Она не ощутила облегчения. Только пронзительный сквозняк где-то между печенкой и ребрами. И еще отчаянную боль в коленках, когда смогла наконец подняться на ноги. Коленкам она тоже поставит по свечке — за то, что эти чертовки подвели ее сегодня, но это будет позже, много позже…
Спаслась. Уцелела. Стараниями неведомо каких сил Ада сохранила жизнь. Дьявол, об этом определенно стоит сложить миннезанг. Барбаросса хохотнула, ощущая, как трещат немилосердно саднящие легкие.
Гомункул!..
Эта мысль обожгла ее, точно свистнувшая розга. Чертового ублюдка в хрупкой стеклянной банке наверняка раздавило во время стычки, она и позабыла, где кинула мешок. Барбаросса выругалась, ощущая предательскую теплую слабость в пятках, от которой тело пошатывалось и спотыкалось на каждом шагу. Крохотная частица удачи, которую она выдернула вслепую, сохранила ей жизнь, оборвав череду сегодняшних бед, но и только. Когда она найдет мешок, то обнаружит в нем горсть битого стекла, липкую жижу питательного раствора да бесформенный комок мяса. Неважный дар для профессора Бурдюка, таким прельстятся разве что уличные крысы.
Мешок обнаружился в трех шагах от нее. Перепачканный, засыпанный битым стеклом и обломками, он выглядел жалким, но как будто бы неповрежденным. Барбаросса поспешно схватила его, запустив руку внутрь, опасаясь нащупать лишь осколки, но обнаружила целехонькую колбу, приятно охладившую разгоряченную, покрытой все еще горячим потом, ладонь.
Цел. Гомункул цел. Толика удачи оказалась даже существеннее, чем она предполагала.
Не доверяя собственным дрожащим пальцам, Барбаросса вытащила банку из мешка, ощупывая ее и прижимая к груди, точно величайшее сокровище. Ублюдок внутри спокойно покачивался в водах питательного раствора и здесь, в свете уличных фонарей, показался ей даже больше, чем в затянутой вечными сумерками гостиной старикашки.
Разбухший человеческий плод с несоразмерно большой головой и крошечными ссохшимися ручонками. Глаза его были широко раскрыты, но глядели не на следы учиненного големом побоища, не на руины, оставшиеся от аутовагенов, чьи выпотрошенные механические туши перегородили улицу, и не в низкое небо Броккенбурга, стремительно чернеющее и украшенное сизыми клочьями облаков. Темные, влажные, похожие на углубления от козьих копыт, полные застоявшейся болотной воды ее родного Кверфурта, они в упор смотрели прямо на нее. И выглядели куда более разумными, чем те комки слизи, что помещались в глазницах у Мухоглота. Эта тварь была разумна и совершенно верно понимала происходящее. Мало того, судя по тому, как топорщилась под крохотным носом ее полупрозрачная восковая кожа, она находила происходящее чертовски забавным. Она улыбалась.
«Эта воровка похитила меня! Зовите стражу! Страшная ведьма с лицом, похожим на обожженную кочерыжку!»
Барбаросса приблизила банку к лицу. На мгновение ей стало жутко — из колбы ей ухмыльнулось лицо, которое могло принадлежать лишь демону — бугрящаяся страшными шрамами кожа, искаженные черты, полные плещущей ярости глаза. Адское отродье, щерящее полную зубов пасть. Но это было не лицо гомункула — ее собственное лицо в отражении стекла. Лицо сестрицы Барби, ведьмы, которую когда-нибудь впишут в бесконечную летопись Броккенбурга.
— Слушай, ты, кусок коровьего дерьма… — процедила она, вперив взгляд в комок плоти, плавающий внутри банки, — Это было херовое решение — раскрыть свою маленькую пасть, чтобы позвать на помощь. Может быть, самое херовое решение в твоей недолгой жизни.
Темные глаза гомункула, лишенные век, не умели моргать. Но заглянув в них, Барбаросса ощутила желание разбить банку вдребезги вместе с ее драгоценным содержимым. Этот гомункул не был стар, его кожа не была покрыта язвами и растяжками, как у прочих его собратьев, проведших в банке несколько лет, скорее всего, срок его жизни исчерпывался несколькими месяцами, но его взгляд не был взглядом ребенка. Это был взгляд расчетливой и умной твари, пристально наблюдающей за ней через толстое стекло. Разумной человекоподобной рыбины с холодной кровью и темными, как застоявшаяся вода, глазами.
— Ты думал, херов голем спасет тебя и заберет обратно к папочке? А?
Гомункул молчал. Ему не требовалось напрягать голосовые связки, тем более, что связки эти не успели толком сформироваться, он мог говорить через магический эфир, как прочие гомункулы, колебания в котором необычайно тонко ощущаются всякой ведьмой. Но предпочитал хранить молчание.
Барбаросса оскалилась.
Ее тянуло выместить злость на этом ублюдке, но хрупкое стекло, которым они были разделены, делал его недосягаемым для ее злости, точно крепостная стена Кёнигштайна, отразившая сто сорок осад и штурмов за последние семьсот лет. Черт!
— Чего молчишь, плесень в банке? Делаешь вид, что не умеешь говорить? Хер там, я отлично слышала твой голосок, когда ты звал на помощь! Отвечай мне или, клянусь всеми демонами, рассажу твою чертову банку о стену!
Гомункул отвернулся от нее. Его иссохшие конечности обладали не большей силой, чем лягушачьи лапки, мышцы были лишь пучками сухожилий под тонкой полупрозрачной кожей, но в тесной банке он умел двигаться с удивительно сноровкой, отталкиваясь пальчиками от стекла. Барбаросса ощутила, как кровь в жилах, еще кипящая после погони, делается едкой, точно алкагест. Это сучье отродье не собиралось ей отвечать. Не собиралось удостаивать своим вниманием. Едва не погубило ее, а теперь отворачивалось, демонстрируя свою крохотную сморщенную задницу.
Барбаросса резко повернула банку так, чтобы гомункул вновь оказался к ней лицом.
— Слушай, ты… — прошипела она, — Не знаю, какая пизда вытолкнула тебя в этот блядский мир раньше срока, но черт меня дери, если я собираюсь…
Гомункул вновь отвернулся от нее. Этот выблядок нарочно испытывал ее терпение, не подозревая, как близко подобрался к пышущей огнем пропасти. Конечно, можно было просто сунуть его в мешок и…
Улица полна охранных чар, вспомнила Барбаросса. В Верхнем Миттельштадте они на каждом чертовом столбе, на каждом доме, даже на булыжниках в мостовой. Стоит мелкому выблядку еще раз подать голос в самый неудачный момент, как ей вновь придется улепетывать во весь дух, и в этот раз по ее следу будут мчаться стражники с мушкетами, а не дрянная старая развалина вроде Ржавого Хера.
