Тут и загремели шпоры, что-то ударилось о кафель, и перед генералиссимусом собралось в единый образ нечто очень тощее и высокое, с копьем в руке и медным тазом на голове. В глазах странствующего рыцаря был океан боли и печали. Своего Росинанта он оставил, должно быть, в павильоне «Коневодство» — все равно в подземный туалет не въехать верхом, а Санчо Панса наверняка на осле мотался по магазинам, намереваясь обхитрить повальный дефицит.
— Поразмысливши хорошенько, государи мои, — продолжил великий Дон Кихот, и голос его катился по Вселенной, — невольно приходишь к заключению, что тем, кто принадлежит к ордену странствующих рыцарей, случается быть свидетелями великих и неслыханных событий. В самом деле, кто из живущих на свете, если б он въехал сейчас в ворота этого замка, и мы явились бы его взору так, как есть, почел и принял бы нас за тех, кем мы действительно являемся? Теперь уже не принадлежит сомнению, что рыцарское искусство превосходит все искусства и занятия, изобретенные людьми, и что оно тем более достойно уважения, что с наибольшими сопряжено опасностями. Нет, все это зависит от разумения, а тело тут не при чем.
Слова странствующего рыцаря насчет разумения и лишнего тела коричневой шляпой почему-то были поняты буквально: насчет разумения с рядовым генералиссимусом травить бессмысленно, а тело, что тело, его надо выбросить вон. И металлист в коричневой шляпе задумал дать ему под зад коленкой. Но перед тем как вышвырнуть Аэроплана Леонидовича на еще неприватизированную поверхность, напялил ему свой головной убор и сказал со смехом, что теперь он по-настоящему без штанов, но в шляпе, и сунул подмышку сверток с плакатами — по пути расклеишь.
Аэроплан Леонидович со своей стороны немного опешил, потому что у его провожатого вместо головы оказалась голая круглая коленка, со всех сторон одинаковая — торчит себе из джинсовой проклепанной насквозь куртки и никаких тебе ни черт лица, ни косметики, ни даже выражения. Да и откуда взяться выражению, разве коленка способна что-либо выражать? Аэроплан Леонидович, разволновавшись, совсем упустил из виду, что коленки способны все-таки к самовыражениям — грубо, некультурно и в столкновении с близвисящим задом.
Перед этим он все-таки обернулся назад, чтоб взглянуть на своих учредителей. Непонятно ему было ничего, но грустно. Скрывался в призраках какой-то смысл, что-то значило и то, почему все это происходило в туалете. Однако сдавать свой престиж он не намеревался: ведь ГОЭРЛО мы давно перегнали, реки буйные все перекрыли, человека мы в космос послали, к коммунизму дороги открыли!
Дон Кихот держал копье в левой руке, а правую беззащитно поднял над головой, открытой ладонью как бы призывая всех людей остановиться. Никогда Аэроплан Леонидович не бывал в Мадриде, однако он узнал этот жест — именно в испанской столице, на Plaza, бронзовый странствующий рыцарь безмолвно кричит раскрытой ладонью: «Люди, остановитесь! Одумайтесь!»
Вместо того, чтобы услышать этот крик, рядовой генералиссимус совершенно отчетливо почувствовал, как ему дали под зад коленом и вышибли на поверхность, к подножью хрущевского титанового монумента, который еще до открытия был прозван Мечтой импотента. Прикрывшись рулоном с плакатами, он зябко поежился, огляделся — вокруг всё словно вымерло, видимо, было давно за полночь. Подумал, что именно сейчас у него подходящий момент для встречи с участковым инспектором товарищем Триконем. Когда без надобности — моя милиция, куда ни глянь, везде торчит. А когда надо — нигде ее не найти, словно она и не существует. Что тут скажешь Василию Филимоновичу? На эротический театр сослаться? Мол, там такая форма одежда, так там положено, это не оскорбление общественной нравственности, а чистой слезы искусство.
