть — и сестрица Барби, выбравшись из этой истории, отплатит вам сторицей. Разожжет каждому по черной свече из бараньей крови, опустошит кошель, не поскупится даже на собственную кровь, только дайте ей уцелеть, уберегите от всей той херни, что она сама обрушила на собственную голову…
Даже когда все стихло, она по меньшей мере минуту лежала ничком, прижав лицо к холодному камню, боясь пошевелиться. Наверняка ее тело изувечено и раздавлено, стоит ей пошевелиться, как боль искромсает ее тысячей тупых зубов, заставит беспомощно выть посреди улицы…
Боли не было. Барбаросса несколько раз напрягла мышцы бедер, потом осторожно, ощупала собственные пальцы, успевшие покрыться коркой из пота и грязи, но как будто бы целые. И только после этого осмелилась приподняться.
Ржавый Хер, ее преследователь, исчез. На его месте в окружении чадящих обломков мертвых аутовагенов, принявших на себя его гнев, возвышалась бесформенная груда, в которой глаз с трудом выхватывал лишь разнородные фрагменты — обрывки тлеющего полотна, торчащие сломанными костями колесные спицы, раскаленные валы, все еще гудящие от страшного удара, изогнутые и искореженные самым причудливым образом. Среди всего этого можно было разглядеть изогнутые, потемневшие от пламени пластины брони.
Барбаросса даже не удивилась, обнаружив голову господина с капелевскими усами. Лишившаяся тела и большей части черепа, похожая на пустой чулок, она равнодушно наблюдала за небом чудом уцелевшими глазами, ни в малейшей степени не интересуясь сестрицей Барби.
Ржавого Хера не было.
Мертв. Сдох. Отправился в Ад.
[1] Здесь: примерно 1,4 м.
[2] Клепсидра — водяные часы, прибор в виде сосуда с отверстием, через которое выходила вода.
[3] Артур Капель (1600–1649) — английский политический деятель, роялист, казнен в 1649-м как государственный изменник.
[4] Фрактура — разновидность готического письма, возникшая в XVI-м веке.
[5] Здесь: примерно 16 метров.
[6] Капоте (исп. Capote) — тяжелый двусторонний плащ, часть костюма матадора.