Серьезные люди, почти полвека назад школу закончили, а понаписали такое, что все это опешило Аэроплана Леонидовича. Какие проценты, какой банкет и вообще каковая пардонность, а? Опешило и все тут! «Дорог…» начиналось отпечатанное на машинке письмо, далее шел пропуск, обозначенный многоточием и заполненный старческим почерком от руки: «ой Аэроплан Иосифович!»
(Публикатор счел все-таки необходимым прислушаться к замечанию Ивана Где-то по поводу около-бричковизмов. Публикатор самым убедительным образом просит читателей принять во внимание, что практически все яркие и необычные образы и выражения в романе принадлежат рядовому генералиссимусу пера, следовательно, на всем здесь лежит тяжесть вдохновения, печать личности и авторского тавра товарища Около-Бричко. Все это характеризует его своеобразный и конкретный стиль, даже как бы конкретющий, как бы он сам сказал, а если не сказал, то еще скажет. Ведь очень просто написать «старческим почерком», а вот «старческим почерком от руки» — извините, уже стиль, как и «опешило» и «каковая пардонность» — это стихи и проза его творчества.)
Тоской и безысходностью повеяло на Аэроплана Леонидовича от «Иосифовича» — неверное отчество, неумело употребленное в шутливом письме двух старых перечниц, облик которых ему совершенно не представлялся, напомнило ему о прожитых годах, о весьма неопределенном будущем. Шестьдесят шесть — не шутки, может, еще шаг и — шнопс, перебор. Сделав усилие над фантазией, естественно, могучей, Аэроплан Леонидович попытался представить одноклассниц в виде расплывшихся бабулек с хитрыми, а, может, и подлыми, разрумянившимися рожицами, в кофтах, непременно растянутых, в черных тапочках с рыжей меховой опушкой, с походкой, увы внаклон и враскоряку. Жеманничая и повизгивая от удовольствия, перечницы составляют текст письма и придумывают анкету, где ни вопрос, то не то, что глупость, а несерьезность, несолидность и не должный уровень. «Сколько раз тебе пришлось вступать в законный брак и сколько раз довелось менять фамилию?» — такой вопрос задают только женщины или работники отдела кадров. Если первые из любопытства, то какой из этого навар вторым?
Аэроплан Леонидович вспомнил, что он, можно считать, был один раз женат, фамилию менял, вернее, меняли, но как считать — сколько раз? В грудном возрасте нашли его возле санитарной брички красные конники. Никаких бумаг при нем не оказалось, красные конники дали ему смелое и романтическое имя Аэроплан, отцоство — по имени комиссара, а фамилию — Около-Бричко — по месту нахождения, на тот случай, если вдруг понадобится такое обстоятельство для родителей или для автобиографии, потому что младенцев, как правило, находят в капусте или их поставляют аисты, а под бричкой, пусть и санитарной, мог объявиться лишь особенный человек.
В старших классах средней школы у него была другая фамилия, приемного отца, бывшего владельца санитарной брички, который и разыскал подкидыша, когда тому исполнилось двенадцать лет. А через четыре года, идя ночью открывать дверь, родитель-доброволец прежде, чем открыть ее, разбудил Аэроплана и, торопясь, потому что стучали очень требовательно, жутко прошептал: «Запомни: я тебя насильно усыновил. Говори всем и везде, что Валдайского ты за отца не считаешь. Отрекись от меня, и тебе будет легче. Отрекись, Аря, отрекись!» И Аря отрекся, не чувствуя абсолютно никакой вины перед родителем-добровольцем, отрекся ведь по его собственному желанию, дал ему как бы полный расчет, и больше владельца санитарной брички не встречал.
Таким образом, Аэроплан Леонидович менял вроде бы фамилию несколько раз, если иметь в виду самую первую, никому не известную; в действительности же — всего один раз на Валдайского да и то временно. Составительницы анкеты, конечно, знавали его как Валдайского, затем, в десятом классе, — как Около-Бричко, и по соображениям пардонности могли бы воздержаться от малоприятного для него вопроса. У анкет самое главное отвратительное свойство в том, что они составляются под копирку.
