– Да, невзрачный, нечего сказать, на новую версту похож, что на дороге недавно поставили.
– Нужны очень эти версты. И без того все знали, что до Костромы пятнадцать верст. И вымерили, чтоб им добра не было! Прежде было пятнадцать, а теперь двадцать три из них сделали. А все ради пошлины. Лишь бы народ притеснять! Черт знает, чего не навыдумывали! Бывало, прежде до Москвы крестьяне наши возят, а теперь почта да почтари. Не приведи Бог, что делается! Парашка, хлестни-ка Авдотью, опять зацепила. А может быть, этот приказный и добрый человек. Как ты думаешь, Кирюшка?
– Не приказано, барыня, думать, так я и не думаю.
– А кто ж тебе не приказал?
– Да твой недоросль.
– А что ж, и вправду! Ты сыт, одет, зачем же тебе думать?
– Вот и я то же говорю Домне: «Дура! Чего ты думаешь?» А она говорит: «А если не уймется, до ножа ль, до воды доберусь, на себя руки подыму».
– До ножа! До ножа! – заревела Варвара Сергеевна, вырвалась из рук девок, выскочила простоволосая на крыльцо, но в это самое время в сопровождении шести казаков на двор вкатилась одноколка. Изумленная и новостью экипажа, и неожиданностью в такое время посещения, Лавдышева оторопела и забыла о своем костюме. Из одноколки вышел высокий, сухощавый человек лет пятидесяти.
– Варвара Сергеевна дома? – спросил он сухо.
– А тебе какое дело?
– Есть небольшое!
– Да ты что за чучело?
– Провинциял-фискал, Василий Пазухин.
Варвара Сергеевна хотя и была весьма крепкого сложения и обширного объема, но, вспомнив, что это чучело пугает самого воеводу, пришла в ужас и стала кричать во все горло:
– Володя! Володя! Уходи! Возьми верхового жеребца, что из Москвы привели... Спасайся! Эй, Парашка, Фомич, Кирюшка! – и прочая. Она прокричала почти целый календарь. Пазухин молча стоял перед нею и даже не улыбнулся. Но когда поток имен истощился, Пазухин сказал ей сухо:
– Перестань, сударыня, кричать. Не поможет! Я тебе скажу коротко и ясно. Воевода оплошал. Когда бы узнал государь – быть ему в ответе. Людей твоих в будущий прием рекрутами зачтут, а ты сына подай. Он у меня на росписи. Любим Александрович добр, хоть и суров, а я строг, хотя с виду и ласков.
– Ну, ласков! – сказала Ландышева дрожащим голосом.
– Да как же не ласков! Следовало бы твоего сына с казаками в губернию отослать, а я не хочу. Каков он ни есть, а все-таки дворянин.
– Да как же не дворянин...
– Не перебивай! Я лучше твоего знаю. Ему служить по указу в гвардии. Так изволь его в Питер отправить через три дня, в середу, не позже десяти часов утра, а не то в одиннадцать с казаками поедет. А если уйдет, то я отыщу, и пойдет он в полевые полки на всю жизнь рядовым. Милосердия не будет! А чтобы он вернее отъехал и дорогу знал, мой казак Яким тут останется и сынка твоего на твой счет до Питера проводит. Все, матушка Варвара Сергеевна! Прощай. Яким! Как сказано, оставайся.
Одноколка и пять казаков ускакали. Яким спешился и повел своего коня на конюшню.
V
ТОРЖЕСТВЕННЫЙ ВЪЕЗД
На Адмиралтейскую сторону по Московской дороге или, лучше сказать, по новой просеке, составляющей ныне Гороховый проспект, тянулась вереница крытых и некрытых саней. Лошади были все рослые, заводские, но сбруя и одежда кучеров и седоков представляли самый странный маскарад. У которой девки была меховая шапка, у другой платок, иная сидела в заячьей шубе, иная куталась в одеяло, на ином кучере была большая шапка с смушками, а на руках рукавицы, а у другого руки были в онучьях, а на голове оборвыш картуз.
– Вот тебе и резиденция! – сказала Варвара Сергеевна, приподымая войлочный полог на крытых санях своих. – Черт знает, что такое! Лес, а не улица!
И в самом деле, весьма в немногих местах по ту сторону Фонтанки торчали жилые дома – только одни палаты Шереметева да Аничкова слобода с одной, а Калинкина с другой стороны несколько оживляли дикость берегов знаменитой речки.
– И куда ехать! Тут, я думаю, и постоялого двора нигде, не отыщешь. Вот глушь! Господи прости! Архип, кликни казака Якима, на то его фискал приставил, чтобы дорогу указывал. Ну, указывай же, куда ехать, – прибавила Ландышева, обращаясь к казаку.
– А я почем знаю? До Питера, чай, еще далеко, а тут река, спросить некого, вон там что-то торчит, может быть, и Питер, ступай на спуск,
– Да какой же ты проводник, когда дороги не знаешь.
– Да я в Питере не бывал отродясь.
– А мне какое дело? Указывай, да и полно!
– По мне, пожалуй, ступай на спуск!
Поехали. По сю сторону Фонтанки виды изменились. Во многих местах из-за деревьев, составлявших перспективу, или, по-нашему, проспект, показывались красивые домики голландской архитектуры, многие и в два жилья. Навстречу приезжим гостям попадались беспрерывно разного рода мастеровые; чем ближе подъезжали к Адмиралтейству, тем больше встречали людей и саней. А у немецких слобод, что ныне Морские улицы, Варвара Сергеевна с удивлением увидела три или четыре кареты, запряженные цугом; кучера в красных, желтых и голубых кафтанах и треугольных шляпах хлопали бичами; по всему лугу перед Адмиралтейством раскинуто было множество палаток, в которых торговцы продавали всякого рода напитки и съестное.
– Ну, теперь, кажись, приехали, – сказал казак.
– Да куда же мы приехали! – неистово закричала Варвара Сергеевна. – Ведь ты разве не видишь, что тут ярмонка стоит под крепостью, а Питербурх-то где? Ты, может быть, нас в Свейское государство привез. Ни одного человеческого лица не видно. Все немцы.
– А я почем знаю. Может быть, и немцы.
Варвара Сергеевна не выдержала, отстегнула фартук, прикинула на спящего Володю подушки, чтобы не простудился, и выскочила из саней.
– И спросить-то некого! – сказала Варвара Сергеевна, оглядываясь. – Тут, я чай, и русского языка не слыхивали!
– Пироги горячие! – закричал разносчик возле.
– Ах ты, Господи! Хоть одного земляка-то встретила... и тот холоп, дворянке с ним и говорить не приходится. Слышь ты, Архип, спроси-ка, далеко ли до Питербурха.
– Эй, малый! – закричал кучер. – Далеко ли до Питера?
– Да какого тебе еще Питера надо? А это разве не Питер?
– Ну, слава тебе, Господи! Архип, спроси, где тут постоялый двор.
Архип повторил вопрос,
– Почтовый двор!
– Постоялый, Архип, слышишь, постоялый. Уж эти почты – смерть моя!
– Постоялый, говорят тебе...