— Возьмите, — ткнул Аэроплан Леонидович ему ножевилку, понимая, что начальнику уезда ножевилки необходимы в качестве наглядного пособия.
— Скажите, что случилось, почему вы уводите нашего товарища? — осмелев, спросила Кристина Элитовна.
— Ничего особенного, — ответил доктор Тетеревятников.
— Но у нас праздник…
— Извините, товарищи, но надо, — с виноватым видом развел руками участковый. — Отдыхайте, пожалуйста… Будьте любезны…
Нынче у Василия Филимоновича Триконя выдался нелегкий денек. Началось с того, что его вызвал подполковник Семиволос, долго разглядывал участкового (вечером старший лейтенант будет точно так смотреть на рядового генералиссимуса пера), усмиряя в себе немалые сомнения, а затем спросил:
— Ну?
Что мог ответить Василий Филимонович на столь странный вопрос? Никогда начальник не говорил с ним подобным образом загадочно ни лично сам, ни в служебных мыслях участкового. Перед Семиволосом лежал его последний рапорт и прикрепленные к нему скрепкой две справки о том, что он, старший лейтенант Триконь В. Ф., не является и не состоит, а также о том, что в тот день был абсолютно трезвым. Морщины на лбу подполковника зашевелились — как по волнам прошелся ветерок…
— Слушай, может, ты — тайный третий брат Вайнеров?
Василий Филимонович из привычки к служебному рвению сразу поднапрягся, припоминая, по какой ориентировке проходили Вайнеры, когда на них объявлялся розыск, насколько они опасны при задержании, особые приметы, и вдруг осознал свою полную профессиональную несостоятельность: содержание ориентировки он совершенно не помнил, а фамилия такая знакомая! «А разве их еще не поймали, товарищ подполковник?» — чуть-чуть не сорвалось с языка за миг до того, как вспомнилось: да это же не преступники, а писатели!
— Пишут, пишут, — морщины на подполковничьем челе совсем сморщились от обиды своего хозяина на издержки всеобщей грамотности. — И Вася туда же… Участковый от Господа Бога, а настрочил какую-то белиберду. Пусть братья Вайнеры пишут, бутерброд у них не отымай! — начальник отделения загнанно задышал, встал из-за стола, подошел к нему вплотную и, глядя снизу вверх, потому что Триконь всю жизнь стоял на правом фланге, поинтересовался: — Василий Филимонович, скажи-ка: зачем ты к рапорту справку от психиатра приложил?.. Есть сомнения, да?.. Знаешь, я бромом спасаюсь, а ты?
— Не знаю, что и сказать, товарищ подполковник…
— Тогда ясно, тогда надо идти к врачу, Вася, — начальник пошел к своему креслу, упруго выкручивая наружу каблуки. — Возьми свои художества, — он вернул рапорт, — и разберись с заявлением, ага, вот оно, на гражданку Тарасенко, заядлую самогонщицу.
Во время следования к месту жительства гражданки Тарасенко, как выразился бы участковый в рапорте, начальник отделения продолжал вести с Василием Филимоновичем индивидуальную работу. «Не занимайся, Вася, всякой ерундой, — наставлял Семиволос. — Из-за твоей привычки совать нос во все, что происходит на участке, не только у меня одни неприятности. Потому ты до сих пор и не капитан».
В рассеянности после начальнического поучения Василий Филимонович не запомнил номер квартиры, указанный в письме неизвестного поборника трезвости, и, подойдя к серому, грязно-бетонному дому постройки начала пятидесятых годов, вынужден был раскрыть планшетку и уточнять адрес, по которому занималась противозаконной деятельностью злостная самогонщица Тарасенко. «Восемьдесят третья?!» — удивился участковый. Эта квартира принадлежала Виктору Сергеевичу Халабудину — ветерану, в конце войны он командовал дивизией, но генералом не стал — вместо штанов с лампасами пришлось надевать ватные на лесоповале, где искупал бессилие своей роты в июле сорок первого остановить зарвавшегося врага и победить на его собственной территории.
