Он прищурился, чтобы навести резкость и рассмотреть соседа. Патлатый весь, наверно, из рок-ансамбля, погодь, а титьки, титьки у него откуда — баба?! Молодая вроде, он хотел ее толкнуть в плечо, чтоб прикрылась чем-нибудь — нельзя же рядом с незнакомым мужиком нагишом-то… Его рука притронулась не к теплому женскому плечу, а к чему-то холодному и мраморному. Скульптура?! Значит, попал на склад в какой-то парк культуры, должно быть, имени Горького, потому что в Останкине мраморных баб не складируют, а на зиму в деревянные ящики прячут. Холодно, конечно, как зимой, но сейчас должно быть лето. И если скульптура, то ничего, это эстетика, не эротика даже. Дозволяется…
А каким макаром он оказался в парке? На подвиги потянуло? Давненько не замечал за собой ничего подобного. Васька Триконь его даже в пример ставил алкашам всего участка: и за рулем, и за бутылкой, но различие знает, никогда их не совмещает. Выпил — значит, двигай в гараж, не оскорбляй нехорошим поведением… ну, эту самую… общественную… ну, мораль! Не то, что некоторые, которые ежедневно напрягают госстатистку. Теперь он из примерных вылетит. Спецмедобслуживание, штраф. В гараже портрет повесят на стенд «Не проезжайте мимо!» Премию зажмут. Придется залечь на дно, принимать исключительно под одеялом, иначе в ЛТП Васька отправит — он же ему всю антиалкогольную линию перерубил. Или вообще придется брать пример с соседа — тормози! Так я же с ним начинал вчера! Он морду воротил от угощения, еще бы — разве такая зараза тебе посочувствует, разделит без нравоучений радость или горе? А если просто хочется надраться, нельзя что ли? А поговорить? Аэроплан отказался, отвалил порожняком, ну а я — по газам? Загрузился, а дальше что?
Дверь заскрипела, какой-то мужик в подобии халата приблизительно белого цвета прошел, крадучись, к стеллажу, на котором лежал Степка, остановился у окна и, отогнув фанерные листы, кажется, с первомайскими лозунгами, поставил на каменный подоконник пол-литра водки в прозрачном стекле. Степан сразу определил это на звук — опыт!
Мужик шел от окна совсем по-другому, не крадучись, и это сильно озадачило Степку. Для кого заначка? Утром будет продавать? Если на троих — зачем тогда прятать? Или барыга, или жлоб, лично для себя заначил. Тогда счас мы тебя, счас…
Степка дотянулся до края фанерного транспаранта, запустил руку и нащупал горлышко. Он не ошибся — бутылка водки, причем не с алюминиевой бескозыркой без язычка, а с благородным завинчивающимся колпачком.
«От винта!» — скомандовал Степка и свернул с хрустом крышку, затем приподнялся, чтобы выполнить упражнение «с локтя», запрокинул голову, открыл рот и водка заполнила рот. Он хотел сделать глоток, однако не смог. Не глоталось — горло без горла, так получается?..
А-а, юмор понял. Старуха сколько раз желала, чтобы он водкой подавился, вот и подавился. Наверняка это кооперативный отрезвляк с гипнозом. Варька сунула в лапу, вот его и уделали. Заговорили ему пасть, устроили в горле непроходимость, лишили прав на прием внутрь. Никакой тогда это не парк Горького. То-то он удивляется, отчего тут клиенты такие тихие спят, как убитые — да они же в гипнозе! А бутылку этот хмырь принес, чтоб над ними поиздеваться! А еще родная дочь, эх, Варвара, как же ты так отца родного уделала?! Ничего не пить — так как же тогда жить?! Ни голову тебе не поправить, ни согреться? Ладно, доченька, век буду благодарен…
Дверь снова скрипнула, давешний мужик явился с корешом, который был не только в форме, как и положено в нормальных вытрезвителях, но и не всегда успешно справлялся с боковыми заносами, размахивая при этом каким-то белым узлом. Вот гады, сами лакают, а трудящийся человек — не моги, над ним еще и измываются!