Аэроплан Леонидович вспомнил и Христину Элитовну, и Галину Драмовну! Вспомнил по вопросу: «Какие у тебя были прозвища в школе и какие потом? Какое самое последнее?» Аэроплан Леонидович без всякого стеснения намеревался угостить одноклассниц собственным скромнимом: рядовой генералиссимус пера, пусть позавидуют. И как только он представил отвисшие челюсти у хитрых бабулек, его осенило: Кристина Элитовна — да это же Кристина, по прозвищу Исуска, а Галина Драмовна — никто иная, как Заячья Губа, Зайчиха.
Та самая Зайчиха, оплывшая от сладостей, как подтаявший на солнце торт, с блинообразной физиономией, со сшитой заячьей губой, вдобавок еще и густоконопатая, которая повадилась опускать в карманы его шинели таинственные анонимные записки с волнительными на ту пору глупостями, вроде: если тебе нравится какая-нибудь девочка из нашего класса, то пусть на уроке физики лежит у тебя на парте учебник французского языка, а если нет, то по тригонометрии. Получив такую записку, Аря был почти уверен: писала Кристина, самая красивая девушка в классе — ее давно по этой причине никто не называл Исуской. Ведь именно она обожала французский язык и терпеть не могла тригонометрию.
Как и предлагалось, Аря на уроке физики держал на парте учебник французского, тайком кося глаза в сторону Кристины — она сидела напротив, в соседнем ряду, их разделял проход. Кристина, сложив руки на парте, как первоклашка, внимательно слушала учителя физики, прозванного Козлом за седую бородку. Потом Козел заставил их решать какие-то задачи, и Кристина корпела над ними, разрумянилась, то и дело поправляла прядку волос, закрывающую ей глаза. Скоро должен был прозвучать звонок, а она так и не взглянула в его сторону. Разозлившись, Аря накрыл учебник французского тригонометрией и больше не обращал внимания на записки, которые по-прежнему находил в кармане шинели.
А однажды его приглашали на свидание. Предлагалась встреча под колоннами Большого театра. Аря подумывал: а не разыгрывают ли его школьные приятели? Если решили разыграть, подумал он, то момент выбрали не совсем удачно — недавно пришлось отказаться от родителя-добровольца, высказать ему в путь-дорогу все свое комсомольское презрение, но как жить дальше? И он поехал к Большому театру с твердым намерением задать трепку насмешникам, припомнить им и французский, и тригонометрию. А если все же это Кристина?!
Среди колонн нетерпеливо прохаживалась в белой пуховой шапке с длинными, аршинными «ушами» Галя Пакулева. Не Кристина, а это страшилище писало ему таинственные записки, и переход от прекрасной надежды к отталкивающей действительности был настолько разительным и обидным, что Аря, не помня себя, побежал от Большого театра по Петровке. Вслед за ним помчалась Заячья Губа, диковато орала: «Аэроплан!.. Аэроплан!.. Аэроплан!..» День был сумрачный и слякотный, погода явно нелетная, однако прохожие, услышав вопли толстухи, у которой живописно трепетали за спиной длинные ленты «ушей», поднимали головы вверх, надеясь разглядеть в небе какой-нибудь невиданный летательный аппарат, вызвавший столь сильный переполох.
Зайчиха, несмотря на свою зефирную пышность, не отставала. Он прибавил в скорости, и она. Тогда он свернул направо, на Петровские линии, и она. Неглинную пересекал едва ли не подгибающимися ногами, тогда как у нее появилось, наверное, второе дыхание, и, сокращая между ними расстояние с каждой секундой, преследовательница, пользуясь малолюдством, грозила: «Догоню — задушу!» Изнемогая от усталости, Аря увидел спасительную вывеску Сандуновских бань, к его счастью, они парили и мыли. Ввалившись в предбанник, он прижался к двери спиной, показал глазами дежурному банщику с черной бабочкой и черными усиками, что за ним гонятся. Банщик, этот явный недобиток нэпа, наверняка подумал Бог весть что, приготовился уже незваного гостя передавать в руки властей.