— Слушай меня внимательно, кусок слизи, — тихо, но внушительно произнесла она, держа банку перед собой, — В следующий раз, когда в твоей паскудной головенке возникнет мысль вновь позвать на помощь, знай, что я услышу твой крик гораздо раньше, чем любой стражник или голем. Я ведьма и у меня чертовски хорошее чутье. Если хотя бы пискнешь, знаешь, что я сделаю?
Барбаросса потрясла банку, заставив маленькое тельце испуганно выпростать в стороны ручонки.
— Я подниму банку и так садану ей по мостовой, что она разобьется в хлам. Ты хочешь домой, к старому пидору? К тому моменту, когда тебя принесут туда, он сможет разве что намазать тебя на хлеб. Если прежде тебя не разорвут на части броккенбургские крысы! Как тебе такой вариант?
Гомункул промолчал, но Барбаросса отчетливо видела, как он сжался в комок. Точно попытался в обратном порядке пройти стадии развития плода, превратившись из несформированного младенца в крохотную горошину розовой плоти, помещающуюся внутри матки. Кажется, до него дошло, что сестрица Барби не расположена шутить.
Барбаросса погладила стекло пальцем.
— Будь хорошим мальчиком и держи ротик на замке. Иначе я сделаю с тобой такое, что твоя маменька, кем бы она ни была…
Барбаросса не успела закончить — груда обломков, под которой был похоронен голем, зашевелилась. Скрипнули, переворачиваясь, изувеченные остовы аутовагенов. Зашипели испаряющиеся кляксы меоноплазмы.
Какого хера?
Барбаросса резко обернулась, забыв про банку, которую все еще держала в руках.
Нет. Нет-нет-нет. Так бывает только в дурацких пьесах по три крейцера за билет. Когда антрепренёр, чтобы оживить заскучавшую публику, выпускает вдруг из-за кулис в третьем акте злодея, которого пронзили рапирой еще в первом. В реальной жизни так не бывает потому что…
Груда обломков затряслась и стала разваливаться, точно гора, одержимая сворой голодных демонов. Покатились прочь уцелевшие колеса, звеня рухнули искореженные радиаторные решетки. Тлеющее полотно прыснуло в стороны, источая едкий дым. Что-то в недрах руин хрустнуло, заскрежетало, треснуло…
Ржавый Хер выглядел так, будто уже побывал в Аду. И вернулся за ее, сестрицы Барби, душой.
Тяжелый бронированный корпус был покрыт глубокими вмятинами, шарниры работали с утробным скрежетом, отчего стальные лапы, способные разорвать пополам быка, двигались судорожными рывками. Его доспех, прежде безжизненно серый, как старый камень, загаженный пометом гарпий, цветом походил на обожженное железо, которое алхимик передержал в тигле. Массивная шарообразная голова-бикок тяжело ворочалась на плечах, забрало было вмято внутрь шлема, образуя подобие жуткого лика, сквозь развороченные дыры в котором можно было разглядеть ворочающееся марево из чар.
Нет, подумала Барбаросса, безотчетно пятясь. Только не это. Только не…
Голем двинулся к ней, разбрасывая обломки. Их разделяло не более десяти шритов[1] — ничтожное расстояние для его огромных лап, каждый шаг которых равнялся полудюжине ее собственных. Но сейчас это расстояние, которое он прежде покрыл бы за неполную секунду, расступилось, сделавшись огромным, точно воды Эфиопского моря для крохотной каракки Бехайма[2], двигающейся под измочаленными и рваными парусами.
Схватка, из которой он выбрался победителем, далась ему не без ущерба. Он двигался куда медленнее, чем прежде. Гораздо медленнее. Обгоревший доспех, местами вздыбившийся осколками броневых плит, стеснял его движения, сдерживая поступь, ноги двигались неловко, как у калеки, цепляя друг друга. Он тащился так медленно, что не обогнал бы и древнюю старуху.
Барбаросса ощутила, как распрямляются складки съежившейся было души. Ее грозный противник, способный смять своими лапищами дом, походил на стреноженного великана, все еще смертельно опасного, но беспомощного. И чертовски настойчивого. Получив подобные повреждения, любое существо, будь оно соткано из человеческой плоти или обжигающих чар Ада, оставило бы любые помыслы о преследовании. Но голем… Черт, его упрямству могли бы позавидовать многие демоны Преисподней. Искалеченный, с трудом передвигающий лапы, он двигался к ней, неумолимо и грузно, не замечая неудобств, не считая нужным мириться с обстоятельствами, не замечая ничего на свете кроме нее. Марево в его шлеме гудело, выплевывая сквозь дыры в забрале сухие оранжевые искры.
Отчаянно настойчивый кусок древнего железа, не способный понять, когда нужно сдаться. Барбаросса расхохоталась ему в лицо.
— Что такое, мессир Ржавый Хер? Вы как будто утратили прыть. Досадно! Я пригласила бы вас к ужину, да боюсь, состарюсь прежде чем вы соизволите явиться!
Голем не умел говорить, как, верно, не умел и понимать смысла сказанных слов. Все, что у него было, это стальное упорство, с которым он двигался вперед. И этого упорства в нем было на семерых.
Хер с ним. Надо убираться отсюда. После такого погрома, что они учинили в благопристойном Верхнем Миттельштадте очень скоро все окрестные перекрестки окажутся перекрыты кордонами стражи, а улицы заполонят толпы зевак. Прочь, прочь отсюда, пока чертова самонадеянность не сыграла с ней еще какую-нибудь скверную шутку. Этот вечер и так выдался для сестрицы Барби богатым на события.
Отвесив голему шутовской поклон, Барбаросса бесцеремонно швырнула банку с гомункулом обратно в мешок, развернулась, и бросилась прочь.
Она пробежала четыре квартала. Потом еще два — сменив направление. И еще три после этого, в противоположную сторону. Броккен, херова проклятая гора, мечтавшая погубить ее, теперь благоволила ей, милостиво позволяя укрыться от преследования и погони. Стоило ей миновать границу Верхнего Миттельштадта с его распроклятыми фонарями и широкими улицами, как она ощутила себя в родной стихии.
Память, точно много раз читанная книга, привычно открывающаяся на нужных страницах, услужливо подсказывала ей тайные ходы в каменном чреве Броккенбурга, узкие щели и темные переулки, двужильные ноги, истрепавшиеся было за время ее суматошного бегства, налились новой силой, гудящей и горячей. Беспрестанно меняя направление, рыская, точно мушкетная пуля, угодившая в податливое мясо, она отмахала по меньшей мере четверть мейле[3], прежде чем позволила себе остановиться и по-настоящему перевести дух.