Они взялись за стол и покатили его по направлению к Степке. Остановились рядом и вдруг заспорили: ее первую в театр везти (о, подумал Степка, тут и артистка есть, а что, они закладывают — будь здоров!) или его одевать?
— Э-э, эму зупы праверили? — спросил тот, что шел юзом.
— Третий день лежит. Выломали давно, — сказал любитель занашивать.
— Э-э, праверить нада, — не согласился с юзом.
Обдав запахом свежего «сучка», он положил ему вонючие и колючие ладони на лицо, влез пальцами в рот и стал раздирать челюсти. Степка замотал головой, схватил нахала за руки и возмутился:
— Ты че, ты че, курвец, делаешь?!
Нападавший в миллионную долю секунды протрезвел, раздался душераздирающий вопль, Степка с испугу разжал пальцы и «стоматолог» опрометью бросился к двери с криками: «Он воскрес! Воскрес! Милицию! Милицию!» Напарник рванул за ним, зацепился за стол, который противно взвизгнул несмазанными колесиками.
Первое, что застряло в Степкиных извилинах — это «милицию!». Ему не показалось странным, что грабитель взывал к ней, не догадался, где имеет честь пребывать, нет, услышав до боли родное слово, немедленно принял меры, чтобы смотаться отсюда. Многолетний опыт общения с ментами превратился у него в инстинкт под названием «рви когти». И чем раньше, тем меньше неприятностей. Но как — голым? Он прыгнул к узлу, который оставил «стоматолог», нашел там собственную одежду и за сорок пять секунд, как и учили когда-то в армии, натянул штаны, напялил сорочку, прыгнул в туфли, сунул носки в карман, набросил пиджак. Потерял, правда, полторы секунды на исследование необычного предмета, который он никогда не носил и который оказался галстуком, и помчался вслед за корешами с максимально возможной скоростью.
Сразу за дверью наткнулся на гроб со стружкой, расшифровал значение возгласа «Он воскрес!», сообразил, наконец, что это морг, и тоже пришел в ужас. Не помня, как ему удалось найти выход, он спрыгнул с крыльца и помчался, петляя между деревьями больничного парка. Уткнулся в забор, перемахнул через него как чемпион мира, и увидел невесть откуда взявшиеся товарные вагоны, которые тащил зеленый тепловозик. Догнал последний пульман, оказавшийся, на счастье, с тамбуром.
— Свершилось, — с удовлетворением произнес Всемосковский Лукавый.
— Будем считать так, — ответил Великий Дедка.
Они еще не покинули крышу «Седьмого неба», где каждый по своему каналу смотрел видеоролик с сюжетом о Степке Лапшине. Сколько повидал за свои века Великий Дедка, а все же от премерзейшего поступка Валерьяна Перегородинского его передернуло. За златом в рот полез, нечестивец паршивый, раб и скоморох окаянного. Воссиял Лукавый, когда тот ломал челюсть, радовался, когда тот, показывая на удиравшего Степку, в присутствии выписавшейся из больницы на похороны еле живой вдовы, в присутствии дочери и ее приятеля, поэта Ивана Где-то (как же без поэтов, коль повсюду такая лирика!), в присутствии друзей и родственников истерически кричал, что он видел-де, как беглец обнимал мертвую валютную проститутку.
Ложь была настолько очевидной, что напарник, почти однофамилец Степки, Ювеналий Клокшин, на что уж пройдоха, тихарь, клеймо на нем ставить негде, и тот укоризненно покачал головой, переполненной всегда всякими мерзкими замыслами. Пьянь, заядлый левак, гегемон Степка Лапшин, но в некрофилии никогда не подозревался, ибо по сексуальной части смолоду был не ходок и не боец. У него, бедолаги, чести если и осталось, то именно та капелька, которая в любых случаях полагается за супружескую верность. Так и на это позарились слуги Сатаны — все лапы отбил Всемосковский Лукавый, аплодируя им.
