Как только у Аэроплана Леонидовича началась третья стадия, то бишь быстрого сна, в своей спальне незамедлительно был поднят сотрудник американского посольства в Москве Даниэль Гринспен. Супруга дипломата Элизабет сквозь сон пробормотала проклятье в адрес госдепартамента Соединенных Штатов и других федеральных ведомств, поднявших мужа в такую рань. Мистер Гринспен, не в силах разлепить век, запутался в джинсах, затрудняясь определить, где у них перед, а где зад, и в смутное это время услышал или придумал распоряжение немедленно ехать на 2-ую Новоостанкинскую улицу. Он обещал Элизабет и ее матери миссис Смит-Пакулёфф, приехавший из-за океана погостить, провести вместе воскресный день на берегу Москвы-реки возле Николиной Горы. «Какого черта!» — выругался мистер Гринспен и стал прокручивать в сонных еще мозгах карту Москвы, не забывая при этом, как лучше оставить по пути в Марьину рощу с носом русскую контрразведку, и вдруг осознал себя в автомобиле где-то в районе Останкина, если судить по башне, которая совсем рядом торчала в небе.
— Привет, — скорее увидел, нежели услышал, жест знакомого русского писателя, стоявшего возле металлического гаража, крашенного в голубой перламутровый цвет.
— О-о, мистер Эбаут-Брич! — воскликнул американец, выскочил из машины и, потряхивая руку Аэроплану Леонидовичу, выжимал из своей мимики огромную радость.
«Эбаут-Брич» — эта придумка принадлежала мистеру Гринспену, так как английское «about» и означало «около». Вторая часть фамилии русского писателя напоминала мистеру Гринспену английское «breach» в переводе — пролом, брешь, дыра, разрыв и нарушение. «Эбаут-Брич» — именно такой многозначительный псевдоним предлагал Аэроплану Леонидовичу для публикации его произведений на Западе. Да, такое предложение было, и поступило оно, когда рядовой генералиссимус пера возвращался нагруженный тяжелыми думами после очередной встречи с Иваном Где-то. «Я — любивец своей страны, понятно?» — в такой форме он тогда не счел американское предложение.
И вот теперь мистер Гринспен, учитывая столь необычный, ранний час свидания, не исключал возможности смены курса со стороны русского писателя Эбаут-Брича. С точки зрения конспирации время и место встречи были выбраны выше всяких похвал — это, естественно, и настораживало: вдруг он не Эбаут-Брич, а самый обыкновенный Кэйджибич? Досье на русского писателя, собранное исключительно дипломатическими путями, не давало достаточных оснований для этого. Просто Эбаут-Брич — это графоман всех времен и народов, как сказал однажды о нем в пестром зале писательского клуба мистер Иван Где-то. Но все же, все же…
— Это ваша башня из слоновой кости? Или ваш сейф, где храните бессмертные произведения? — спросил Даниэль Гринспен, конечно же, по-дружески шутливо, и слегка похлопал голубой перламутр ладонью.
— Вам известно о том, что я являюсь физико-механическим экстрасенсом? Нет?!.. Не понимаю, за что вам деньги платят, — очень недовольно сказал мистер Эбаут-Брич.
«Ясное дело, — тяжко вздохнул американец, — как русский писатель, так сумасшедший. Я с ними скоро сам стану, как здесь говорят, того».
— Вы не верите? Тогда смотрите. Видите, вот здесь небольшое вздутие на стенке гаража? Пузырь, да? Счас его не будет, — говорил мистер Эбаут-Брич, размахивая, как все сумасшедшие, неумеренно руками, и все отступал, отступал назад. Потом, в нем словно сработало реверсивное устройство, он помчался вперед, напоминая чем-то разъяренного быка на корриде, пока не врезался в железный гараж головой.
И действительно, пузыря не стало, на его месте отныне была вмятина. Но самое поразительное, что мистер Эбаут-Брич абсолютно не пострадал, не без хвастовства стянул с головы берет и предъявил нежно-розовую лысину агенту империализма, процедив сквозь зубы, конечно же, из чувства превосходства:
— Плиз на всю черепушку.