Славное приключение. Даже перейдя с бега на шаг, убедившись в том, что по ее следам не катится, улюлюкая и размахивая фонарями, погоня, она ощущала, как потряхивает внутренности — высвобожденный из крови огонь неохотно испарялся, оставляя на коже липкую слизь из адреналина и пота.
Справилась. Ушла. Ускользнула.
Ах, дьявол, если эта история в самом деле станет достоянием всеобщих ушей, она будет купаться в славе еще по меньшей мере месяц. В сытном и благополучном Верхнем Миттельштадте не так-то часто случаются громкие события, но ей удалось разворошить чертов улей так, как этого не удавалось, кажется, даже Панди. Древний голем, вздумавший учинить погром! По меньшей мере дюжина уничтоженных аутовагенов! До пизды выбитых витрин, вывороченных с корнем фонарных столбов, растоптанных прохожих… Ах Дьявол, весь Броккенбург будет трепаться об этом случае. Не удивительно, если из Магдебурга даже заявятся на шум писаки из «Бильд», чтобы расписать происшествие во всех доступных им красках.
Конечно, в газете этот случай подадут куда иначе. Напишут про настоящее побоище, разразившееся на улицах города, об отважных броккенбургских магах, грудью защищавших горожан, о буйстве адских энергий и ужасающих видениях… Газетные писаки тоже зарабатывают на свой кусок хлеба. Едва ли за всем этим погромом хоть одна живая душа вспомнит про улепетывающую ведьму с мешком за спиной, а даже если и вспомнит, господин ректор Ауген-нах-Аузен наверняка не поскупится на серебро, чтобы замять это дело. Как и господин бургомистр Тоттерфиш. Хотя бы тут эта парочка, на дух не выносящая друг друга, сможет спеть дуэтом… Скорее всего, они заявят, что все это дерьмо сталось из-за шаловливого демона, ищущего развлечений, вселившегося в древний доспех. Или — что старый голем попросту выжил из ума, принявшись крушить все вокруг. Или… Плевать, подумала Барбаросса, с удовольствием взвешивая в руке мешок. Плевать на них и на всю их камарилью, которой она задала работы. Она жива, она сохранила добычу, она ускользнула — это все, что имеет сейчас значение…
Спохватившись, Барбаросса ощупала сама себя, чтобы убедиться, что в самом деле выбралась из этой передряги невредимой. Что не истекает кровью из какой-нибудь дыры, заработанной ненароком во время бегства, а все кости целы. В горячке боя тело часто делается нечувствительным, не замечая нанесенных ему ран, спасительное онемение защищает его от боли, но после боя каждая сраная дырка обязательно напомнит о себе. Как-то раз, схватившись с выводком «Дьявольских прелестниц», она получила кинжалом в бедро и потеряла добрый шоппен крови, прежде чем обнаружила это. Глупо будет истечь где-нибудь в переулке, уже оторвавшись от преследования, с драгоценной добычей в руках…
Нет, тело как будто бы не пострадало сколько-нибудь серьезным образом. Адские владыки уберегли ее от увечий. На лице адским огнем наливались свежие ссадины и царапины — отметины, оставленные ей на память шершавыми стенами Верхнего Миттельштадта, мимо которых она неслась — но… Барбаросса мрачно усмехнулась, ощупывая их. Как бы они не выглядели, едва ли им удастся причинить ее лицу хоть сколько-нибудь заметные повреждения. В месиве из старых шрамов они попросту затеряются, точно былинки в стогу сена.
Разве что рука… Барбаросса поморщилась, ощутив, что ее правая ладонь, ощупывавшая лицо, ощутимо саднит. Наверно, схватилась безотчетно во время бегства за какую-нибудь острую дрянь, торчащую из стены, или поймала десяток заноз, прикрывая голову от обломков — не тянет на серьезную рану, можно и потерпеть. Однако ладонь против ее ожиданий оказались чиста. По крайней мере, Барбаросса не обнаружила на ней ни крови, ни ссадин. Только кожа выглядела покрасневшей, точно она схватилась всей пятерней за раскаленную сковороду. Дьявол. Барбаросса плюнула на ладонь и осторожно потерла. Она не помнила, чтобы хваталась за что-то горячее во время бегства, но видно все-таки схватилась — просто память не соблаговолила оставить это ценное воспоминание в своей копилке. Ничего, ерунда. Если это ожог, она спросит у Котейшества немного мази, только и всего.
Кажется, гомункул зашевелился в своей банке, но плевать и на него. Главное, чтоб он держал свой маленький язычок, уже причинивший ей немало проблем, за зубами, а там уж все сладится самым скорым образом. Она притащит ублюдка с банкой Котейшеству, та соорудит зелье, отшибающее у гомункулов память — и дело в шляпе.
Котейшество… Барбаросса ухмыльнулась, вновь представив ее изумленное лицо. Вот кто будет счастлив по-настоящему. Может, даже засмеется, а смех Котейшества — лучшая награда за все то дерьмо, которым пичкает ее Броккенбург. Нет, конечно же сестрица Барби не так проста, чтобы вывалить истинную историю его обретения, она будет изводить Котти неизвестностью еще несколько недель, нарочно подкидывая ей дурацкие истории и наслаждаясь ее смущением.
Представляешь, иду по рынку, и вдруг среди груды спелых грюнбахских тыкв вдруг вижу этого красавца! Слепой идиот-хозяин вытащил его вместе с прочими плодами, не отличив на ощупь от тыкв, ну а я, не будь дура, предложила ему три крейцера и он…
Барбаросса вдруг ощутила стремительную волну тепла, идущую по улице, мягко ударившую ей в лицо. Мгновением позже в воздухе разлился сильнейший, до ломоты в висках, запах сирени, а стекла на верхних этажах задребезжали, но не в унисон, а в рваном ломбардском ритме[4], от которого у нее вдруг чудовищно завибрировали ногти, а во рту появился сладковатый привкус хлебной плесени.