— Славно как получилось! — радовался нечистый.
— Да уж лучше некуда, — глухо заметил Великий Дедка. — Прямо-таки сюжет для рекламы жевательной резинки. А если серьезно, то душу мы ему не вернули — невозможно вернуть то, чего не было. Однако внутренности у него имелись. Ох, накажут меня за такое измывательство над природой.
— Вы полагали, что сотрудничество Зла и Добра приносит нормальные да еще высокоморальные плоды? — зазвенел стеклянным смехом нечистый. — Батенька, да ведь сотрудничать — это значит платить. Поживет Степка без желудка, велика важность! Потом осознает свое преимущество. Ведь мы из него сделали как бы человека светлого будущего. Не догадываетесь? Объясняю. Что такое светлое будущее? Календарь без черных цифр? Как бы не так. Это полное удовлетворение духовных и материальных потребностей человека. Насчет духовных потребностей у этого лимитчика всегда была предельная ясность. А насчет материальных — мы же с вами человеческую природу немного знаем и теоретически даже не допускаем, что человек может быть абсолютно доволен удовлетворением духовных и материальных… хм, да согласитесь же, что это невозможно, противоречит самой природе человека.
— Не о том мы говорим. Вы что, по примеру Лысенко, решили шоферюгу какого-то ветвистого вырастить? Не надо, над ним кто только ни экспериментировал! И поэтому, если по большому счету, не надо больше экспериментов.
— Нет, надо! — нечистый ударил копытом по крыше, окутался ядовитым дымом, и черт на палке даже запищал от удовольствия. — Я по маленькому счету не работаю, — он помахал перед Великим Дедкой когтистым пальцем. — Позволяют люди над собой экспериментировать — значит, будем продолжать. Многим нравятся эксперименты, им хочется быть подопытными. Правда, этот феномен необъясним, это все равно, что белые мыши вдруг пожелали, чтоб им прививали раковые клетки… Но вернемся к Степке. Мы хотели бы с превеликим удовольствием потягаться за его душу, но такой субстанции у данного экземпляра не имеется. Нет души — нет духовных потребностей, и наши подопечные успешно идут по этому пути. Нет желудка — не нужно питье, пища, а это как раз и означает в сумме практически полное удовлетворение материальных и духовных потребностей. Для того чтобы их удовлетворить, надо, чтобы их вообще не было! Согласитесь же, что нет иных путей полного удовлетворения потребностей, кроме ликвидации самих потребностей. Эксперимент не совсем чистый, обувь, одежда нужна — ничего, заработает, не награждать же его шерстью…
— Позвольте, коллега, — разгневался Великий Дедка. — Вы теперь опровергаете то, что сами придумали и что огнем и мечом втемяшивали в головы людям? За свое лукавство их же и наказываете?
В глазах Лукавого запылал изумрудный адский огонь, а затем он ухватился лапами за хвост, и, воздевая его небу, захохотал. Распушившаяся кисточка хвоста напомнила доброжилу когда-то виденную молодую пальму на берегу океана.
— Да разве я когда-нибудь поступал по-другому? Нельзя же, право, так смешить старых знакомых! Разве мы с вами против движения, развития человечества? Вы за развитие потому, что вознамерились привести своих подопечных к полной гармонии с природой. Это квинтэссенция язычества. Христианство, ислам, иудаизм ведут к Христу, Аллаху, Яхве, то есть, к Богу. Я веду человека к Сатане. И тут вдруг в нашей честной компании возникают настоящие еретики, вздумавшие полностью удовлетворить потребности человека. Да еще какого человека — нового! Разве эта идея не отрицает, в конечном-то счете, развитие человечества, не угрожает ему статусом-кво, которое невозможно? Однако обернется деградацией, движением вспять, от человека к обезьяне, что мы с вами и наблюдаем, если смотреть на хомо сапиенса глазами мистера Дарвина. Нам, лукавым, пришлось взять эту инициативу под свой контроль. Разве мы могли отказать себе в удовольствии возбудить в человеческих верхах желание овладеть новым мышлением, которое первым-то делом как бы осознало абсурдность идеи нового человека? Чем они думают, если допускают, что новое мышление возможно? Я не откажу себе в удовольствии нагляднейшим образом продемонстрировать, куда ведет это самое новое мышление, как не отказал в удовольствии показать, что такое наиболее полное удовлетворение… Идиотизм масс крепчает, коллега!