— Стой, подлец! — разнеслось вдруг на всю Вселенную, и раздался за спиной жуткий звяк прослабших подков, болтающихся на копытах Росинанта. — Отдай заколдованный шлем Мамбрина! Стой! Или я тебя отделаю так, что тебе не поможет даже бальзам Фьерабраса!.. Остановись, холоп, или я тебя заставлю всю жизнь карабкаться по этой Мечте…
Рядовой генералиссимус с трусцы перешел на аллюр три креста, потому что подковы Росинанта в ночной тишине звякали уж очень страшно, а опыта борьбы с призраками у него не имелось никакого, разве что с призраком коммунизма, который бродил-бродил по Европе и который якобы обещался спиритуалисту Хрущеву объявиться ровно в восьмидесятом еще году. Но и с этим призраком они вроде были соратниками по борьбе, были по одну сторону баррикад.
Галоп Росинанта был могучим, все Останкино вместе с башней от него содрогалось. В гостинице «Космос» стали вспыхивать, как праздничная иллюминация, окна, потому что господа иностранцы, заслышав страшный голос, звяк и шум, просыпались в великой тревоге за необратимость перестройки.
Аэроплан Леонидович наконец догадался, что все дело тут в шляпе. В коричневой шляпе проклепанного металлиста, которая, кто же знал, являлась заколдованным шлемом Мамбрина. И герой героев, сорвав с головы последнюю одежку, запустил ее назад. Но не тут-то было — заколдованный шлем Мамбрина обернулся царской короной, которая уселась на голове рядового генералиссимуса.
После нового броска он бумерангом вернулся к нему и напялился в виде толстой драпвелюровой кепки, модной в двадцатых годах — самого демократического головного убора, который удобно было сжимать в руке на митингах революционных масс и провозглашать: «Ве’гной до’гогой идете, това’гищи!»
Справа замелькали бюсты космонавтов, и наш герой стал подозревать, что от заколдованного шлема не так-то просто отделаться. Было бы время, он приделал бы к какому-нибудь космонавту неотвязную вещицу, но галоп был все ближе и ближе. Драпвелюровая кепка, описав кольцо вокруг бюста Валентины Терешковой, обернулась военной фуражкой, облепленной золотом — настоящей фуражкой Генералиссимуса Советского Союза. Она сидела на его необыкновенной голове как влитая, и право же, ему стало уже жаль расставаться с таким чудесным головным убором.
Но Росинант уже хрипел над ухом и готов был укусить за плечо, да и сумасшедший странствующий рыцарь вполне мог продырявить ему спину копьем. Военную фуражку рядовой генералиссимус швырнул прямо в морду Росинанту — и славный жеребец свалился наземь со всех четырех, грохнулся об асфальт, как мешок с мослами. Рыцарь Печального Образа, перелетев через коня, врезался головой прямо в бордюрный камень — только и покатился, подскакивая и позвякивая медный таз. Судя по всему, странствующее рыцарство на Аллее Космонавтов прекратило окончательно свое существование, и рядовой генералиссимус, как и положено, обнажил голову и возложил на останки призрака заколдованный шлем Мамбрина в виде капроновой шляпы нашего безумно дорогого Никиты Сергеевича.
Ему, конечно, было жаль Дон Кихота, но он никак не мог отделаться от этого заколдованного шлема Мамбрина — на кой ляд ему какие-то дурацкие шлемы, если он головой КамАЗы гнет? После всех этих приключений ему захотелось есть, также алчно, как и в тот, теперь уже давний, июньский день, когда у него, а не у Дон Кихота, бордюрный камень малиново зазвенел, и в воображении рядового генералиссимуса замелькали ножевилки, расправляющиеся с антрекотами в окружении сложных гарниров.