Она успела выдохнуть и прижаться к стене, ощутив, как камень под пальцами покрывается тончайшей восковой пленкой, потом где-то над головой раздался оглушительный гусиный гогот, визг пилы, плач младенца и…
Демон плыл над городом мягкими упругими толчками — едва видимый силуэт в темнеющем небе, кажущийся то невесомым, то чудовищно тяжелым, таким, что под ним прогибается само небо. Он был… Он был… Она не смогла бы сказать, каким он был, потому что, правый и левый глаз, будто бы вздумав подшутить над ней, видели его по-разному, словно она одновременно видела двух демонов сразу. Изображения то пугающе наслаивались друг на друга, почти совмещаясь, то плыли раздельно, то пропадали вовсе. Он был…
Большой, подумала Барбаросса, ощущая, как от дурманящего запаха сирени у нее подламываются ноги, а глаза наливаются свинцовой тяжестью, превращаясь в две болтающиеся в глазницах мушкетные пули. Он большой, он похож на двухмачтовую шхуну, сложенную из разлагающихся конских туш, паруса его из тончайшей рисовой бумаги, а по вантам снуют стеклянные пауки или…
От оглушительного гусиного гогота, льющегося с небес вперемешку со скрежетом и детским плачем, темнело в глазах, от вкуса хлебной плесени распухал язык, от непрекращающегося ломбардского ритма все кости в теле разом трещали. Она слышала и прочие звуки — скрежет флюгеров, с умопомрачительной скоростью принявшихся вращаться на крышах, испуганные крики бюргеров, спешащих найти укрытие, торопливые хлопки закрывающихся ставен…
Паутина из проводов над головой задрожала — населявшие ее мелкие твари опрометью бросились вон, точно лесное зверье, спасающееся от пожара. Не наделенные разумом, они в большинстве своем были наделены зачаточными инстинктами самосохранения — и эти инстинкты звали их забиться в самую глухую нору, пока над Броккенбургом пролетает адский владыка. Некоторые не успели — на глазах у Барбароссы крохотные тела лопались, окропляя стены ихором, или мгновенно ссыхались, превращаясь в прилипшие к проводам комья.
Это существо явилось в Броккенбург не охотится. Оно не снижалось над городом, не выискивало жертву, не делало резких движений. Оно просто неспешно двигалось выбранным курсом, нимало не обращая внимания на поднявшуюся внизу суматоху. Возможно, подумала Барбаросса, вжимаясь в стену, с его точки зрения эта суматоха мало отличалась от того переполоха, что устраивают в заболоченном прудке жабы…
Это не был ни один из известных ей адских владык, обитающих в пределах Броккенбурга. По крайней мере, эта форма не казалась ей знакомой. Точно не виконт Нодар, навещающий Броккенбург каждую осень, тот обычно принимает вид пожирающей самой себя гигантской рыбины с перламутровой чешуей. И не барон Буфар — тот приходит на рассвете, в виде огромного рыцаря в алой броне, из щелей которой сочится гной.
Спокойно, Барби, приказала она себе. Эта тварь явилась не по твою душу. Просто случайный путник, которому нет до тебя дела.
Возможно, это какой-то вольный путешествующий дух, покинувший Геенну Огненную, чтобы совершить небольшое необременительное путешествие по старой доброй Саксонии, любуясь видами или подыскивая компанию, чтоб раздавить бутылочку. Не отлипая от стены, Барбаросса злорадно подумала о том, что магистратские демонологи наверняка нынче же вечером получат от господина бургомистра Тоттерфиша вместо причитающейся им щедрой платы пару хороших звонких оплеух — не предупредили о визите незваного гостя…
Этот демон наверняка имел малый титул в чьей-нибудь свите и явился в Броккенбург без всякого умысла, но даже в такой роли он представлял собой огромную опасность для города, быть может, даже не подозревая об этом. Клокочущие энергии Ада, заключенные в оболочку из меоноплазмы, губительно действуют на примитивную материю, из которой скроен мир смертных, подчас видоизменяя ее самым непредсказуемым образом.
Полгода назад барон Баабал, явившийся без приглашения в Гройч, похитил у его горожан носы — те в один миг попросту пропали, точно отхваченные невидимыми клинками, а кроме того, наполнил все колодцы в городе чернилами вместо воды. Никто не мог ему помешать, никто даже не понял, что это было — местью за какие-то прошлые прегрешения, экспериментом или шуткой. Когда имеешь дело с адскими владыками, даже схоластика высочайшего уровня оказывается бессильна, увечна и просто бессмысленна.
Риттер Ассаба, странствующий рыцарь из Ада, не лучше обошелся с Криницбергом, где в одну прекрасную ночь все мужчины сошли с ума, а куры стали нестись не яйцами, как прежде, а еловыми шишками. А вот жители Вурцена от подобного визита только выиграли — какой-то адский владыка, невидимым прошедший через город, обратил всю черепицу на крышах в золотые слитки, в одночасье сделав всех вурценцев богачами. Впрочем, через полгода они зазнавались и хвастали уже куда меньше — все дети, рожденные в этом городе, оказались слепы.
Демон, летящий над крышами Броккенбурга, несколько раз резко изменил курс, испустил еще одну волну обжигающего воздуха, потом его паруса поблекли, лошадиные туши, из которых он состоял, принялись стремительно разлагаться, обнажая кости, запах сирени сделался нестерпимым, выжимающим дыхание из груди и…
Не было даже хлопка. Адский владыка то ли исчез, то ли переместился за те пределы, где его не смогла бы разглядеть даже зачарованная подзорная труба с зорким духом внутри, то ли перешел в иное состояние бытия.
Дьявол… Отряхивая дублет от грязи и каменой крошки, Барбаросса ощутила предательское дрожание рук — сколь ни тверди себе, что демон явился не по твою душу, сердце этим не успокоишь. Говорят, каждый, кто увидел демона, отнял у своей жизни три года. Барбаросса усмехнулась. Если так, каждый из жителей Броккенбурга давно уже должен жить взаймы…
К черту демонов, решила она секундой позже, небрежно встряхнув мешок. Сегодня сестрица Барби решает другие проблемы и, черт возьми, уже почти решила одну из них.
Барбаросса метнула взгляд в сторону ближайшего уличного указателя. Круммунгштрассе. До Малого Замка каких-нибудь десять кварталов — ерундовая прогулка для прошмандовки, за которой еще недавно по пятам несся чертов голем. Ноги, безотчетно приняв мысленную команду, мгновенно развернули ее в нужном направлении. И споткнулись, прежде ее никчемной головы сообразив одну важную вещь.
Котейшество наверняка уже в Малом Замке, дожидается ее, бросив свои бесполезные поиски. Вот только на дворе давно уже не полдень, на дворе стоят густые сумерки, занятия в университете давно окончены, а значит, все чертовы суки из «Сучьей Баталии», не сумевшие придумать себе развлечений на вечер, наверняка толкутся там, под одной крышей. Ламия, Гаррота, Холера, Саркома, Гаргулья… Если она заявится домой позже обычного, да еще и благоухающая потом, с таинственным мешком за спиной, слухи по замку побегут обгоняя тамошних исконных жильцов, тараканов и крыс. Тем паче, если херов ублюдок вновь попытается вякнуть что-нибудь из своей банки.
В Малом Замке кроме нее обитает двенадцать ведьминских душ и, что бы ни судачили о них в Броккенбурге, все они чутки как кошки. Шепот гомункула из мешка они услышат так отчетливо, как трубу магистратского глашатая в субботний день. Допустим, ни одна из них не осмелится распустить язык — кулаки сестрицы Барби давно отучили эту блядскую свору от вольностей, вот только кроме них в Малом Замке есть и другие обитатели.