Поскольку Василий Филимонович находился с ветераном в приятельских отношениях, Виктор Сергеевич каждый раз, как бы оправдываясь, напоминал ему, что тогда тридцать две жизни спас, когда приказал отходить в глубь пущи. Эти тридцать два стали ядром партизанского отряда, затем полка. Побывал он и в лапах полицаев (по пути из штаба соединения наткнулись на засаду), бежал с помощью подпольщика в полицейской форме, за что немцы потом его расстреляли. В конце концов, вернулся в кадры армии, без пяти минут генералом взят под стражу, осужден, спустя восемь лет оправдан и реабилитрован. В общем, все как у людей. Последний год Халабудин сильно болел, и участковый время от времени навещал его — человек он был одиноким, ухаживали за ним какие-то сердобольные старушки. Месяца полтора назад Виктор Сергеевич умер, и вот его квартиру кто-то превратил в винокурню.
Дверь открыла ветхая старушонка, молча впустила милиционера, и того поразила пустота однокомнатной квартиры — на стенах не осталось ничего, кроме прошлогоднего табель-календаря с кукольно-красивой развеселой снегурочкой, катившей на санках, да еще на кухне над окном висела деревянная, выкрашенная в вишневый цвет палка для занавесок. Халабудин жил по-солдатски скромно, однако пустота и для его жилья казалась слишком обнаженной и тягостной.
Только в прихожей стоял видавший виды фибровый чемодан с металлическими округлыми накладками на углах и обыкновенный старушечий узел из суконного клетчатого платка. «Обокрали?» — прежде всего подумал Василий Филимонович и с подозрительностью взглянул на старушку. И наткнулся на взгляд ее удивительно чистых, по-детски наивных глаз — нежно-синих, словно два пролеска, только-только проклюнувшиеся из-под прошлогодней лиственной прели. Два немигающих кружочка синевы на мятом, изжеванном жизнью лице. «А проверить документы не мешает», — решил Василий Филимонович и попросил позволения ознакомиться с паспортом. Вообще-то на похоронах она пошмыгивала мышкой, да только порядок есть порядок, к тому же она и самогонщица Тарасенко — как пить дать, одно и то же лицо.
Старушка отвернулась, полезла за пазуху. А может, старушка и есть та медсестра, которая выхаживала Халабудина в июле-августе сорок первого, работала по заданию партизан в немецком госпитале, добывая там лекарства, перевязочные материалы, заодно и нужные сведения? Ее выследили, мучили, но не расстреляли — стерилизовали, отрезали груди в том же госпитале, где она работала, и отпустили, искалеченную и полубезумную, в расчете на то, что все равно с ее помощью выйдут на подпольщиков или партизан. Только она не спешила им помогать: набравшись сил, исчезла из городка, правда, не бесследно — однажды утром врач, стерилизовавший ее, трудно приходил в себя после наркоза и, когда приобрел способность соображать, понял, что ночью его лишили мужских достоинств, а денщику перерезали горло — как-никак она была хирургической медсестрой.
Когда старушонка повернулась к участковому с развязанным платочком в руке и подала паспорт, опытный глаз Василия Филимоновича в развязанном узелке различил удостоверение инвалида войны.
— Та-ак, та-ак, гражданка Тарасенко Мокрина Ивановна, проживающая… — участковый открыл страничку паспорта с пропиской. — На вас серьезное заявление в органы поступило.
Василий Филимонович интуитивно предчувствовал, что здесь можно лишь рассчитывать на беседу воспитательного характера, ни о каком изъятии самогонного аппарата и речи быть не может.
— Самогоноварением занимаемся, гражданка Тарасенко?
— Ни, нэ занимаемся, — замотала головой старушонка и подошла к окну, взглянула во двор.
«Подпольщица: проверила, один я приехал или нет», — отметил Василий Филимонович и сказал:
— Позвольте, на поминках гражданина Халабудина здесь, как нам сообщается, рекой лился самогон.
— Помынкы — хиба цэ самогоноварение? Похорон — раз, девять днив — два, сороковины — три, а грошей у Сергийовыча не було. Яки там у нього гроши, колы вин тридцяты вдовам допомагав? Ликарствамы…
Тут старушонка расчувствовалась от собственных слов, всхлипнула, поднесла свободный уголок носового платка к глазам, затем отвернулась и водрузила узелок с документами на прежнее место, за пазуху.