В коридоре раздался топот, банщик решил, что наряд милиции прибыл, и вышел его встречать, как вдруг на него налетела запыхавшаяся толстуха с обезумевшими глазами, и Аря через дверь слышал такой разговор:
— Аэроплан там… Аэроплан… Аря…
— Аэроплан, мадемаузель, в Тушино-с, а здеся мущины голые-с!
— Аэроплан… Аэроплан…
— Мадемаузель-с, здеся не аэродром-с, а в чем мать родила-с. И вообще, помыв-с дам-с с другой стороны. Сами туда пойдете-с али в гепеу позвонить?
Дежурный банщик из соображений мужской солидарности представил дело так, что домогания Зайчихи представляли серьезную политическую опасность. И ему удалось отбить все попытки осатаневшей Зайчихи проникнуть во вверенное ему отделение и, вернувшись в предбанник, для верности закрыл дверь изнутри на ключ, и заговорщицки подмигнул беглецу с любовного фронта:
— Дело в шляпе-с! Заодно-с и помоетесь, молодой человек!
Дней через десять в классе на Аэроплана смотрели как на обреченного, а то и вовсе как на врага. Все ждали что его вот-вот заберут, поскольку Зайчиха написала на него заявление, в котором выражала гневное недоумение по поводу пребывания в комсомоле сына арестованного врага народа. Она сама объявила об этом с гордостью, и к нему на переменах никто не подходил, зато вокруг Зайчихи, упивавшейся своей твердостью, хороводились принципиальные доброхоты. Из тех, кто даже завидовал ей — не они, а она написала такое заявление.
«Может, банщика из Сандунов пригласить?» — раздумывал он и не решался, потому что такой старорежимный свидетель, если не испортит все дело, то не придет, а если придет, то все равно вызовет подозрение, что он с недобитым нэпманом заодно. И посоветоваться было не с кем, все отвернулись.
— Ты отрекся от него? — спросила перед собранием Кристина, которая была тогда комсомольским вожаком класса.
— Конечно, — как о само собой разумеющемся ответил Аэроплан. — Я и фамилию поменял.
— Тогда покрепче отрекайся, клейми и кайся, — прошептала она как стих и добавила: — Каяться не забывай. Ты должен раскаяться до конца, понял?
На собрании он с приличествующим моменту пафосом отрекался и клеймил, не забывая и каяться, а ему не верили, видимо, озабоченные проволочкой тех, кто должен был приехать и забрать. Признаться честно, Аэроплан и сам ждал, не понимал, почему не едут, ненависть ведь и у него требовала выхода и действия, а он ненавидел родителя-добровольца, который, будучи врагом, для того и усыновлял, чтобы воспитать его в своем духе. Однако Валдайского уже арестовали, если же приедут, то заберут и его, будь он хоть сотню раз вновь Около-Бричко — вот это последнее соображение никак не приходило в его страстно-воодушевленную голову. Он и мысли не допускал, что его могут не забрать — кто знает, быть может, в этом загадка великой силы пафоса.
Его исключили из комсомола за притупление бдительности к проискам классового врага и почему-то не арестовали. После собрания Кристина попросила проводить ее домой. Он так и не узнал, почему попросила — бросала вызов всем или же она все-таки была неравнодушна к нему?
— У меня такие скользкие боты, возьми под руку, — сказала она, и Аэроплан впервые в жизни пошел с девушкой под руку, после такого собрания и на глазах у всей школы!