Младшие сестры, делающие черную работу — Шустра, Кандида и Острица. Этим запрещено после заката отлучаться из замка, они всегда за работой, но, как водится у прислуги, их глаза и уши жадно ловят все, что происходит в его стенах. Кандида слишком забита и запугана, чтобы доносить, Острица озлоблена на всех своих сестер и скорее откусит себе язык, чем станет шпионить, а вот Шустра…
Барбароссе показалось, что она ощутила тяжесть «Кокетки» на своих обожженных пальцах. Хитрая чертовка Шустра, которая наверняка шпионит на Гасту, не замедлит донести сестре-кастелянке о происходящем. А рыжая карга не замедлит явиться, чтобы сунуть в мешок свой длинный покрытый бородавками нос и разобраться, что творится под крышей вверенного ей Верой Вариолой замка. Гаста, может, и выглядит как вестфальдская крестьянская девка, но она хитра как сто тысяч чертей, кроме того, она на ножах с Каррион, сестрой-батальеркой, и будет безмерно счастлива сцапать любую суку из ее партии на горячем. Расследование, которое она обязательно учинит, не принесет добрых плодов. Ох, черт. После этого на голову Барбароссе прольется столько дерьма и огня из Преисподней, что она сочтет за лучшее разыскать Ржавого Хера и предложить ему второй шанс…
Барбаросса зло ударила каблуком по мостовой, не в силах выбрать направление движения. Ее тянуло в Малый Замок, но вместе с тем она прекрасно понимала, что под его сенью обретет не защиту, но явственную угрозу. За один только день она натворила достаточно дел, чтобы заслужить суровое наказание — и рыжая Гаста будет счастлива проявить должную изобретательность, чтобы достойно наградить ее за труды. Нет, в Малый Замок ей сейчас никак нельзя, даже если там ее ждет Котейшество. Вот если бы бросить Котти весточку с почтительного расстояния…
Свободной от мешка рукой Барбаросса треснула себя по лбу. Херова балда. Специально для таких случаев Адом созданы вещи, порядком облегчающие жизнь.
Телевокс. Ей нужен телевокс.
По извечному закону подлости, царящему на блядской горе, будки телевоксов попадаются тебе на каждом шагу, когда в них нет нужды, зато когда нужда возникает — точно прячутся под землю… Барбаросса оглянулась, стараясь не привлекать к себе внимания. Черт! Кажется, череда неприятностей, которыми снабжал ее Ад на протяжении целого дня, наконец оборвалась — взгляд, блуждающий по улице, зацепился за будку телевокса, выкрашенную в призывно-красный цвет.
Выглядела она не сказать, чтоб представительно. Перепачканная сажей, зияющая выбитыми оконцами, с висящей на одной петле дверью, она походила на миниатюрный замок, когда-то сверкающий, а сейчас разоренный, брошенный и порядком загаженный, но все еще упрямо возвышающийся наперекор судьбе. Поравнявшись с будкой, Барбаросса осторожно заглянула внутрь. Она ничуть не удивилась бы, обнаружив там спящего бродягу или гору человеческих испражнений, но обнаружила лишь вокс-аппарат. Аппарат как будто бы был не поврежден, по крайней мере, бронзовая коробка, пусть и помятая, исписанная чернилами и мелом, не была разбита вдребезги, а трубка из полированного дерева висела на положенном ей месте.
Отличный шанс.
Не решившись оставить свою драгоценную ношу снаружи, Барбаросса забралась в будку вместе с мешком, прижимая его к груди. Сегодня она слишком часто рисковала своей шкурой, чтобы позволить умыкнуть его какому-нибудь уличному воришке.
Коробка телевокса была старой, ее бока, точно грани древней стелы, были покрыты десятками надписей, некоторые из которых были выполнены витиеватым кокетливым почерком при помощи чернил или туши, другие же, куда более примитивные и грубые, наносились ножом прямо по полированной поверхности. И те и другие были в равной степени никчемны, однако иной раз способны сообщить небесполезную информацию.
«Шило из «Бархатных Кондотьерок» — дырявая пиздень».
«Весна! Хвала всем демонам — весна!»
«Пепел. Три за дюжину» — и набор цифр.
«Не будь дурой, позвони ему еще раз».
«Нельзя держать чистыми две вещи сразу — совесть и жопу».
«Третьего октября на этом самом месте я потеряла девственность» — приписка другим почерком — «Уверен, та бродячая собака будет благодарна тебе до конца своих дней».
«Брокк, сгори дотла!»
«Рано или поздно ты понимаешь, что единственный человек в мире, которому тебе надо позвонить — это ты сама из прошлого. Жаль, что ты не знаешь код для вызова».
«Я — твой персональный Ад».
Прочие надписи славили «Герольда адской моды», «Похотливых Аркебуз», «Рамону» и другие малоизвестные Барбароссе миннезингерские оркестры, предлагали зелья сомнительного качества и компанию на ночь — весьма необременительную для кошеля. Все это было ей сейчас неинтересно. В Броккенбурге даже дырка в сортире полнится тысячелетними мудростями.
Барбаросса постучала пальцем по бронзовой коробке и с облегчением ощутила внутри слабое биение тщедушного тельца из меоноплазмы. Демон-служитель телевокса, замурованный в своем доме, был слаб, потрепан годами, однако все еще жив и готов выполнить ее каприз, соединив с любым абонентом по ее выбору — за звонкую монету, разумеется. Барбаросса фыркнула, взглянув на отверстие для монет на торце бронзового ящика. Пусть тупоголовые суки, у которых трещат кошельки, платят за это удовольствие полновесный крейцер, она найдет этим деньгам куда как лучшее применение.
Достав из-за голенища нож — переточенную испанскую дагу — Барбаросса оттянула нижнюю пуговицу дублета и полоснула по шитью, легко перерезав держащие ее нитки. Пуговицы было жаль, но сейчас она не имела значения. Все тем же ножом, прикусив от старательности губу, она тщательно вырезала на деревянной пуговице три адских сигила. Первые два были простенькими, справится и ребенок, но с третьим пришлось повозиться, тем более, что он требовал куда более тонкого инструмента нежели тот, что был в ее распоряжении.