— Тьфу, сатанинское отродье! — за века все-таки расшатались нервы у Великого Дедки, он перевернул посох чертом вниз и ну его рогами, и ну его рогами по крыше: заскворчало, брызги раскаленного вещества полетели во все стороны. — Степана Лапшина мы воскрешали совместно, и я, как равноправная сторона в этом предприятии, не желал бы отношения к нему, как к бактерии, и поэтому настаиваю на упокоении его тела на Хохряковском кладбище.
— В подтверждение лозунга о том, что живые будут завидовать мертвым? — сыронизировал предводитель столичной нечисти. — Должны же мы когда-нибудь сделать явью и эту светлую мечту!.. Или домовые уклоняются от такого благородного дела? А Степка еще сможет оценить по достоинству отсутствие хотя бы основных потребностей в ближайшее время. В местах нашего пребывания к власти рвется мафия, не будет она кормить-поить Степку. Но даже мое воображение поражает государство, способное сто раз уничтожить все живое на планете, которое находится в руках преступников. А вы разглагольствуете о Гармонии, Добре… Продолжайте, продолжайте, но помните, как бы нам с вами не остаться безработными. Массы, которые широкие, особенно в республиках, настолько осатанели, что нам, лукавым, приходится даже сдерживать их инициативу. Они заболели стремлением к коллективному самоубийству — это националистический СПИД, когда каждый народ уничтожает себя в одиночку, разумеется, не без помощи соседей. Кто вновь смешал языки в нашем Вавилоне? Бог? Каждый о своих традициях разглагольствует, а традиции — это же ваша епархия. Разве вы не видите, что заботой о традициях тут и не пахнет? Мы накануне больших событий, а вы все о Степке…
— Да, о нем. Чтобы с нами ни случилось, мы не имеем права нарушать законы природы. Не имеем права уподобляться Около-Бричко, которому вздумалось, к примеру, ускорять ускорение свободного падения сверх обусловленного физическими законами. Смерть — атрибут Жизни. Если мы пренебрегаем Смертью, то тем самым пренебрегаем Жизнью. Вот почему я настаиваю на праве Степки Лапшина на естественную кончину. Он должен лежать на Хохряковском, иначе нарушится порядок всех вещей.
— Он уже тронулся, порядок всех ваших вещей, — зловеще произнес Главлукавый. — Неинтересный вы нынче собеседник. Я вам о планете, а вы мне — о червяке. Рано Степана Лапшина закапывать. Пусть побегает в качестве идеала. А свежая яма на Хохряковском, кто знает, еще пригодится…
Великий Дедка прошелся размеренно по крыше «Седьмого неба». Новое искушение, увы, не придумано врагом рода человеческого. Искуситель заимствует козни у людей и им же их возвращает. В истинном виде возвращает, надо заметить. Но порядок в мире еще не нарушен — преувеличивает высокосатанинство, приписками занимается. Хотя все на грани, человек сам себя подтащил к краю пропасти: если не ядерная война, то экологическое самоубийство, если не СПИД, то межнациональные войны, если не моральный коллапс, то межрелигиозные потрясения… Степка — никто, хамо запиенс, и Лукавый вздумал вдоволь натешиться на низких человеческих инстинктах? Вот, мол, Бог, каково твое подобие, таков и Ты?