— Как же так, Мокрина Ивановна, память о таком замечательном человеке, как Виктор Сергеевич Халабудин, вы уронили, надо прямо это признать, нетрезвыми поминками да еще с применением самогона. В стране идет перестройка, ускорение, а вы…
— Канешно, воно ускорение, а хороныть надо, нэ ждать же, колы воно закончиться. Верно, Сергийовыч тоже перестройкой занимался — перестройыв бак и змиевык, бо продуктывнисть дуже мала була… Ото ж для ускорения, а як же… Золотый чолов’яга був, царство йому нэбэснэ…
— Гражданка Тарасенко, что вы чепуху мелете? Где этот бак и где змеевик?
— Якый бак? Тю-ю…
— Вы же только что сказали, как покойный бак перестраивал.
— Так вы ж у нього и спросить.
— Вы в своем уме, гражданка Тарасенко?
— Не, у мэнэ справка, шо я дурна, як пробка. Показаты?
— Послушайте, но вы же варили самогон, признайте хоть это!
— Канешно. Вси варылы и я варила. В партызанському отряде, колы у нас спырту не було, а багато раненых… Варыла градусив пид девяносто, було дило… З усього варыла: з картошки, буряка, яблук, груш, ягод, морквы, помидорив… А з кавунив?.. З усього варила, бо нимецький гебиткомиссар талонив на сахарь не давав. З талонив не зварыш. Вообще той, хто талоны прыдумав, не знае, що самогон можно вариты з усього, що зелэние та ростэ.
— Я еще раз вас спрашиваю, гражданка Тарасенно: где находится самогонный аппарат?
— Та його красни слидопыты откопалы в блиндажи, хотилы в музейному куточку поставыты, так директора школы за цэ чуть з партии не выкынули.
— Вы мне байки не рассказывайте, гражданка Тарасенко! А если я сейчас приду с понятыми и найду самогонный аппарат здесь?
— Та нэ треба людей беспокоиты. Дывиться без понятых, колы вам так хочэться. А шо найдэтэ, так хай вашэ будэ…
«Вася, ты соображаешь, с кем ты связался? Она же гестапо вокруг пальца обвела, а там волкодавы сидели не чета нам, извини, пожалуйста, — услышал Василий Филимонович голос горячо любимого начальника. — Тебе хочется, чтобы заявление обязательно подтвердилось? Зачем тебе это? Улик ты не найдешь, самогонный аппарат она так запрятала, что с собаками не разыщешь, сам же продукт, как ты догадываешься, выпит, а запах выветрился. Заявление может и не подтвердиться, если ты ласково улыбнешься гражданке Тарасенко, расположишь ее к себе. Только не обольщайся, не забывай, кто она… Дай ей почитать заявление, а?»
Товарищ подполковник толкал как бы участкового к сговору с самогонщицей, пожалуй, с полувековым стажем, и хотя Василий Филимонович не до конца понял замысел начальника, сомневался даже в целесообразности такого шага, однако перечить руководству не привык.
Старушонка цепко взяла бумагу, отставила ее подальше от себя, собираясь читать без очков, и по тому, как пролесковые глаза забегали по строчкам, участковый определил, что самогонщица обладает приемами скорочтения, может при этом и способностью запоминать текст слово в слово — как никак она именно этим когда-то и занималась.
— Так цэ ж Араплан, черна душа, Сергийовычу и писля смерти дошкуляе.
— Кто-кто? — переспросил Василий Филимонович, предчувствуя совершенно нехороший поворот событий.
— Та е такый гад на свити. Араплан Биля-Брычко, або Около-Бричко по-российському. Ходыв-ходыв, напысав все-таки…
«Силы небесные! — взмолился в душе Василий Филимонович. — Сохраните меня и помилуйте! И здесь он, как же, без него нигде вода не святится, нигде самогон не варится. Надо же — какой вездеход!..» И еще он подумал, что надо сменить участок, пасть на колени перед Семиволосом, пусть сжалится, иначе никакого житья, никакого нормального отправления милицейских обязанностей.