Этот фокус был не ее собственного изобретения, она позаимствовала его из арсенала Саркомы и еще не успела как следует опробовать в деле — не выпадало случая. Саркома сперва было потребовала талер за обучение, но, получив встречное предложение, сочла за лучшее сбавить цену. В конце концов они столковались на том, что Барбаросса не станет править ее улыбочку, изъяв из нее некоторые мешающие ей зубы — и поделилась секретом бесплатно. Умная девочка. Саркома могла выглядеть циничной сукой, равнодушной ко всему в мире кроме музыки и аутовагенов, вечно витающей в дарованных спорыньей снах и выныривающей на поверхность только лишь для того, чтоб уязвить очередную жертву ядовитыми шипами своего сарказма, но в глубине души она была куда сообразительнее прочих ведьм из «Сучьей Баталии».
Вроде вышло.
Фокус с пуговицей определенно не относился к высшим сферам запретных адских наук, но, как и многие примитивные вещи, был неизменно эффективен. Хмыкнув, Барбаросса опустила пуговицу в отверстие для монет и прикоснулась пальцами к бронзовой коробке, пытаясь уловить доносящиеся из нее отзвуки.
Крошечный демон, единственный обитатель телевокса и его полноправный властитель, оказался старым и въедливым существом. Вместо того, чтобы не заподозрив подвоха, принять плату, он принялся исследовать пуговицу своими вяло шевелящимися отростками, аккуратно, как слепой скульптор ощупывает драгоценную лепнину. Мелкое отродье! Барбаросса с трудом поборола желание треснуть как следует рукоятью ножа по бронзовой коробке телевокса, чтобы ускорить его изыскания. Ей нужно позвонить в Малый Замок и связаться с Котейшеством — прямо сейчас!
Демон чертовски долго ковырялся с пуговицей. Она должна была издавать нужный ему магический фон, кроме того, подходила по габаритам и весу, но он все равно придирчиво осматривал ее, крутя в лапках, поворачивая то так, то этак, рассеянно что-то бормоча на своем нечеловеческом наречии. Примитивное существо, он мог заподозрить обман, однако бессилен его раскусить. Где-то в Магдебурге, говорят, есть вокс-аппараты, демоны внутри которых столь прозорливы, что способны даже распознать количество примесей в монете, но такие доберутся до Броккенбурга еще чертовски нескоро… Демон издал короткий приглушенный писк — приглашение к работе.
Латунный диск с цифрами, укрепленный поверх аппарата, вращался неохотно, поскрипывая и застревая, но с набором хорошо знакомого номера Барбаросса справилась без труда, не обращая внимания на зуд в обожженной ладони.
— Алло. Малый Замок! Ковен «Сучья Баталия»! Сестра Шустра у аппарата. Алло!
Услышав знакомый голос, пусть и пронизанный треском помех, Барбаросса усмехнулась. Конечно, сестра Шустра, кто же еще? Как будто кто-то другой мог в такой час снять трубку!
Предполагалось, что младшие сестры по очереди несут дежурство у вокс-аппарата, но Шустра может и была самой юной ведьмой в ковене, однако далеко не самой глупой. Она быстро сообразила, что даже из положения прислуги можно вынести известные выгоды, достаточно лишь разобраться, что к чему и как устроено. Будучи по своей природе сообразительной мелкой хищницей, она живо подмяла под себя прочих младших сестер, заставив их выполнять самую черную работу по дому, себе же оставив самую нехлопотную и чистую. Наверняка Кандида с Острицей сейчас копали канавы на замковом подворье, чистили дымоходы, латали дырки в сестриных чулках или кололи дрова — пока сама Шустра, удобно устроившись в гостиной, несла дежурство при телевоксе. Мелкая хитрая стерва. Подчинить себе Кандиду не составляло никакого труда, та была безропотна и покорна, как мышь, а вот о сестрицу Острицу она могла бы и поломать свои мелкие острые зубки, кабы не заступничество всесильной Гасты, сестры-кастелянки.
— Алло! — нетерпеливо крикнула Шустра в трубку, — Кто там, черт тебя побери? Малый Замок! Кто вам нужен?
— Это я.
Ей не требовалось называть имени. Как и все мелкие хищники, Шустра была наделена превосходным слухом, а еще непревзойденным чутьем.
— Сестра Барбаросса! Ах, до чего приятно вас слышать! Что вам угодно, сестра?
Голос Шустры зазвенел, точно начищенный грош, брошенный на металлическую тарелку. Наверняка она сейчас вытянулась по стойке с трубкой в руках, улыбаясь во все лицо. Черт, даже ее пизда сейчас, наверно, улыбалась под штанами, силясь выслужиться и угодить. Крысиная порода, которую Барбаросса всегда презирала. Безжалостная с младшими сестрами, в общении со старшими Шустра делалась исполнительна и подобострастна, как вышколенный пехотинец. В присутствии сестры Барбароссы Шустра замирала, поедая ее глазами, а выполняя ее приказы, демонстрировала столько прыткости и такта, будто пыталась угодить по меньшей мере герцогине. Она беспрекословно выполняла любой каприз Котейшества, Гарроты, Саркомы и Ламии, в чем бы тот ни заключался, охотно бегала за вином, хлебом или табаком, лично полировала им башмаки и выполняла всякое поручение с такой прытью, точно от него зависела судьбы горы Броккен. Даже собирала дохлых кошек для Котейшества — не самая приятная работа на свете.
С Холерой она сходилась тяжелее, и неудивительно — беспутный и дерзкий нрав Холеры не давал той сосуществовать в мире со своими сестрами, она всегда была занозой, торчащей наособицу. Может, оттого Шустра сперва решила, что с ней можно не нежничать. Барбаросса усмехнулась, вспомнив последующие события. Холера, может, и была похотливой стервой, чьими стараниями «Сучья Баталия» стяжала себе немало дурной славы, однако она при том была ведьмой третьего круга и хорошо знала, как надо завоевывать любовь младших сестер.
Одолжив у Гарроты ремень со свинцовой бляхой, она подкараулила Шустру за дровяным сараем и отделала ее так, что следующие три дня единственное, что та могла делать без посторонней помощи, так это хрипеть. Вопрос подчинения оказался решен быстро и эффективно.
— Дай мне Котейшество.
Шустра заколебалась. Демон внутри телевокс-аппарата был слишком немощен, чтобы передавать тонкие интонации человеческого голоса, но Барбаросса отчетливо расслышала ее прерывистое дыхание.
— Я бы рада, но никак не могу, сестра Барбаросса.
— Позови Котейшество, — отчеканила Барбаросса в трубку, — Иначе следующие сутки будешь стоять с мушкетом при воротах. В кирасе на голое тело, с куском коровьего говна на голове и без штанов. У тебя одна минута.
Голос Шустры ощутимо дрогнул. Может, Гаста и считала себя единовластной правительницей в Малом Замке, но слово сестрицы Барби пока что тоже кое-что в нем значило. Эти слова не были пустой угрозой.
— Я бы позвала ее, сестра Барбаросса, — затараторила она, — Конечно бы позвала, да только…
— Что?