Воскрешение Степки Лапшина понадобилось Лукавому для нарушения порядка всех вещей? Одно дело — его слова, а совсем иное — его дела. Как будет использован несчастный этот гегемон поневоле, гегемон по навету философствующих умников, перед тем, как уйти в геологические пласты, что до него проделали и синантропы, и кроманьонцы, и неандертальцы? Лукавый вознамерился с помощью Степки Лапшина начать новую историю, новое человечество? Не в этом ли тайный замысел? Но во имя чего? Да во имя извечной сатанинской цели — увести людей от Бога, от их Создателя, от родной Природы. Они же будут клонировать Степку, как крыжовник, ему ведь душа не нужна. Он давно уже зомби, без намека на обладание душой. А Бог властен только над душой. Не над человеком, а над его душой, в которой немало темных углов. То есть, это новая модель нового человека, идущая на смену Аэроплану Леонидовичу Около-Бричко — материальному воплощению всех целей и задач большевистской идеологии? А новые русские? У них потребности существуют во имя самих потребностей, для них есть смысл иметь тысячу костюмов, хотя на теле может находиться только один. О, эти господа действуют по Татищеву — «брат на брата, сынове против отцев, рабы на господ, друг другу ищут умертвить единого ради корыстолюбия, похоти и власти, ища брат брата достояния лишить, не ведуще, яко премудрый глаголет: ища чужого о своем в оный день возрыдает…» И Степка Лапшин будет для них недосягаемым идеалом?
— Если вы нарушите порядок всех вещей, то я обращусь за помощью к Создателю.
Эти слова поразили Лукавого.
— Как?! Вы — воплощение суеверия, сами по себе предрассудок, наша родня, пусть очень дальняя, но все же родня — сможете обратиться к Богу? Возможно ли обращение Тьмы за помощью к Свету?
— Мы, доброжилы, не из Тьмы родом, а из Поэзии. Вы, лукавые, — технология, физика Зла, а мы — метафизика Добра. Да, мы — пред-Рассудок. А Степка из Земли вышел, в Землю и должен уйти. Мы — из Поэзии, в Поэзию и уйдем.
— Допустим, что это так. Но Бог может покарать за грехи, ну а Степка Лапшин — не крещен, обета никакого не принимал, разве что только присягу в автомобильных войсках. Он безгрешен, ему не в чем каяться, поскольку он никогда и никому не верил, он — ни Богу свечка, ни Черту кочерга. За что Бог должен карать его смертью? Он — от меня, от Лукавого, я над ним властен… Неужели вы полагаете, что есть иные какие-либо способы укрепить дух, кроме одного — постоянно его смущать? Как можно придти к покаянию, не нагрешив? А совесть зачем дана, разве не для того, чтобы ее пачкать? Если совести нет, то каким же образом можно замарать ее? В чем я не прав?
— Вы во всем правы, но это и есть самая крупная ваша ошибка, — усмехнулся вымученно Великий Дедка и растаял в пространстве.
«Чем берет Шарашенск, так это понятием смысла. (Пусть не покажется читателю эта фраза рядового генералиссимуса пера чересчур академической. Публикатор.) В Шарашенске все кажется ясным, отсутствие в здешней жизни диалектического сложняка производит напрочь благоприятное впечатление. На перроне площади меня встретило лично самое первое шарашенское лицо, а именно Декрет Висусальевич товарищ Грыбовик. Над головой у него висел кумачовый лозунг на ширину расстояния двух уличных столбов с таким текстом содержания: «Горячий привет новатору и академику науки товарищу А. Л. Около-Бричко!» В отношении меня так даже мне приятно. Не взирая на то, что с академиком получилась приписка. Но извинительная по причине красоты момента.
Шарашенская жизнь спокойна, начальником продуманная, однако станет лучше, если взглянуть на нее со значительным удалением в будущее. Тому свидетельство — мой разговор в обстоятельствах беседки на берегу пруда с главным архитектором. Мы остались вдвоем для научно-доверительного совместного общения, так как участковый наконец-то исчез совершенно по-английски в чаще, лендлорд товарищ Ширепшенкин, проверив в моем номере холодильник, нашел там искомое с утра, и основательно поправил себя, сославшись на обилие общественных нагрузок по вечерам. Вследствие чего страдает сильнейшим подорванием здоровья. После алкогольной зарядки он отбыл для дальнейшего исполнения служебной должности, создав в беседке обстоятельства полной конфиденциальности.