— Если можешь, не переживай, — уткнув лицо в пушистый воротник, сказала Кристина. — Зайчиха — мерзавка. Все знают, что она бегает за тобой, и вдруг — такая месть! Подлая и грязная…
Возле ее дома стоял легковой автомобиль — отец у Кристины был военным. Вскоре из подъезда вышел моложавый дивизионный комиссар, и Кристина представила его отцу. «А-а, Истребитель, — приветливо улыбнулся дивизионный комиссар, называя его по школьной кличке. — Как дела?» «Исключили», — сообщила Кристина. «М-да, — нахмурился комиссар. — А что слыхать о вашем отце? Он, кажется, военврач?» «У меня не было никакого отца», — пафос вновь вернулся к Аэроплану. Моложавое лицо комиссара погасло, смялось как от боли, и он с беззащитной горечью произнес: «Простите, но ведь вы и сейчас в его шинели…» И отвернулся, сказал Кристине, чтобы она садилась в машину: им надо срочно съездить к бабушке. Они уехали, так и не взглянув на него.
А он больше не надевал командирскую шинель — предмет зависти одноклассников, хотя мог бы носить, назло дивизионному комиссару — тот тоже, в ближайшую ночь, стал врагом, поэтому так и спешил к бабушке. И Кристина в школе больше не появлялась, говорили, что она не отреклась от своего отца и переехала жить к таинственной бабушке. Аэроплан же Леонидович долгие годы был искренне уверен, что Кристина хотела из каких-то враждебных соображений приблизить его к себе, может, втянуть в антисоветскую банду.
И теперь, через столько лет, Кристина и Зайчиха вместе рассылают анкету! Аэроплану Леонидовичу стало даже не по себе: этакая прорва времени миновала, почти полвека, а ведь как один день! Старые перечницы с грустным юмором ерничали: «Если тебя не совсем одолел склероз, ответь, пожалуйста: когда и при каких обстоятельствах ты последний раз виделся с одноклассником?» По-настоящему рядового генералиссимуса пера заинтересовал только такой вопрос: «Как ты оцениваешь свои способности: они выше твоего уровня сорок девять лет назад или ниже?» О своих способностях он из «Параграфов бытия» мог бы извлечь гигантский трактат, но сделать это не счел — времени свободного не имелось, хотя вопрос находился прямо-таки в раскаленном состоянии.
Поэт, редактор и литконсультант Иван Где-то допекал его особенно сильно, утверждая, что у рядового генералиссимуса пера нет абсолютно никаких способностей к литературному творчеству. Как, автор, создавший десятки тысяч страниц эпохальных «Параграфов бытия», по сравнению с которыми «Махабхарата» и «Калевала», «Манас» и «Песнь о Роланде», а также все остальные эпосы, вместе взятые, — всего лишь жалкие рабселькоровские заметки в районных газетах — и не имеет способностей?
Аэроплан Леонидович только сейчас сам понял, что идет на 2-ю Новоостанкинскую улицу спорить именно об этом с Иваном Где-то, и тут же вспомнил: поэт и литконсультант сбежал из этого района в Олимпийскую деревню. Стало быть, идет он туда по привычке, а не по необходимости, и чтобы еще чем-нибудь ознаменовать свою прогулку (любое дело всегда любил чем-нибудь ознаменовывать) решил зайти там на почту и отправить старым перечницам телеграфный перевод на тридцать семь рублей и за подписью «Истребитель». На проценты от этой суммы пусть устраивают накануне третьего тысячелетия для долгожителей банкет.
Обстоятельства, непосредственно предшествующие величайшему открытию, как убедился читатель, были совершенно обычными. Совершив почтовое отправление в 75-м отделении связи, Аэроплан Леонидович повлекся к Останкинской телебашне, которая серым шприцем воткнулась в вечернее небо. Красные габаритные огни башни почему-то напоминали Аэроплану Леонидовичу ягоды малины, светящиеся изнутри. Будущие исследователи и биографы жизни, деяний и творчества товарища Около-Бричко обратят, естественно, должное внимание на то место в «Параграфах бытия», где описывается умильное состояние духа героя героев, на лирически-любовное отношение к телересторанному сооружению, хотя он еще недавно возмущался в письме Куда следует по поводу того, что над всей Москвой парит ресторан, что выше него в столичном небе нет никакого учреждения, ни государственного, ни общественного, ни колхозно-кооперативного. Да еще название какое — «Седьмое небо»!