— Только нет ее в замке.
— Нет в замке? Какого хера это значит?
Шустра немного растерялась, это было слышно по голосу.
— Я… Мы думали, она с вами.
— Так она не приходила с занятий?
— Никак нет, сестра Барбаросса, не приходила. Утром после завтрака ушла вместе с вами и… все.
— Больше не появлялась.
— Нет.
— И не звонила?
— Никак нет.
Дьявол. Барбаросса ощутила, как язычок занявшейся в груди злости облизнул обожженную руку, отчего та сама налилась огнем. Она думала, Котейшество, отчаявшись найти помощь в других ковенах, давно вернулась под крышу Малого Замка и терпеливо ждет ее там. Но она не вернулась. Должно быть, подобно ей самой сейчас рыщет по быстро темнеющим улицам Броккенбурга в отчаянных поисках гомункула, даже не подозревая, что сестрица Барби уже все устроила.
Черт. В Руммельтауне они так быстро разбежались, что не удосужились условиться о сигналах или времени. Каждую из них адский ветер нес в свою сторону. И вот пожалуйста. Барбаросса зло выдохнула через нос.
Что ж, не велика беда, если подумать. Котейшество, может, и самая прилежная ведьма из всей «Сучьей Баталии», но даже она не станет бегать по городу всю ночь. Рано или поздно усталость и отчаяние пригонят ее обратно под сень Малого Замка, чтобы узнать, не улыбнулась ли удача ее старшей подруге. Достаточно будет передать ей через Шустру нужные инструкции, к примеру, условиться встретиться где-нибудь за пределами замка, хоть бы и в бакалейной лавке господина Лебендигерштейна, что в трех кварталах от него. Главное — сделать это столь непринужденно, чтоб Шустра не навострила свои хорошие розовенькие ушки и не донесла Гасте. У рыжей суки Гасты нюх что у падальщика, она сразу почует подвох…
— Слушай меня, — приказала Барбаросса, перехватывая трубку левой рукой, — И слушай внимательно, потому что за каждое забытое слово ты будешь получать по хлысту вдоль спины.
— Слушаю, сестра Барбаросса! — покорно отозвалась Шустра.
— Прямо сейчас ты отправишься на крышу замка и будешь торчать там всю ночь напролет, если понадобится. Даже если начнется ливень. Даже если там устроится покрытая рыбьей требухой Гаргулья и будет вылизывать себе вульву. Едва только на горизонте появится Котейшество, ты метнешься к ней быстрее молнии и скажешь… скажешь…
Боль в обожженной ладони мешала сосредоточиться. Чертовы ожоги. Дырки от ножа тоже причиняют до хера неудобств, однако они беспокоят лишь первое время, боль обыкновенно делается все глуше с каждым часом. Но вот с ожогами все обыкновенно обстоит ровно наоборот. Свежие, они почти совсем не болят, зато потом берут свое, изводя по нескольку дней к ряду. Этот наверняка будет напоминать о себе целую неделю. Интересно, где это она все-таки успела опалить руку, пока бежала?..
— Ты скажешь ей, что…
— Да, сестра Барбаросса?
Боль обожженной кожи мешала сосредоточиться. Чтобы унять ее, Барбаросса приложила ладонь к ящику телевокса. Прохладная медь на миг уняла боль, едва не заставив ее блаженно заворчать. Толстый металл, впитавший в себя прохладу октябрьского дня. Много тяжелого старого толстого металла, исписанного скабрезностями, дерьмовыми афоризмами и признаниями в любви — фальшивой и никчемной…
Ладонью, прижатой к телевоксу, она вдруг ощутила странные колебания. Крошечный демон, услужливо растопыривший свои отростки, вдруг задрожал, и дрожь его лапок мгновенно передалась той тонкой нити, которая связывала ее с Шустрой.
— …стра …росса?.. Сестра? Я вас не…
Голос Шустры заквакал в трубке, сделавшись искаженным и едва слышимым.
Демон внутри телевокса был стар и едва шевелился, за прошедшие годы он пропустил через себя чертовски много адских энергий, которые должны были выжечь едва не дотла его примитивно устроенное естество. Но сейчас он вдруг задергался, точно ощутил необычайный прилив сил. Прилив такой силы, что его дом, маленькая бронзовая коробка, чуть было не заходил ходуном, выпуская сквозь тонкие щели едва видимые дымные струйки. Отчаянно запахло горелой краской и горелой меоноплазмой.
Какого хера?
Барбаросса поспешно отняла обожженную ладонь от аппарата, пытаясь понять, что происходит. Чертова тварь как будто выжила из ума. Тончайшие щупальца демона, служащие ему, чтобы пронзать воздух и камень, соединяя невидимым каналом в пространстве две точки, трепетали, словно ему не терпелось пуститься в пляс. Водянистое тело, пузырь из меоноплазмы, хлюпало, вспучиваясь самым причудливым образом. В трубке что-то глухо скрежетало, трещало и шипело, точно кому-то перемалывали кости в огромной мясорубке.
Может, похлопать телевокс по боку? Или произнести какой-нибудь приказ на адском наречии? Беда в том, что она совершенно не представляла, какой. Зачарование мелких тварей, к числу которых относился этот ублюдок, лишь со стороны могло показаться бесхитростным ремеслом, на самом деле оно требовало чертовски тонкой кропотливой работы — работы, к которой, увы, она была расположена не больше, чем к ремеслу белошвейки…
— Эй, ты! — Барбаросса облизнула губы, не зная, что предпринять, — Тихо! Уймись, чертово отродье или…
А потом чертов ящик взорвался с оглушительным грохотом прямо ей в лицо.
Это было похоже на выстрел из осадной бомбарды чудовищной мощи. Из числа тех, что адский владыка Рейнметалл создал для Саксонии в преддверии Второго Холленкрига, чтобы крушить французские пограничные крепости. Полыхнуло так, что Барбаросса ослепла, оглохла и потеряла все прочие чувства, дарованные ей Адом.
И свою жизнь в придачу.
В этот раз ее спасло не заступничество адских владык, а собственные рефлексы. Воспитанные старыми добрыми традициями Кверфурта, отточенные Броккенбургом, закаленные сестрой Каррион до твердости рапиры, в последний миг перед взрывом они заставили ее вывалиться наружу, прикрывая лицо от трещащего жара. И только потому она не превратилась в воющий от боли огненный кокон, пляшущий внутри будки.
Тридцать херов Люцифера!..
Когда она наконец смогла продрать глаза, пламя уже утихло, оставив лишь шипящие сгустки меоноплазмы в углах. Бронзовая коробка телевокса оказалась разворочена, точно внутри нее рванула плошка с порохом. Внутренняя деревянная обшивка почернела от жара и чадила, остатки оконных стекол украсили мостовую вокруг изящными стеклянными бусинами. Трубка удивительным образом уцелела, обожженная, она свисала на проводе, раскачиваясь, точно висельник.
