«Сраженный пылкой Антарктидой», — в таких нетленных выражениях рядовой генералиссимус пера отчеканил историю событий двух выходных дней в своей былине, написанной также и по материалам судебного процесса по поводу развода и раздела имущества с Марьей Кирилловной Около-Бричко, в девичестве Лошаковой. Почему автор назвал отрицательную героиню именем ледового континента да еще наградил таким сильным эпитетом — эту интимно-творческую тайну он не раскрыл и в последующих за былиной 1527 страницах «Параграфов бытия».
Иван Где-то был попросту ошарашен жанром представленного ему произведения, так как наивно полагал, что былины создавались народом в древней или средневековой Руси, передавались из уст в уста так называемыми сказителями. И хотя он за редакционным столом сидел не первый день, живого автора, казалось бы фольклорного жанра, видеть ему еще не приходилось. Предположение Ивана Где-то, что это, вероятнее всего, быль, а не былина, в природе жанра которой до сих пор героическое считалось вроде бы обязательным, Аэроплан Леонидович отверг сходу и бесповоротно.
«Девушки с одной деревни» вскоре снова рассорились вдрызг, Маша приходила просить прощения, но Аэроплан Леонидович из полутора тысяч страниц, посвященных житью-бытью с ней, написал около шестисот и поэтому замысел менять не стал. Однако из благодарности за остаток чувств к нему оставил ей комнату в коммуналке, а сам переселился в однокомнатную кооперативную квартиру, в коей и посвятил свою жизнь великим трудам.
Несколько слов об Ольге Черной Мамбе. Участковый товарищ Триконь в своих предчувствиях не ошибся: Аэроплан Леонидович с блеском оправдал их. Не проходило недели, чтобы на Ольгу не поступало жалобы, чтобы ее работой не интересовалась милиция, народный контроль, торговая инспекция, контрольно-ревизионные службы, соответствующие депутатские комиссии, редакции газет и журналов, радио и телевидения. За полгода ее понизили с заведующей секцией до младшего продавца. Когда же встал вопрос о переводе в подсобницы, а то и в уборщицы, она поехала к Аэроплану Леонидовичу с французским коньяком. Но он был непьющим, тогда она предложила себя, хотя из грозной Черной Мамбы превратилась к тому времени в саламандру. Он сделал вид, что не расслышал, тогда она просто опустилась на колени, умоляя о пощаде, и тут в нем проклюнулось сочувствие, возможно, его душа была очень близка к тому, чтобы испытать впервые в жизни чувство жалости.
— Право же, Ольга, встаньте. Право же, — подошел к бедной женщине, которая захлебывалась слезами. — Я давно простил вас. Право же, встаньте, пол грязный… Честное слово, я давно простил вас. Не верите? Тогда я напишу очерк о вас в «Советскую торговлю».
— Не надо! Только не надо писать никуда, — побледнела она и вскочила на ноги.
— Я напишу положительный материал, почему же не надо?
И он отослал такой материал в торговую газету. Оттуда вскоре пришел весьма жесткий ответ, дескать, он хотел ввести в заблуждение редакцию, «героиня» очерка призналась на собрании в коллективе, что она очень хорошо знает автора.
Содрогнулась ли его душа, когда он воочию увидел, что сделал с человеком? Нет, удивился, в который раз, насколько он проницателен и насколько могуч его творческий подход: Ольга на самом деле такая, какой он ее изобразил! Так что и в этом случае не надо было менять сюжет, не стоило переставлять смысловые акценты. А что же Ольга? Ходили слухи, что она окончательно спилась и, как свой человек, подрабатывает санитаркой в дамском вытрезвителе.
Читатель, наверно, догадался, что Степка, шофер, левак и пьяница в свое время тоже получил квартиру на той же площадке. Степкина теща умерла, новостей в микрорайоне поубавилось, Варвара, его дочь, закончила торговый техникум, вышла замуж, должно быть, для того, чтобы тут же развестись. Сам Степка постарел и малость усох, поседел и даже проникся к Аэроплану Леонидовичу дружеским соседским чувством. Последнее произошло под влиянием Степкиной супруги, которая прощала рядовому генералиссимусу пера решительно все по причине постоянной трезвости и положительности. И Степке, должно быть, считала она, уютнее живется по соседству с образцом и идеалом.
Итак, практически весь остаток ночи Аэроплан Леонидович посвятил в целях предупреждения сглаза не очень-то приятным воспоминаниям. Кроме того, они ему были нужны не только для сведения счетов с прошлым, а главным образом для развития успеха вскачь, именно вскачь, с места в карьер, на новом виде поприща.
При этом, естественно, и мысли не было о добровольном сложении с себя многотрудных обязанностей рядового генералиссимуса пера, нет, кашу маслом не испортишь, задуманная нынче революция нуждается прежде всего в его писательских способностях, умении быстро написать Куда следует — множество революций на Земле начиналось на кончике пера!
Шел пятый час утра, небо, словно ничего и не произошло, стало светлеть, а вдохновенный Аэроплан Леонидович и не помышлял о сне. Это был тот самый благословенный час, когда самые отпетые из «сов» угомонились, а самые заядлые «жаворонки» уже встали и поставили чайники. Аэроплан Леонидович был и здесь уникален, не принадлежал ни к тем, ни к другим. Являл собой и то, и другое в органическом единстве, был «совожаворонком» или «жаворонкосовой», нечто вроде нового вида домашних пернатых — индоуток, полученных от скрещивания индеек и уток — плавает и крякает, как утка, надувается и дерется, как индюк.
По здравому рассуждению Аэроплан Леонидович пришел в этот час к выводу, что перво-наперво у него два наиважнейших дела: срочно требуется Степка и описание своего гениального изобретения и открытия.
«Божечки!» — ужасался в мыслях товарищ Триконь, направляясь почти спортивной ходьбой в опорный пункт охраны общественного порядка, в «опору», если выражаться кратко и не по форме. В «опоре» у него имелось что-то вроде кабинета, где он принимал население и вел душещипательные беседы с нарушителями и нарушительницами, в основном с опытными представительницами древнейшей профессии и их юными последовательницами. Составлял протоколы и рапорты, а иногда вечерком, когда на вверенном ему участке стояла тишь да благодать, мог побаловаться и в шашки с кем-нибудь из постоянных народных дружинников.
Шел всего десятый чай утра, на тенистой стороне улицы только-только просохли листья деревьев от утренней росы, еще горчил во рту клейкий тополиный запах. Еще чувствовались остатки ночной прохлады и свежести, стало быть, те граждане-калаголики, у кого было или осталось, произвели опохмел. У кого ничего нет, те мучаются известным синдромом и созревают в решении прибыть к одиннадцати ноль-ноль к галантерейному магазину на бульваре, где есть, чтоб он выдохся, парфюмерный отдел. Хорошо, что хоть фирменная «Бытовая химия» на проспекте Мира сгорела, а то ведь спасу никакого… Вообще утро — время спокойное, хулиганствующий, преступный или калагольный элемент собирался лишь с мыслью, все еще ускользающей после вчерашнего, выгребал из карманов остатки наличности и вырабатывал лишь пока намерения насчет утреннего выпрямителя. А участковый товарищ Триконь, прямо скажем, с утра да пораньше, в неслыханную ситуацию попал и начальству своему замысловатый сюрприз приготовил. Короче говоря, отличился, и поэтому, мчась в свои апартаменты, пребывающие в соответствии с распорядком дня на замке, он восклицал один раз «Божечки!», а в другой раз «Боженьки! Опять не видать капитана!?..»
Представили бы на капитана, но опять же Истребитель! Это он в 7.18 утра поколебал основные законы мироздания, а вместе с ними и основы юриспруденции, законы следствия и дознания, практику вещественных доказательств.
Знал Василий Филимонович школьную кличку Аэроплана Леонидовича, знал! Решил он изучить всю жизнь-биографию своего мучителя, по чьей милости получил сотни различных мелких, досадных замечаний по службе и ни одного очередного звания. Проси, Вася, другой участок, не светит тебе здесь капитан, — так советовали ему коллеги, которые давным-давно уже капитаны. Залысины у него давно на майора «тянут», усы — вообще на полковника, а он все старлей да старлей. Присвоили ему старшего, когда сын в первый класс пошел, а тот уже и военное училище закончил, и тоже месяц назад стал старшим лейтенантом. Теща его родная, которая заразила его, как гриппом, своими словечками «божечки», «калаголики», неотвязными, между прочим, словечками, упорно называла в кругу сарафанного воинства досрочным наименованием «копытан», так и не дождалась служебного взлета зятя, умерла пятилетку назад.
Василий Филимонович вскрыл дверь «опоры», вошел в темный коридор и нащупывая выключатель, вполне богомольским тоном, исполненным отчаяния и крушения лучших надежд, воскликнул:
— Божечки! Опять не видать копытана!?
Он бы зарыдал, если бы умел, а поэтому просто включил свет, прошел в свой закуток, положил перед собой бормочущую рацию и сжал виски ладонями. Ну какая нечистая сила дернула его в сторону Новоостанкинских улиц в семь утра? Если уж на то пошло, рабочий день официально начинается у него с восьми, так нет же, потянула нелегкая в обход. А утро какое было! Шли мамаши и папаши с детками, смена первая в пионерских лагерях начиналась, с вещичками шли, птички вовсю чирикали, прямо-таки рай, а не Дзержинский район.
Еще вчера на 2-ой Новоостанкинской улице черт ногу мог сломать, везде столько наворочено, нарыто, накопано, брошено металла, бетона и дерева, а потом все это еще и перемешано, чтобы никто никогда ничего не понял. А сегодня все было спланировано, каким-то странным, бесследным катком укатано — одна только яма на весь микрорайон и возле нее КамАЗ. «Вот бы вчера наведался сюда Истребитель и просигнализировал начальнику отделения о безобразиях! А я бы начальнику: «Товарищ подполковник! Меры приняты немедленно. Разрешите показать гражданину Около-Бричко микрорайон?» Просто жалко, когда такой положительный момент пропадает ни за понюшку табаку.
О нем речь, а он навстречь: в яме копошился гражданин Около-Бричко вместе со своим соседом Степкой Лапшиным. Выкорчевав из липкой желтой глины бордюрный камень, они тащили его наверх определенно с целью хищения социалистической собственности. Камней таких здесь каждый год зарывали сотнями, но поскольку их никто не крал, то и фактов хищения не было. И сцепились в душе Василия Филимоновича два непримиримых врага: чувство служебного долга и инстинкт самосохранения. Служебный долг повелевал старшему лейтенанту Триконю незамедлительно пресечь попытку хищения, составить протокол и дать делу ход в установленном порядке. Инстинкт же самосохранения горячо шептал: «Вася, беги отсюда, камень он и есть камень, каменюка, цена ей, как почтовой марке, а свяжешься с кем — с самим Истребителем?!»
Тут на помощь инстинкту самосохранению пришел страх, и Василий Филимонович, будучи человеком далеко не трусливого десятка, сделал несколько шагов назад. Вообще, надо заметить, он никого не боялся, ни жены, ни тещи, ни начальства, ходил на нож и под пули, и хотя такое приключилось пару раз в жизни, никакого страха не было, во всяком случае не запомнился. Но гражданина Около-Бричко побаивался, судя по дальнейшим событиям, очень мало — безумству храбрых поем мы песню!.. Напрочь потерял бдительность участковый Триконь: гражданин Около-Бричко явление серьезное и масштабное, оно заслуживает чувства ужаса самых высоких стандартов!.. Прижав рацию к груди и прикрыв ее ладонью, чтобы она не «проболталась» и не выдала его (о том, что ее можно было выключить, почему-то не подумалось), Василий Филимонович на цыпочках зашел за КамАЗ, как вдруг услышал голос из ямы: «Товарищ Триконь, куда? Вы мне нужны!»
Сквозь землю и через КамАЗ не мог же он меня видеть, наивно предположил Василий Филимонович, продолжая отступление в направлении яркоголубого железного гаража, который ему, как выяснилось, к счастью, никак не удавалось снести. Из таких гаражей тут чуть не выросла своего рода воронья слободка, но Василий Филимонович ее всю порушил, за исключением железного ящика одного инвалида войны. Такой он психованный, чуть что — костыль из «Запорожца», поганец, как гранату в тебя кидает.
За имущество столь невоспитанного гражданина Василий Филимонович и схоронился, однако, чуя торопливый шаг Истребителя и неизбежность встречи, совершенно не в интересах службы пожалел о снесенной вороньей слободке. Будь она в сохранности, мигом бы исчез, сбил бы любого со следа, а потому сделал вид, что рассматривает гараж психованного и с целью маскировки истинных своих желаний бормотал: «Хорошо покрасил, хорошо… А краску где он такую яркую и свежую взял?.. Такая в магазинах не продается и долго еще продаваться не будет… Это ж голубой перламутр… Он же по цене маникюрного кьютекса из Парижа или эмали транспарантной для ногтей фирмы «Поллена», Лодзь, Польша… Как фамилия неизвестного несуна?.. Откуда спер голубой перламутр?.. Где он так плохо лежит, что его можно запросто брать и ржавые гаражи красить?»
Гражданин Около-Бричко возник из-за угла, крепко схватил участкового за руку. «Вот теперича, голубчик, я тебя сцапал, вот теперича ты от меня никуда не денесся», — не надо было и школу милиции кончать, чтобы прочесть на торжествующей физиономии гражданина именно эти мысли.
— Пройдемте со мной, товарищ Триконь, — тоном, не терпящим никаких возражений, сказал гражданин Около-Бричко.
«Ну и пройду!» — подумал с возмущением Василий Филимонович, и это была его вторая крупная ошибка с самого утра. Надо было, сославшись на занятость по службе, удалиться, но Василий Филимонович, несмотря на солидную выслугу лет, так и не научился врать. Существует же специальный вид вранья — ложь во спасение, но даже им простодушный участковый и потому вечный старший лейтенант не воспользовался. Мало того, подойдя к яме, он, усугубляя вторую ошибку, напрочь отрезая себе пути для бегства, допытывался, зачем и откуда (!?) они вытащили бордюрный камень. Явно с целью хищения соцсобственности, и поскольку факт налицо, следовало раскрывать планшетку, извлекать оттуда бланк протокола на предмет составления. Степка Лапшин при этом хмыкал и насмешливо вскидывал головой, мол, мент, ну ты даешь, пристал, как к телеграфному столбу. Степка Лапшин слов никаких не употреблял, но Василий Филимонович, прямо наваждение какое-то, сильно обиделся за телеграфный столб, ведь этот предмет из анекдота о старорежимном околоточном, который учил новичка приставать. «Ладно, намек понял», — подумал мстительно Василий Филимонович, чего отродясь за ним не водилось, и спросил:
— Автомобиль ваш, гражданин Лапшин?
— Государственный.
— Знаю, что государственный…
— А чё, мог быть и моим. У нас у одного умельца собственный КамАЗ заимелся, раскатывал на нем туды-сюды…
— А что это за номера такие: 06–20 НЕТ? Учтите, Лапшин, и не будет. Не рассчитывайте!.. Откуда у вас номера такие?
— Как это откуда? Из Надирландии, там ГАИ рядом…
— Что за Надирландия?
— Местечко одно, стекляшечка, то да се в ней…
— А-а… Попрошу документы на машину, — протянул руку Василий Филимонович и, нетерпеливо пощелкивая пальцами, вновь забормотал, мол, закон о нетрудовых доходах строг, ох, как строг, особенно в части шоферов-леваков.
— Что нам закон? Для нас главное — бумага. Она всегда сверху любого закона. Пожалте, — подал кипу документов Степка.
— Не бумага, а гумага, от слова «гуманизм», — изрек поправку Аэроплан Леонидович, которому пря между соседом и участковым стала надоедать. — Не для проверки документов у Степки я позвал вас, товарищ Триконь, а для участия в научном эксперименте. Степа, принеси молоток.
Вспомнив эту фразу, Василий Филимонович задумчиво прошелся по коридору «опоры», вынул из планшетки справку психиатра о том, что 1 июня 19.. года гр. Триконь В. Ф. был на приеме у врача, все реакции в норме, практически здоров, по сведениям психдиспансера № 7 на учете не состоит. Все хорошо, но, к сожалению, надо писать начальнику, за недонесение важных сведений служебного характера могут вообще из органов уволить. Не таков Ястребок-Истребитель, чтобы промолчать, именно для последующего широкого разглашения он и проводил треклятый эксперимент.
Василий Филимонович глубочайшим образом вздохнул, потому как писанина для него представляла нечто подобное индокитайской казни, когда человека кладут на срезанный бамбук, привязывают к кольям, и черешки бамбуковые через живое тело прорастают. Вот такие же мучения доставляли Василию Филимоновичу и служебные мысли, прорастая из его глубин наружу, которые еще требовалось изложить, как настаивает гражданин Около-Бричко, на гумаге, чтоб понятие «гуманизм» никуда не делось. Он вздохнул еще разок, собираясь с духом, наклонился над листом и, закусив нижнюю губу, вывел шариковой ручкой начало служебного документа:
Начальнику Н-ского отделения
Дзержинского РУВД г. Москвы
подполковнику милиции тов. Семиволосову В. В.
Рапорт
Написал и задумался: как воспримет Семиволос, так величал начальника отделения личный состав за глаза, новоостанкинский научный эксперимент? Предугадывать реакцию начальства — первейшее условие успешного продвижения по службе во все времена у всех народов, разумеется, за исключением Н-ского отделения милиции. Если бы так было все просто, старший лейтенант Триконь давно бы ходил в майорах. Василий Филимонович, видимо, сам этого не хотел: что-то претило ему, чего-то стеснялся, все скромничал и деликатничал, такой неловкий был из опасений, что сочтут его отпетым карьеристом.
За тринадцать лет совместной добросовестной службы Василий Филимонович хорошо, можно сказать, в деталях изучил начальника, а тот в свою очередь считал первейшим служебным долгом подбадривать скромноту участкового.
«Довожу до Вашего сведения, что сегодня, 1 июня 19.. года, обходя участок, я обратил внимание в 6 часов 56 минут на грузовой автомобиль марки «КамАЗ» госномер 06–20 НЕТ, стоявший возле ямы в районе новоостанкинских улиц. В глубокой яме подозрительно копошились небезывестный всем нам гражданин А. Л. Около-Бричко и его сосед по лестничной площадке водитель грузовика С. Н. Лапшин, бытовые прозвища Стопка, Стенка, Степка-рулило — под ними он известен в местных нетрезвых кругах. Указанные граждане в 7 часов 02 минуты извлекли из ямы бордюрный камень и погрузили в кузов. Я вышел из укрытия и спросил их, на каком основании в соответствии с решениями о нетрудовых доходах они расхищают народное имущество? Гражданин Около-Бричко сделал устное объяснение, что это уже не камень, а музейный экспонат, который надлежит спасти от неминуемого погребения в яме. Никаких документов на право изъятия бордюрного камня из ямы у него не оказалось, гражданин Около-Бричко объяснил их отсутствие чрезвычайной своей поспешностью в целях недопущения невосполнимой потери для науки в целом и научно-технической революции в родном районе в частности.