Не станем широко разглашать секрет: Аэроплан Леонидович возмущался столь принципиально из-за полной невозможности достать билет в указанное выше небо. Теперь же, бродя в окрестностях башни, между дубами со спиленными вершинами, он с присущим ему творческим азартом подумал: а не предложить ли Христине Элитовне и Галине Драмовне в искупление, так сказать, печалей юности организовать встречу одноклассников, посвященную полувековому юбилею их последнего школьного звонка, в телересторане?
C парадной улицы Королева он имел неосторожность свернуть направо, надеясь пробраться напрямик через Аргуновскую и Звездный бульвар на проспект Мира. Замечтавшись о «Седьмом небе», Аэроплан Леонидович немного размяк в привычках и принципах, потому и попал в район траншей и канав, отчасти, как он потом отразит этот факт на бумаге, бессознательно заполненных грязной глинистой жижей вследствие прошедшего днем мокрого дождя, отчасти заполненных трубами разного диаметра всевозможного назначения.
Аэроплан Леонидович понял: он оказался на знаменитой 2-ой Новоостанкинской улице. Он слышал, что 1-я Новоостанкинская улица будет сооружаться в районе Черкизово-Богородского, а недостающие дома четной стороны 2-ой Новоостанкинской улицы — то ли в Теплом Стане, то ли в Мытищах. Он давно заметил здесь чрезвычайную активность по части рытья канав. Возможно, этому способствовало сильное электромагнитное поле вокруг телебашни, во всяком случае канавы здесь рылись и закапывались в одном и том же месте ежеквартально в период летне-строительных каникул, а с наступлением зимнего периода, когда новоостанкинский грунт переходил в более трудную и более высокооплачиваемую категорию, — ежемесячно.
Здесь живал, как упоминалось раньше, Иван Где-то, и Аэроплан Леонидович для поддержки враждебных отношений ходил к нему чуть ли не каждую неделю, причем всякий раз каким-то новым окольным путем. В минуты почти дружеской приязни поэт, редактор и литконсультант признавался рядовому генералиссимусу пера о своих подозрениях насчет существования новоостанкинской черной дыры, которая парадоксальным образом придерживалась закона сохранения вещества и стиля дорожно-строительных работ, а по причине близости вышки — даже временами и телевизионного изображения.
Почти каждую неделю рядовой генералиссимус пера направлял очередное описание здешней местности в отделение милиции, заканчивая свои картографические и геодезические изыскания вопросом: а на какие средства так копают? Не с целью личного обогащения? Аэроплан Леонидович высказывал соображения на всю мощь необузданной фантазии, которую участковый инспектор старший лейтенант Василий Филимонович Триконь должен был ставить на почву фактов и существующих законов или же доказывать, что утверждения не соответствуют действительности. Товарищ Триконь еженедельно извещал товарища Около-Бричко о том, что копают в соответствии с генеральным планом перекопок, фактов присвоения канав не установлено, что финансируются работы коммунально-жилищной службой, а не подпольным миллионером, личность которого в настоящее время не установлена и вызывает весомые подозрения в существовании, как и личность миллиардера, что клады графа Шереметева не известны исторической науке, что на общественных началах никто не строит новую ветку метро от станции Щербаковская под телебашню и тому подобное.
Публикатор от себя может добавить, что товарищ Триконь по всей вероятности весьма активно способствовал переезду поэта и литконсультанта в противоположный конец Москвы, так как в этом случае становились бессмысленными новоостанкинские прогулки рядового генералиссимуса пера, следовательно, на более спокойную жизнь могли рассчитывать работники здешнего отделения милиции.