— О-о, да вы не столько Эбаут-Брич, сколько эбаут-слэдж! Это значит большой молоток, ну, молоток кузнеца.
— Кувалда, — подсказал русский писатель.
— Во-во — кувалда! — воскликнул мистер Гринспен, продолжая изображать оживление возле вмятины, потому что ни одна из руководящих инструкций не предусматривала подобную ситуацию, и теперь из нее надлежало выбираться самому.
— Желаете приобрести способности физико-механического экстрасенса? — роковым голосом, чем-то напоминающем Фантомаса, спросил мистер Эбаут-Брич.
— Разве можно? Сколько? — встрепенулся американец.
— О цене — потом, — махнул рукой русский писатель и, отведя его шагов на восемь от голубой перламутровой красоты, возложил ему обе руки на голову и произнес страшное заклинание, прозвучавшее примерно «тралла-балла, чухили-вихили, вахали-бахали, трахали-бахали — энтээр!», затем подтолкнул его к гаражу с криком:
— Вперед! Банзай!
Мистер Гринспен побежал, однако вяло и не набирая скорости, как и водится во сне, ноги у него были немного свинцовые, и удар по перламутровому великолепию получился какой-то ватный, даже пуховый.
Вообще-то награждать граждан не во всем дружественной страны свойствами физико-механического экстрасенсирования было, по крайней мере, непатриотично, если не сказать больше. А если спросят? Ведь неповреждаемость головы наверняка имеет оборонно-стратегическое значение, и Аэроплан Леонидович даже застонал на своем диване: как бы этот чертов компьютер к измене Родине не подтолкнул, к раскрытию агенту иностранной державы сведений особой секретности и государственного значения.
На диване у Аэроплана Леонидовича сон-бдение превращался в кошмар, а на 2-ой Новоостанкинской улице мистер Гринспен все же смикитил и просил разрешения еще разок стукнуть головой по гаражу, хотел вновь получить благословение «тралла-балла, чухили-вихили, вахали-бахали, трахали-бахали — энтээр!»
— Валяй так, не хрустальный, — отмахнулся мистер Эбаут-Брич. Предприимчивый американец разбежался, как кочеток клюнул носом гараж и — о, ужас! — в перламутровой голубизне образовалась дырка. Не договаривались же так, головой, головой, понимаешь, надо биться, хотел крикнуть Аэроплан Леонидович, но сон есть сон, в нем и простейшие поступки бывают не под силу. Да и нос, к тому же, — не сибирская пипочка, потому что все лишнее там непременно отмерзнет, а настоящий рубильник, с волосатыми клубами из ноздрей, видать, изготовлялся для повышенного охлаждения в жарком и пыльном климате. Ну на кой сдался ему этот янки, они, американцы, и так суют свой нос повсюду, а что будет теперь, когда Даниэль Гринспен запросто, хоть бы хны, своим рубильником прошивает пятимиллиметровое железо? Ведь спросят же! Такого быть не может, чтоб у нас не спросили! Чертов янки прямо-таки опупел от радости, закатил какой-то индейский танец, еще бы — c этой минуты ему автомобильные и авиационные катастрофы, пули и снаряды не страшны. Насчет ядерной неуязвимости трудновато что-либо сказать, проверить у нас нельзя или негде, потому что иногда мораторий, а они в Неваде все время бабахают.
— Скажите, Эбаут-Брич, а зачем вы наградили меня такими исключительными способностями и возможностями? — Даниэль Гринспен смотрел на бедного рядового генералиссимуса пера острыми, холодными зрачками-буравчиками. — Советские люди усвоили методику физико-механического экстрасенсирования? Или из-за бюрократизма это не удалось сделать?
«Много будешь знать, скоро состаришься!» — подумал Аэроплан Леонидович, вновь испытав приступ ужаса, ведь в какую историю вляпался, но престиж своей страны, хотя ее интересы, как пить дать, предал, все же не стал уступать:
— У нас мою методику усвоили все.