— Замысел созревал трудно, — скромно начал Собакер. — Вы человек творческий.
— Крайне… — уточнил я.
— Тем лучше, — подхватил он, затем продолжил, раскладывая на столе синьки. — Вы поймете меня! О-о-о, — застонал вдруг с резким духовным подъемом. — Как Толстому пришла мысль написать «Хаджи-Мурата»? Увидел татарник — бах — и повесть! А мне помогла бабка Лугуниха — вокруг оврага ходила каждый день за молоком в центр города. Жалобу написала: пока доберется, молоко кипятить нельзя — сворачивается. А в Москве, говорят, лестницы сами ходют, а в Шарашенске егда пойдут? Может, на старости удастся проехаться? Какова бабушка? Прямо скажем: научно-техническая бабушка. Высказала мечту народную об экскалаторе!
Собакер врал чрезвычайно субъективно, для понятия предмета наивно и неряшливо, вспомнил и ковер-самолет, и семимильные сапоги, и персональную печку для служебных разъездов Иванушки-дурачка. Но из всего этого он саспектировал свой замысел совершенно необычного города. Он замыслил построить первый в мире вращающийся акватаун в обгон даже японцев, которые способны, язви их, всегда на большее, чем про них думаешь. Идейная матчасть вовсе не была навеяна народной бабкой Лугунихой, а дружественным финским городом Тампере, где имеется первый в мире театр с вращающимися зрителями вместе с залом — под открытым небом да еще и на берегу моря. У них и вертолеты настоящие летают и корабли такие же плавают на представлениях, хотя искусство того и не требует категорически в силу условности своей природы.
Так что вращающийся Шарашенск ничто иное как творческий плохиат, в большом масштабе позаимствованный у финнов, хотя и переходящий престижную дорогу японскому океанскому городу на дурацких сваях. Шарашенский архизодчий в сваях не нуждался, напротив, он вздумал затопить водами местную котловину и соорудить пять микрорайонов на отдельных плотах, название которых дает сильный позыв не только к дружбе отдельных народов между собой, но и целых континентов. Европа, Азия, Америка, Африка, Австралия, а также Антарктида, вращающиеся друг за другом с помощью зубчатого сцепления с островом в котловине, стоящем на шарашенской тверди, на котором расположится местное управление и учреждения общего пользования — медицина, финансы, школы, магазины, милиция, общество трезвости и при нем вытрезвитель, а также другие необходимые заведения — спортивные, культурно-массовые и спасательные на искусственных водах. То есть своего рода отечественная Венеция с плавающими площадями.
Каждый континент по форме круглый, не соответствует жизненной действительности, но замыслу вполне, вообще кругловатость является авторским творчески-технологическим принципом, в данном случае обеспечивающим вращение микрорайонов-континентов вокруг острова в Среднешарашенском море навстречь солнцу с такой скоростью и расчетом, что жизнь в этом городе будет расписана по минутам. Эта точность придаст деятельности всех учреждений и предприятий непревзойденную регулярность со всеми удобствами комфорта. Общественный и вообще какой-либо принадлежности транспорт здесь будет отсутствовать целиком и полностью, что позволит кардинально решить транспортные проблемы, поскольку и плоты, и народ, и даже начальники планируются пешими, разве что только милиции немного с катерами для поимки тех, кто вплавь решит бежать из города. Разрешение получит только лишь один велосипед в спортивно-оздоровительном разрезе. Острова будут приводиться в движение местным ветром в большие паруса, управляемые электронно-вычислительным комплексом, рассчитывающего также графики прибытия к тому или иному учреждению или месту общего пользования.