Опыт новоостанкинских путешествий у Аэроплана Леонидовича был солиден и богат, очередные разрытия его не опешили. Но все же грустно ему стало, когда он оказался перед бульдозерно-экскаваторным морем, огороженным высоким забором из новой шпунтовой доски, оказался без лоции и каких-либо лоцманских указаний. Посреди моря плавно покачивался одним боком полузатопленный диван, на берегах, как нынче на всяких берегах, валялись всевозможные пластмассовые флаконы и пузырьки, изготовленные на пяти континентах. Неверный свет дрожащего фонаря на далеком столбе придавал как бы интим буйству хозяйственной широты и размаха.
Аэроплан Леонидович взял влево, перебрался по гибкому горбылю через очередной канал, миновал две минисвалки и одни кусты, выбрался к огромному, невероятно длинному дому. Многосерийному, а не многоподъездному — в нем в основном жили телевизионных передач мастера. Места эти были известны ему по прежним путешествиям, более того, о них шла молва. Дескать, телевизионщики задумывали построить дом в девятьсот серий в пятнадцати частях, то бишь фильмах, по сто восемьдесят подъездов каждый, по маршруту от Останкинской башни мимо ВДНХ, через Бабушкино-Медведково до окружной автомобильной дороги, по Ярославскому шоссе, а далее — везде.
Миновал час, может, и полтора, когда слева мелькнул просвет. «Арка!» — обрадовался Аэроплан Леонидович. Замечательное сооружение в форме прямоугольной дыры давало возможность проникнуть под домом на простор, как напишет еще рядовой генералиссимус пера, более просторного пространства, однако было использовано безудержной строительной инициативой для непременной канавы, притом противотанкового характера, наверное, какие-нибудь танки тут иногда пошаливали, а также для куч глины, опять труб, железобетонных монолитов и каких-то механизмов явно брошенного назначения. Назад идти ему не хотелось — далеко, вперед же, вдоль дома — не близкий свет, главное, неизвестный; оставалось лишь сделать попытку пробиться через забор, новую систему канав и кустов, выходить на шум машин на проспекте Мира. Чертыхаясь, Аэроплан Леонидович храбро преодолел преграды, выбрался на какую-то полянку, где пылал огромный костер — точь-в-точь как в прелестной сказке «Двенадцать месяцев», только без действующих лиц. Лирически-благодушное, даже благостное настроение вновь вернулось к нему, он отогревался и обсушивался в районе штанин, любовался огнем, пожиравшем автомобильные шины, ящики, мебель, деревянные и железные бочки, должно быть, из-под краски. В одном месте горело что-то медное — изумрудно-прозрачное свечение радовало и завораживало, опомнившись, он взглянул на часы: без нескольких минут они показывали полночь. Он заторопился, сделал несколько зигзагов между мусорными баками, оказался опять перед забором из новенькой, струганой, еще пахнущей лесом вагонки. За забором, как и следовало ожидать, была еще канава, а уж за нею — куча плоских железобетонных изделий, как выяснилось позже, бордюрных камней. Когда он находился на дне канавы, раздался сзади страшный взрыв — жидкие струи адского фонтана взметнулись вверх, но основная их часть, как залп сотни огнеметов, просвистела вместе с частью бочки всего метрах в пяти от рядового генералиссимуса пера. «Нитрокраска!» — определил Аэроплан Леонидович, не желая даже в воображение допускать картину того, что стало бы с ним, останься он у костра хотя бы еще минуту, не хотел, сопротивлялся навязывавшемуся видению — собственная необузданная фантазия подсовывала ему на эту тему цветной голографический комикс.
Нет, Аэроплан Леонидович не стряхивал мурашек со спины, выбираясь из канавы, вообще он не испугался, а только очень захотел есть. Оставив производство комикса, фантазия подсовывала его воображению куски прекрасно поджаренного мяса в окружении сложного, непосильной сложности для общепита, овощного гарнира, мясо источало такой аппетитный аромат, что рядовой генералиссимус пера прибавил шагу, совсем забыв о полном отсутствии такого блюда в собственной холостяцкой квартире.