— Но это же угроза! Новая советская угроза! — побледнел мистер Гринспен, однако быстро взял себя в руки и сказал жестко: — Сейчас вы передадите эти свойства ФМЭ моим коллегам.
— Не буду вашим коллегам передавать наши секреты! Не буду! Получил свойства — считай, повезло, и пользуйся.
Аэроплан Леонидович неожиданно почувствовал, что пропало желание возражать и сопротивляться. Он залетел в состояние, которое можно было бы определить как нравственная невесомость: все решается за тебя, ты — ничтожная величина, из-за малости значения тобой можно и пренебречь, ты — пленник обстоятельств, которые не в силах изменить, не хочешь, а делаешь, ты весь во власти инерции безволия и бессилия. Подобное состояние было совершенно неведомо рядовому генералиссимусу пера, надо ли говорить об этом? Вот он мог загнать кого угодно в состояние любой невесомости, тут же не совсем деликатно обходились с ним — треклятый янки показал мистеру Эбаут-Бричу на глазок телекамеры за ветровым стеклом автомашины и спросил, не желает ли он просмотреть и прослушать видеозапись? И завертелась невероятная карусель: посыпались из вертолетов, зависавших бесшумно над дорогой к гаражу, бодрые, уверенные, улыбающиеся шустрые ребята, которые радушно похлопывали Гринспена по плечу. Дескать, молодец, парень, вручали ему то ли визитные карточки, то ли чеки — надо же, бизнес уже развел?! — и шли на благословение к мистеру Эбаут-Бричу, улыбались ему посдержанней и поосторожней, но подставляли лбы, в которых было что-то неуловимо боксерское, причем, во всех без исключения. Мистер Эбаут-Брич возлагал на лбы длани, глаголя заклинание, а поскольку клиентов было невероятно много, так как вертолеты опускались и поднимались, и он среди шустряков стал различать вроде бы знакомые лица, виданные по телевизору, сенаторов и конгрессменов, министров и президентов корпораций и монополий, то кому доставалось «тралла», кому «балла». Конечно, и в этой ситуации творческая и рационализаторская натура рядового генералиссимуса пера проявила себя в полной мере. Клиенты с небольшого разгончика врезались головами в стенку гаража, взвизгивали от удовольствия и удовлетворения, мчались вприпрыжку к вертолетам.
Неизвестно сколько продолжался бы этот шабаш, если бы внутри гаража не обнаружилось покряхтывание и бормотание, из которого отчетливее всего выделялись непечатные обороты. Затем раздался лязг открываемого засова, железная дверь с медленным скрипом стала отворяться, из-за нее вначале показался конец деревянного инвалидского костыля, раздался возглас: «Степка ты что ль, спать не даешь?!» Вслед за ним показался заспанный, в синей обвисшей майке владелец гаража. Он обвел удивленным, все еще мутноватым взглядом присутствующих, не понимая, отчего столько народу толпится возле гаража, и немо вопрошал у рядового генералиссимуса, чье обличье ему показалось немного знакомым и больше всех внушало доверие: а где Степка-рулило? Решив, видимо, что Степка где-то здесь, его надобно лишь обнаружить, владелец сделал несколько шажков-ковыльков и увидел стенку, которой крепкие лбы шустрых американцев придали правильную вогнутую форму, и теперь с этого бока гараж вообще напоминал собой приемную чашу телевизионной станции системы «Орбита».
— Ё-о — мое-о! — провозгласил ветеран и, спустя несколько мгновений, потряс останкинские окрестности раскатистым, жестким вопросом:
— Кто-о-о?!?
Последняя порция заокеанских шустряков попрыгала в вертолет, тот взмыл, бесшумной тенью скользнул над головой, взяв курс на Садовое кольцо. Даниэль Гринспен в мгновение ока прыгнул в машину, рванул с места, однако хозяин с возгласом «Хах, хады!» достал все-таки головкой костыля дипломатический лимузин. В аккурат попал по багажнику, да так, что взметнулось и осыпалось облачко краски типа нашей, так называемой морской волны.