Тридцать херов Люцифера и сорок анальных дыр! Если бы этот взрыв произошел перед ее лицом, в трех дюймах от ее носа… Барбаросса ощутила колючую чесотку, ползущую по кишкам. Если бы этот взрыв произошел у нее перед лицом, сестрице Барби, пожалуй, потребовалось бы немного больше, чем белила из свинцовой соли и кошениль для губ, чтобы изобразить на месте лица хоть что-то на него похожее.
Гомункул! Блядский гомункул!
Не обращая внимания на трещащие угли, ссыпающиеся на пол, она нырнула в кабинку и, чертыхаясь, вытащила наружу мешок, присыпанный горячий пеплом, но невредимый. Не задело. По счастливой случайности она поставила мешок в углу, оттого ему почти не досталось адского жара. Того, который едва не превратил ее лицо в прилипшие к черепу клочья горелого мяса.
Во имя всех шлюх Ада, что это было? Барбаросса озадаченно потерла ноющую ладонь, не сводя глаз с искореженного аппарата, все еще истекающего зловонной шипящей меоноплазмой. Она точно не использовала никаких чар, но тварь внутри телевокса в последние секунды своей жизни металась точно крыса с подожженным хвостом. Билась, будто в судорогах и…
Пуговица, подумала она. Возможно, всему виной трюк с пуговицей, который она использовала. Саркома уверяла, что этот трюк совершенно безопасен, Барбаросса и сама не раз наблюдала, как крошка Сара его использует, но как знать?.. Это Броккенбург, детка, на тот случай, если ты успела это позабыть. Тут сукам заведено жрать друг друга. Обучая сестру написанию адских сигилов на пуговице, Саркома могла позабыть какую-нибудь мелочь — штрих, точку, едва видимую риску… Мелочь, превращающая аппарат телевокса в пороховую бомбу, которая взорвется у тебя пред лицом.
Барбаросса сжала обожженную руку в кулак, не замечая боли.
Саркома. Эта плюгавая спирохета никогда не посягала на ее положение в ковене — не хватало ни силенок, ни смелости — но за внешностью невинной овечки были сокрыты ядовитые зубы и злопамятность столетней кобры. Возможно, она и не сама это придумала, едва ли даже в самых смелых своих мечтах она лелеяла мысль занять положение вожака над своими сестрами. Возможно, ее подговорила Гаррота, та-то как раз всегда к этому рвалась. А может, это Гаста решила свести с ней счеты чужими руками или…
Черт. Некоторые каверзные задачки по алхимии имеют настолько простое решение, что оно приходит в голову в последнюю очередь. Может, Саркома была и не при чем. Может, это сама сестрица Барби в спешке допустила неточность, вырезая на пуговице сигил, и чуть было не поплатилась за это? Излишняя самонадеянность и нелюбовь к точным наукам не впервые играли ей злую службу.
Барбаросса сплюнула по направлению к чадящей едким дымом будке телевокса. Хер с ним. Не этим ей сейчас надо забивать себе голову. Ей надо встретиться с Котейшеством, вот только как это устроить? Найти еще один телевокс? Даже если она расщедрится на крейцер, не доверяя фокусам Саркомы, этот звонок может не принести ей пользы. В Малом Замке наверняка и так насторожились, обнаружив, что две неразлучные подруги, Котти и Барби, гуляют порознь, чего с ними обычно не бывает. На второй звонок может ответить самолично Гаста — и тогда, пожалуй, неприятных объяснений не избежать. Рыжая карга попросту прикажет ей явиться пред свои заплывшие очи, дождется Котейшество, а потом устроит им перекрестный допрос, неизбежно ловя на нестыковках и вранье. К тому времени, как Белый Каннибал Веры Вариолы въедет в ворота Малого Замка, вся их история, сдобренная ложью, будет аккуратно лежать на блюде, как порция славно поджаренных саксонских колбасок. И тогда всех сил Ада не хватит для того, чтобы уберечь их с Котти от страшной расправы.
Едва ли Вера Вариола соизволит явиться сегодня в Малый Замок. Едва ли она вообще явится на этой неделе. Но исключать эту возможность никак нельзя, хозяйка «Сучьей Баталии» непредсказуема как сам Вельзевул.
Нет, подумала Барбаросса, уже привычно закидывая мешок с гомункулом за спину, звонить в Малый Замок никак нельзя. Ей нужно улучить момент, когда Котейшество вернется и перехватить ее на подходе, вот только сделать это будет чертовски непросто.
Ей надо подумать. Надо сесть, перевести дух и как следует подумать.
Барбаросса ощутила какую-то мысль, мятущуюся точно беспокойный демон, порядком мешающую обмозговать ситуацию. Мысль, которая все это время подспудно в ней сидела, но лишь недавно вынырнула на поверхность, забеспокоившись. Когда она подумала о Вере Вариоле, Гасте и…
Порция поджаренных саксонских колбасок.
Барбаросса ощутила беспокойное ворчание в животе, сопровождаемое желудочной резью. Ах, дьявол. За всей этой беготней она совсем забыла набить брюхо, а аппетит попросту не напоминал о себе. Зато сейчас, едва только возбуждение схлынуло, голод принялся основательно подтачивать ее, мешая мыслям бежать по нужной колее.
Единственная пища, что попала в ее желудок за сегодня — краюха посыпанного солью ржаного хлеба, которую она проглотила на завтрак, еще до рассвета, собираясь к занятиям. Сейчас же, если верить стремительно темнеющему небу, дело шло к пяти часам пополудни. Ей надо бы проглотить хоть что-нибудь — не потакая слабостям брюха, а запасая тело силами для следующих действий. На голодную голову можно наворотить херни, которая в силах ухудшить ее и без того неважное положение.
Что ж. Барбаросса решительно развернулась на каблуках, бросив смотреть на чадящую дымом будку. Решено. Раз она пока не в силах сунуться в Малый Замок, не будет большого греха, если она потратит четверть часа и обеспечит себе легкий ужин. Может, жратва придаст сил ее вялым едва плетущимся мыслям и сподвигнет их на бег.
Где здесь поблизости имеется пристойная харчевня?..
[1] Здесь: около 8 метров.
[2] Мартин Бехайм (1459–1507) — немецкий картограф и мореплаватель, участник экспедиции Диогу Канна к берегам Африки (1484).
[3] Здесь: примерно 1875 м.
[4] Ломбардский ритм — тип ритмического рисунка, распространенный в европейской музыке XVII–XVIII веков, чередование короткого ударного звука и долгого безударного.