Аэроплан Леонидович уже выбрался из канавы, придерживаясь за камни, щедро разбросанные вокруг. Ему оставалось сделать еще один шаг, который он сам по значению приравнивал к первому шагу на Луне астронавта Нейла Армстронга. Сразу за канавой начиналась яма, единственная во всем районе бесхозная и не запроектированная, своего рода лунный кратер, быть может, предназначенный для извлечения нетрудовых доходов, и Аэроплана Леонидовича прямо-таки повлекло туда, потянуло прокатиться по скользкому глинистому склону. Само провидение, сама судьба тащили его к бессмертию. Он зацепился за толстую стальную арматурину, выступающую из склона в виде вопросительного знака, неуклюже взмахнул руками, всего этого, видимо, стало достаточно, чтобы оторваться от глины и продолжать дальше свободное движение — вниз головой. Рядовой генералиссимус пера воистину напоминал в данной ситуации пикирующий аэроплан, правда, без надлежащего воя, потому как все произошло мгновенно… Под Аэропланом Леонидовичем замелькали, серея в ночной темноте, какие-то продолговатые цели, некоторые из них он благополучно миновал, однако, на самом донышке ямы тоже ведь торчало что-то, и рядовой генералиссимус пера врезался темечком творческой головы в него. Траектория падения завершилась, энергия полета перешла отчасти в звон. Причем звенело не в ушах, а звенел железобетонный бордюрный камень, который обеспокоил товарищ Около-Бричко.
Будущие около-бричковеды со временем построят Музей Ямы, до мельчайших подробностей смоделируют события, предшествующие великому открытию, но вряд ли им когда-нибудь удастся воспроизвести малиновый (в импортном исполнении!) звон бордюрного камня обычного стандарта. Вместе с возникновением звука была вспышка, возможно, по природе своей какая-нибудь аннигиляция, и в ярком свете совершенно отчетливо и предметно Аэроплан Леонидович увидел свое изобретение.
Всплеск гигантской мыслительной энергии, вдохновения и мышления по-творчески в рассматриваемом случае можно сравнить с разрядом лазера не на ядерной, а на термоядерной подкачке, причем лучи тут понеслись во все стороны, но с лазерной энергией. При всей внешней не занимательности события (подумаешь, трахнулся о камень головой!), даже некоторой его вульгарности, все обстояло не так просто и примитивно. Баллистика, физика, механика, сопротивление материалов, землеройные работы, евгеника, строительные материалы, демография, нейрохирургия, общественное питание, стратегическая оборонная инициатива и множество иных фундаментальных и прикладных наук, областей человеческой деятельности имели к событию самое непосредственное отношение.
Мощный останов полета посредством бордюрного камня, как еще напишет рядовой генералиссимус пера, вполне можно было принять и за минисхлопывание вещества, иначе откуда мог взяться такой протуберанец интеллекта? Внешне процесс, возможно, протекал не столь захватывающе: от удара, допустим, распрямились сверхплановые загогулины в извилинах, всколыхнулся какой-нибудь сильно застойный омуток, вздрогнула и зачистилась пара-другая нейронных контактов, короче говоря, пошел ток, напряжение подскочило, в мыслительном предмете Аэроплана Леонидовича даже завелось масло, допустим вновь, трансформаторное, которое, чихая на физику, тут же перестроилось в некое полупроводниковое состояние, не исключено, в сверхпроводящее, иначе в момент гениального открытия и изобретения могли сработать какие-нибудь тормоза.
«Подобного вдохновения, к которому я вообще привычен, нет, вдохновеньища, должен вам признать, дорогой читатель, в жизни своей, не принимая во внимание фактов моего временного отлучения от магистралей и проспектов научно-технической революции, не видывал ни у себя лично, ни в числе окружающих меня знакомством лиц. Как угорелый от дыма, огня и газов, со всей возможной прытью я ворвался в собственную однокомнатную квартиру, принадлежащую лично мне в жилищно-строительном кооперативе и, воздев руки небу, дрожащим посредством волнения голосом, с мокрыми от благородных, так как я человек непьющий и некурящий, слез глазами, как заклинание шепотом прошептал: