Когда Мазунин кончил рассказывать, было же темно, около полуночи; часовой несколько раз откликал их от палатки, затем пришел и стал ходить по краю лощины, посвечивая фонариком.
Выслушав старшину, Кузовихин сказал задумчиво:
— Ну, ясно. Теперь мне все ясно.
— Что ясно-то? — буркнул Мазунин.
— Тут вот какое дело получилось: нужно было установить обстоятельства вашего боя, и особенно гибели капитана Стрельцова из поарма. Ты танк на дороге видел, говоришь?
— Видел.
— Вот по докладу этого танкиста мы и прибыли на место — часа три спустя. И что ты скажешь? — трое убитых, причем один в упор из отечественного пистолета, — а тебя и след простыл. И нет сумки с партийными документами. Пришлось заинтересоваться, сам понимаешь.
— Ну, и долго еще интересоваться думаете?
— Думаю, больше не будем. Документы нашли при тебе, действия твои ясные — я снимаю дознание. Сивоконь! — крикнул Кузовихин солдату. — Ты свободен. Ступай, скажи, чтобы убрали этот пост. Холодно чего-то, — поежился он. — Пойдем к палатке.
По дороге старший лейтенант вдруг спросил тихо:
— Слушай, старшина. Вот что мне хочется для себя выяснить: из каких побуждений ты офицера-то своего застрелил?
— Застрелил и застрелил. Там бы ему тоже жизни не было, одно бесчестье.
— И это верно.
Они постояли возле палатки, покурили. Затем Кузовихин поймал в темноте запястье мазунинской руки, сжал легонько:
— Ну, я пойду. Выздоравливай. Можешь в общую палату перебраться, можешь здесь, я скажу начальнику санбата. Да! Во еще что: скажи, когда тебе эта мысль стрельнула — офицера ликвидировать? Когда ты его на нейтралке увидел или раньше еще?
— Раньше.
— Ага. Ну, ясно. Отдыхай.
— Стой! — сдавленным голосом выкрикнул Мазунин. — Ты скажи: или неправ я был?
— Одно скажу: у нас к тебе претензий нет. Ну, а насчет всего другого ты меня не спрашивай, тут самому надо думать.
Он исчез в темноте, но, отойдя десяток шагов, остановился и крикнул:
— Еще забыл, — твой комбат о тебе шибко справлялся! Я ему сейчас позвоню, пусть подъезжает. Пока!
Мазунин забрался в палатку и попытался заснуть. Но сна не было — тело и мозг отдохнули в том долгом забытьи, в котором он раньше находился. Кружилась голова, болело плечо, а сна не было. Он курил одну за другой папиросы из подаренной Кузовихиным пачки — и думал, думал. Сначала об убитом им офицере — на этот раз с чувством непонятной тоски и раздражения, — как будто тот был виноват в какой-то беде, случившейся с самим Мазуниным. Потом ему удалось перевести мысли на предстоящую встречу с Инкиным: как тот приедет, а чем они будут говорить — отношения с комбатом у него были давние, особые…
Дело в том, что Инкин был тем самым взводным, тогда еще младшим лейтенантом, которого Мазунин летом 1942 года вытащил из ревущего ада, где осталась вся их батарея. Четверо суток, задыхаясь, обезумев от голода и ярости, он тащил обмякшее тело Инкина, пока не вышел в расположение какой-то отступавшей части. Отнес его в санбат, а сам прибился к стрелковому полку.
Встретились они в Сталинграде — война не раскидала их. Мазунин командовал взводом автоматчиков, насчитывающим четыре человека. Полк же Инкина прибыл с переформировки, при полном комплекте. Был Инкин уже лейтенантом и командовал ни много ни мало — батареей. Услыхав как-то о том, что пехтура захватила в наступлении блиндаж, давно облюбованный начштаба их, артиллерийского дивизиона, и ни в какую не хочет выкуриваться, он, распалив себя, с пистолетом в руке кинулся к блиндажу. Нещадно матерясь, вглядывался в то же время в лицо старшего четырех усталых солдат — невысокого, худого, небритого, в телогрейке без всяких знаков различия. Уронив пистолет, пробормотал: «Степа, ты?!» — бросился к Мазунину, поднял его и зачем-то стал трясти…
Больше они не расставались. Инициатива исходила от Инкина; робевший перед начальством до заикания, он на этот раз удивил всех: побывал у обоих командиров дивизий — своей и мазунинской, и грозился идти выше. В конце концов, пехотинцы отпустили сержанта в артиллерию, скрепя сердце: время было такое — солдат, особенно старый, ценился на вес золота…
Инкин Мазунину доверял слепо. Иногда топорщился, покрикивал, укрепляя авторитте, и Мазунин слушался его безоговорочно. Все верно — служба! Но старшина знал: нет ничего, что комбат не сделал бы для него. Есть у спасенных людей такая — память тела, что ли.