Он продолжил путь трусцой, почти по привычке ощупал голову и — о, проклятье! — на ней восседало кепи цвета хаки и явно военно-афганского образца. Аэроплан Леонидович устал, не трогал больше треклятый заколдованный шлем, потому что на сто процентов был уверен: если он швырнет афганское кепи, то оно непременно вернется к нему в виде боярской нерпичьей шапки Горбачева — что кидать бестолку, афганка хоть по сезону. Тут от одного шлема, пусть и заколдованного, не отделаешься, а они требуют: меняй мышление! Во загибают…
Татью проник Аэроплан Леонидович в свой дом, тенью вошел в лифт, на лестничной площадке из потайного места вытащил запасные ключи. На цыпочках входил в квартиру, с невероятным облегчением и ожесточением закрылся на все запоры и — о проклятье! — и дома его поджидал сюрприз. Когда он включил свет в комнате, то увидел, что в кресле мирно дремлет никто иной, как Филей Аккомодович. Он всегда отличался сверхчувствительностью к изменениям электрического поля и, разумеется, проснулся после щелчка выключателя и пошел навстречу хозяину, азартно потирая руки. Поразительно: с каждым шагом он молодел, по крайней мере, на две пятилетки — и пожимал руки не развалиной под названием главный специалист, а энергичным тридцатилетним коммерсантом с уверенным блеском быстрых и цепких глаз, в прекрасно сшитом костюме, в безупречной белой сорочке, с бабочкой и таким позабытым всеми платочком в кармашке пиджака.
— Дорогой мой, — нараспев приветствовал Филя рядового генералиссимуса и радовался ему, как родному. — Прошу прощения за вторжение, но дело совершенно неотложное. Мне позвонил Декрет Висусальевич и представил вас, как одного из руководителей нашего международного консорциума. А здорово вы придумали здесь ему «крышу»: «Ножички и вилочки имени чудотворного Степана Лапшина»! Ха-ха…
— Ножевилки, — бескомпромиссно поправил Аэроплан Леонидович.
— Прошу прощения — ножевилочки!
— Ножевилки! — прорычал Аэроплан Леонидович, которому никогда не нравился Филя, а тем более в омоложенном виде. И он строго спросил, каким это образом ему удалось так невероятно помолодеть?
Филя застеснялся от грубоватого комплимента, принял от Аэроплана Леонидовича пачку плакатов и, выводя в нос нэпманский фокстрот, сделал вид, что очень заинтересовался наглядной агитацией: «Верните идеалы!», «Светлое будущее не предлагать!», «Меняю моральную устойчивость на неустойчивую конвертируемую валюту», «Бить или не бить?» и тому подобное.
— А я пришел к вам по делу, а не для приятного времяпровождения, — отодвинул вдруг Филя на хорошую дистанцию от Аэроплана Леонидовича. — У нас, надеюсь, будет время поговорить на общие темы. Я, как исполнительный директор нашего консорциума, обязан зарегистрировать наш устав и завтра же, не позднее двенадцати дня должен быть на одном почтовом ящике. Вы, как один из учредителей нашего так называемого кооператива, должны завизировать документы. Надо управиться или же мы станем жертвой борьбы с конкурентами…
— Ни слова о борррьбе, — опять прорычал Аэроплан Леонидович, облачаясь в спортивный костюм, и вдруг вспомнил об афганской кепочке. — Послушайте, Филей Аккомодович, а не подарить ли вам модное кепи, а?
Изловчившись, он в одном полупрыжке напялил высокому Филе афганский сюрприз и отпрянул назад, на тот случай, чтобы увернуться, если шлем Мамбрина вздумает поселиться вновь на его славной голове. Но подарок вдруг вспух и засверкал изумрудами и бриллиантами — заколдованный шлем принял вновь форму царской короны.
— В вашей власти меня короновать?! — взглянул в зеркало Филя, побледнел и бухнулся тут же на колени. — Простите, я всегда вас считал большевичком…
— Беспартийным, — уточнил хозяин.
— Пусть будет по-вашему. Но я не доверял вам вплоть до последней минуты, до этого поистине божественного подарка, — Филя еще раз глянул в зеркало и, как положено коронованной особе, приосанился, поднялся с колен. — Я вас не подведу. Я семьдесят лет ждал настоящего дела. Пожалуйста, ваш автограф, — Филя раскрыл папку на самопишущем столе и протянул ручку с золотым пером, — и через две недели любое ваше желание будет исполнено. Законы так не исполняются, как будет исполняться ваше желание. Прошу…
— Продать душу Дьяволу? — спросил Аэроплан Леонидович и задумался.
Следует отдать должное гражданину Около-Бричко: кооперативы он с пеной у рта не осуждал, но и не приветствовал, набивая на ладонях водянки, а чтоб провести соответствующее научное исследование — для этого у него не было никакой научной должности. Нет сомнения в том, что с кооперативным движением он управился бы так же, как и с дефицитом книг.
Не нравилось многое ему в движении цивилизованных кооператоров, все как-то выворачивалось в нем наизнанку, усугубляло нехватку товаров и морали. Чувствовал он, что к двум Чернобылям — экологическому и нравственному, пристраивают третий, как говаривали недавно, решающий, экономический Чернобыль, а потом пиши все сначала — и декрет о земле, и декрет о мире… А если спросят: ведь чувствовал, а почему вступал?
— Как можно еще раз продать то, что ему уже принадлежит? — спросил с удивлением кто-то третий.
Вопрос показался ему шуткой новоявленного императора кооператоров, которая, впрочем, сильно расслабила его волю, бдительность и принципиальность.
— Что же, в отличие от нашего славного НИ-НИ, я на пути прогресса стоять не намерен. К тому же я всей душой за сильную демократию, — говорил он, выводя «А. Л. Около-Бричко», а потом подумал насчет скромнима, который бы украсил устав, но в последний момент раздумал. Ведь тогда и Филе придется свой титул проставлять, и документ в этом случае вряд ли пройдет из-за намеков на сталинизм и монархизм одновременно.
Филей Аккомодович суеверно подул на подпись, сплюнул трижды через левое плечо, постучал по самопишущей столешнице с целью гарантированного предотвращения сглаза и почти с пафосом произнес:
— Вы еще помните Муравейчика, который наспекулировал три миллиона? Несчастный старьевщик… Я вам обещаю через две недели три миллиарда долларов, по одному на каждого из нас. Вы через полмесяца будете миллиардером!!! Завтра иду за нарядом под видом металлолома на две сверхплановых, — тут он перешел на еле слышный шепот, — атомных подводных лодки с полным боекомплектом. По двадцать четыре межконтинентальных баллистических с разделяющимися боеголовками… Одна байдарка — двести сорок свечей… Один хороший человек готов выложить десять миллиардов. Пять — за металлолом, на взятки чиновникам, налоги, а пять — нашего навара. Два идет на развитие производства, а три, то есть по одному, нам. Впечатляет?
— Коллега, а это не безумие? А если он, хороший этот человек, по нам же и шандарахнет? Он хоть прогрессивный?
— О-о, еще какой! У него прогрессу миллиардов на пятьдесят, не меньше.
— Так это ж акула! — задохнулся от негодования Аэроплан Леонидович. — Ему — да ядерные зубы?
— Все, дорогой мой, предусмотрено. Курки подпилим, фитили подконопатим… За границей мода на все наше, что тут поделаешь… Не для войны хороший человек металлолом покупает, а исключительно для развлечения друзей в своем родном заливе. А потом, если не мы, то кто-то другой все равно продаст ему эти сверхплановые изделия. Есть ли смысл противиться моде?
— Мода так мода, — сказал рядовой генералиссимус явно под чьим-то нажимом. — У меня есть одно условие на этот счет.
— Какое? — Филя затаил дыхание: Аэроплан Леонидович считался в институте абсолютно непредсказуемым кадром. Вдруг он поставит такое условие, что все задуманное полетит к чертовой бабушке?
— Пусть каждый член экипажа на этих подводных лодках пользуется только ножевилками!
— И только?
— Да.
— Да эти ножевилки будут там с вашим бессмертным профилем! — обрадовался Филя и еще больше помолодел.
Гость учтиво откланялся и вышел, не снимая короны. Аэроплан Леонидович, прощаясь, торжествовал: эко его под заколдованным шлемом понесло, никакого удержу. Не остановить такого прохвоста — продаст почти полтыщи ядерных боеголовок. Направление у него не к прогрессу, а к числу нулей на банковском счете.
Телефон не успел зазвонить, как Аэроплан Леонидович взял трубку. Он знал, что на том конце провода Гриша Ямщиков.
— Встречай, — устало сказал он и, положив трубку, подошел к окну, чтобы удостовериться в своей проницательности.