Мистер Эбаут-Брич поддался дурному примеру и тоже пустился наутек, хотя ему ли бояться ветеранского костыля? Американцы дали деру ясно почему: дело не в гараже, которому стенку разгваздали, а в огласке, дипломатических тонкостях. Не мог он рассчитывать на благодарность хозяина гаража, вот и рванул от греха подальше. Поскольку он побежал, инвалид помчался за ним — так всегда бывает. Рядовой генералиссимус убегал тяжко и ватно, каждый шаг неподъемных, словно ртутных, ног давался с невероятным трудом — так и положено бегать во сне, однако инвалид, на костылях, настигал его, при этом не столько запыхавшись, сколько матерясь в неподходящем для такого момента спокойном и рассудительном тоне:
— А я… …… думал, Степка… …… скребушится. А я… …… глядь… …… рыла-то не те!.. …… не наши!.. …… то ли трофейные, то ли союзнички!.. …… чтоб не пить мне больше — союзнички. Сейчас я… …… шпиона американского… обратаю! Обратаю… …… не пикнешь, курва… ……!
Инвалид дышал ему уже в затылок, сотрясая гулко и тяжко землю, словно взял свою единственную ногу взаймы у каменного командора. Аэроплан Леонидович еще разок рванулся, но ветеран сделал то же самое на миг раньше — и сдавил горло. «Пусти!» — хотел крикнуть Аэроплан Леонидович и не мог, наконец, глотая собственный язык, проснулся — мятая, скрученная в жгут простыня действительно была на горле.
Вечером в международной программе по телевидению показали странную потасовку на Капитолийском холме, комментатор объяснил, что в ходе разгоревшейся предвыборной борьбы сторонники республиканской партии решили вдруг вздуть приверженцев демократов. В мельтешащих кадрах репортажа о потасовке Аэроплан Леонидович узнал некоторых своих утренних клиентов, и он вспомнил с грустью Ивана Где-то, шпыняющего постоянно отсутствием каких-либо способностей к литературе, покачал обреченно головой и произнес с великой обидой и великой горечью от издательских нравов:
— Эх, Ванька-Ванька… Говоришь: талантов нету! Если даже спросят, я отвечу…
Степка Лапшин, преследуя, как всегда, цель получения нетрудового дохода для приобретения в известном отделе продукта хотя бы по явно преувеличенной себестоимости, действуя методом ндивидуальной трудовой деятельности, ухитрился выполнить заказ соседа в числе шести предметов. До того, как пристраститься к нетрудовым, Степка баловался рационализаторством и изобретательством, однако тягомотина вокруг творческого дела, где сроки рассмотрения едва ли не равняются по продолжительности геологическим эпохам, отвратила его от всякого творчества в установленном порядке и подтолкнула к поиску обходных путей, тем не менее прямо выводящих к желаемому эквиваленту всех земных трудов и благ.
Утром Степке, как и положено представителю всякого руководящего сословия, по производственным причинам опохмеляться было заказано, посему в его настроении господствовали злость и раздражение. Именно в этот тяжкий час голова у него работала как новый электронный будильник со свежими батарейками.
Не получив от соседа ни копейки аванса, Степка с утра оказался на мели, и ему не из чего было составить, как нынче говорят, уставной фонд своего предприятия. В оборот пустить было нечего, поэтому он стал усиленнее вращать своими шариками и напрягать с вечера набрякшие извилины. На кой черт ему эти ножевилки, бунтовали Степкины шарики-извилины, чего доброго, он еще вздумает в век научно-технической революции заставить мараковать, из какого металла сделать идиотские эти НВ/0-Б-1-П или Л! Факт критического отношения к идее состоялся, последовали конструктивные соображения.
Через несколько секунд Степка потрошил на кухне посудный шкаф, звякая разнокалиберными вилками из остатков всевозможных наборов. Шесть штук одинаковых подобрать не удалось, можно было остановиться на пяти с пластмассовыми ручками, но две из них почему-то подгорели, не имели абсолютно никакого товарного вида.
В дальнем углу ящика притаился подозрительно сиреневый картонный брусок. Степка извлек его на свет Божий и увидел надпись: «Посеребренные вилки столовые. Набор 6 штук». Со знаком качества, с намалеванными кооперативными гвоздиками на упаковке.
«Уважаемый покупатель! Вы приобрели изделия Кольчугинского завода имени С. Орджоникидзе. Многолетний опыт работы нашего коллектива, применение современных материалов, постоянное совершенствование технологии гарантируют высокое качество изделий», — изучил Степка надписи на упаковке и усмехнулся: — Конечно, приобрел! Варвара, должно быть, приволокла — шесть штучек, а четвертная с копейками цена! Пять поллитров при Брежневе! Расколю, эх, расколю!..
Все остальное было делом техники эпохи НТР. Знакомые сварщики за трешку присобачили к крайним зубьям вилок какие-то острые пластинки, судя по всему, режущие органы фрез, страшно нечувствительные к напильнику, в цветах побежалости, отчего ножевилки приобрели немытый вид. Сварщики просили надбавить за применение новейшей технологии, то ли плазмы, то ли аргона, еще трешку. Степка же им ткнул под нос халтурную работу и сказал, что им в самом деле нужно варить только кузова самосвалов и не притрагиваться к художественной утвари. Не притрагиваться, ясно?
С таким риторическим возгласом он скрылся с глаз сварщиков, унося от них сразу две трешки: ту, которую им обещал, и ту, на которую они претендовали. Уносил, если говорить всю правду до конца, то, чего у него не было. И в ответ на его туманное «До завтра!», воспринятое сварщиками как наглый отказ от уплаты по договоренности, они пообещали при первом же ремонте приварить на его самосвале задние колеса к дверцам кабины, а фары — к кардану.
Посмеясь про себя над рационализаторской угрозой, Степка приступил к отделочным работам, заранее отказавшись от выезда на линию по техническим причинам. Для девицы в диспетчерской этого самого банального, распространенного, бескрайнего по охвату и прикрытию всевозможных безобразий и самого туманного выражения вполне оказалось достаточно, чтобы вместо него отправился в рейс другой водитель. Да, напильник скользил по сварке, словно ту намазали солидолом.
— Нагрел Марфутку на четвертную, и фары еще к кардану, — вконец расстроился Степка-рулило, в минуту душевной слабости вспомнив подругу жизни. — Не знает, сердечная, что ее набор посеребренный уже тю-тю…
Если бы Аэроплан Леонидович узнал во всех деталях мытарства Степки с ножевилками, ему бы вполне хватило материала на целый том «Параграфов бытия». Публикатор может назвать только основные узловые моменты творческого дня Степана Лапшина: вначале он вспомнил Женьку по кличке Кавказец, который ходил в Зубаревские бани и заливал каменку медовым сиропом, отчего в парной поднимался жуткий смрад, хотя горец настаивал, что это «луччей нэ надо». На первых порах ретивому Женьке Кавказцу за «луччей» хотели намылить, разумеется, безо всякого мыла, радиатор, однако к смрадному способу он как-то сумел приучить завсегдатаев бани как к неизбежному злу, считая медовый дым чем-то вроде дезинфекции — ведь даже сверчок, живший в парилке с незапамятных времен, навсегда умолк. Женька Кавказец работал на такси, и сам он не нужен был бы Степке ни с какого бока, однако у него водился странный друг, который, бросив пить, собрал в квартире действующую модель паровоза ФД-20. В масштабе всего один к двум, быть может, в качестве символа поезда, катившего по жизни без него.
Черный дым от меда из каменки для этих друзей по сравнению с паровозным был, несомненно, «луччей». Потому что вытяжное устройство с помощью мусоропровода работало скверно, и это порождало неудовольствие жильцов и сопутствующие жалобы, когда странный друг Женьки Кавказца раскочегаривал топку домашнего локомотива и опробовывал паровую машину и парораспределительный золотниковый механизм в действии. Именно золотниковый механизм был гордостью странного друга, как никак на уровне изобретения совершенно оригинальной системы, увы, никому не нужной.