– Оцарапало руку, – отвечал раненый солдат, морщась от боли. – Да ты на меня-то не зевай! Не твое дело! А смотри вперед да слушай команду.
– Глядите-ка, глядите-ка, ребята! – крикнул Савельич. – Кто с другой-то стороны к кораблям-то катит. Ведь, ей-богу, он!
– Кто? – спросил Василий.
– Да сам царь! Ах ты Господи!
– А что, ребята, уж не затягивать ли: ура? Или еще рано? – сказал третий солдат.
Грянул со шведских кораблей другой залп. Бот, которым правил Петр Великий, скрылся в белом облаке порохового дыма.
Окруженные два корабля, подняв все паруса, усиливались пробиться к эскадре и плыли к ней, беспрестанно отстреливаясь.
– Слышь ты! – сказал капрал того бота, где был Василий. – Командуют стрелять беглым огнем! Жарь шведов! За дело, ребята! Прикладывайся! Пли!
– Да ты и впрямь стрелять мастер! – заметил Савельич, взглянув на Василья: – Вишь как работает.
– Куда вы! – крикнул капрал на гребцов. – Вы к корме норовите! А то лезут под самые пушки! Как шарахнут шведы ядрами, так бот в щепы разлетится, а ведь надобно беречь его: казенный! Ну, голубчики, ну, друзья и однокашники, веселее! Веселее! Забрасывайте веревочную лестницу с крючьями! Чу! Слышь ты! Командуют! Гранаты берите в руки. А! прицепились к корме. Нет, матушка-сударыня шведская проклятая барка, теперь от нас не отцепишься! Вот так! Ладно! Наверх, любезные, наверх, богатыри! Живо!
Шведская эскадра не могла подать помощи двум окруженным кораблям. Ветер был противный, а лавировать было невозможно по узости фарватера. Со всей эскадры открыли сильную канонаду по русским ботам. Но наконец ее прекратили, когда дым покрыл и боты, и уходившие два корабля. В этом облаке раздавались взрывы лопающихся гранат, ружейный огонь, пушечные выстрелы. Вместе с другими Василий взобрался по веревочной лестнице куда-то вверх, на какую-то палубу. В дыму за два шага ничего не было видно. Гром начал постепенно стихать, дымное облако прочищаться, и вот опять явились они, два шведских корабля, сначала неясно, как два призрака, как две черные тени в тумане, потом обрисовались яснее, освещенные лучами восходящего солнца. На корме одного корабля стоял уже Петр Великий, на корме другого Меншиков. Шведские флаги на обоих судах были спущены. Восторженное «ура», как непрерывный перекат грома, далеко разносилось по заливу.
V
– Да-да, – говорил сидевший у стола Карл Карлович Илье Сергеевичу, который ходил по избе, опустив голову, – я опять сегодня всю ночь не спал. Что за глупый обычай у этих русских производить пальбу ночью, и притом такую дьявольскую пальбу! Тысяча бочек чертей!.. Это чрезвычайно беспокойно и даже, можно сказать, неприятно. Я уже начинаю соглашаться с твоим мнением, что лучше нам всем уйти отсюда подальше.
– Тебе нечего уходить, Карл Карлович. Мне – дело другое. Да вот уж сколько дней все сына увидеть не удается. Сохранил ли его Бог при сражении? Хочется взглянуть на сына в последний раз, проститься с ним, благословить его. А потом и пойду я куда глаза глядят в какой-нибудь пустыне безлюдной, на чужой земле сложить свои старые кости.
– Нет, сосед любезный! Я опять возвращаюсь к прежнему своему мнению, что тебе уходить никак не следует. Зачем тебе искать пустыни? И здесь очень хорошая пустыня, довольно безлюдная. Пальба, правда, наносит некоторое беспокойство, но это еще не беда. Можно и при пальбе быть счастливым.
– Нет, батюшка! Я при пальбе очень несчастна! – сказала Христина. – Очень желала бы, чтобы шведы или русские скорее победили, только перестали бы стрелять.
– Вот хорошо! – воскликнул Густав. – Можно ли говорить так природной шведке!
– Да-да, природной шведке! – повторил Карл Карлович, покачав головою.
– Ведь уж от моих желаний и слов, – возразила Христина, – победа нисколько не зависит. Что Бог судил, то и будет. Но я очень была бы рада, если бы скорее война кончилась, и мы могли здесь жить по-прежнему, спокойно и весело. Ну, даже если бы и русские победили: нас не обидят. Я воображала их какими-то зверями, а они, напротив, такие добрые и ласковые.
– Без сомнения, ты судишь по одному подполковнику Карпову, который слишком что-то часто нас посещает, – сказал Густав, иронически улыбнувшись.
Христина покраснела.
– Да-да! – заметил Карл Карлович. – Ты судишь по одному подполковнику! Как можно судить по одному подполковнику! Это глупо, нелепо и даже, можно сказать, неосновательно!
– Что ж такое! – возразила Христина, взглянув с досадой на брата и нахмурив тоненькие брови. – Подполковник в самом деле очень добрый человек.
– Конечно, добрый, но русский, а ты шведка.
– Но русский, да, да! но русский! – повторил Карл Карлович, сильно зажевавши. – А ты шведка и даже, можно сказать, ветреница.
– Да за что же вы меня браните, батюшка? – сказала Христина, отошла к окну и начала смотреть на речку, тихонько отирая выступившие из глаз слезы.
– Чем-то кончилось сражение? – сказал Густав, вздохнувши. – Пальба давно уже замолкла.
– Давно уже замолкла, это правда! – заметил Карл Карлович. – Я очень рад! Теперь можно и уснуть. Целую ночь мы не спали, а в мои лета это очень нездорово и вредно.
Карл Карлович зевнул. В это время Василий вошел в избу.
– Сын! Любезный сын! – воскликнул Илья Сергеевич, в восторге бросился к вошедшему и заключил его в свои объятия. Долго обнимались они молча и плакали.
– Расскажи, расскажи, любезный сын, что было с тобою? – спросил наконец Илья Сергеевич, положив руки на плечи Василья и вглядываясь, в него, как бы желая удостовериться, точно ли он видит перед собою сына.
– Ну что? Разбиты? – сказал Густав.
– Разбиты!
– Русские?
– Нет, Густав! Два шведских корабля взяты, а теперь их ведут к Ниеншанцу, а все прочие неприятельские суда подняли паруса и ушли в море.
– А что, Василий Ильич, я думаю, очень страшно на сражении? – спросила живо Христина с блестящими от любопытства глазами.
– Нет, нисколько не страшно! Я себя не помнил. Правду сказать, дрогнуло сердце при первых выстрелах, а там как пошло, так уж и трава не расти! Крик, треск, дым! Я тогда опомнился, когда увидел, что я и солдаты на палубе, что царь стоит на корме, губернатор Меншиков на другой. Слышу, кричат все: «Ура!» Сердце от радости запрыгало, и я начал со всеми прочими кричать что было силы: «Ура!» Вскоре пленных шведов с обоих кораблей пересадили на боты и повезли в Ниеншанц. Потом пересели на боты и наши солдаты. Осталось их на кораблях немного, по выбору царя и губернатора Меншикова. Когда я подошел к веревочной лестнице, чтобы спуститься с корабля, Меншиков меня увидел и спросил капрала: «Ну что этот волонтер, каково вел себя в сражении?» Капрал сказал в ответ: «Похаять нельзя. От других не отставал». Тут губернатор Меншиков потрепал меня ласково по плечу. «А можно ли мне теперь, – спросил я его, – побывать дома и повидаться с родителем?» Губернатор усмехнулся и сказал: «Ступай, любезный, на все четыре стороны. Ты ведь не на службе». Да еще потрепал меня по плечу. Такой, право, добрый и ласковый! У меня слезы навернулись. Я ему поклон, да и спустился в бот. Когда мы поплыли, то царь и Меншиков начали на взятых кораблях командовать. Солдаты, которые там остались, мигом подняли паруса, музыканты заиграли, и корабли один за другим двинулись к устью Невы. Мы было сначала ушли от них вперед, но на Неве они нас обогнали. Все боты с солдатами плыли на веслах, которые справа, которые слева от кораблей. Вдруг царь с кормы крикнул солдатам: «Поздравляю, дети, с первою морскою викторией!» Господи Боже мой! Как услышали солдаты эти слова, то поднялся такой шум и крик, что и сказать нельзя! Все мигом вскочили, машут ружьями, веслами, флагами, тесаками; боты все качаются; словно пляшут на воде, а корабли по самой середине реки так и бороздят воду, так и рассыпают ее белым жемчугом. Вскоре они ушли далеко от нас. Вместе с солдатами и я кричал до того «ура», что горло заболело.
Во время этого рассказа по бледным щекам стоявшего неподвижно Ильи Сергеевича текли слезы. Он не отирал их. Они от времени до времени крупными каплями падали на пол. Когда Василий, которого глаза блистали радостью, замолчал, то старик отец его схватился за голову обеими руками, горестно зарыдал и проговорил глухим, прерывающимся голосом:
– А я, старый грешник, а я, изменник, не могу, не смею радоваться победе русских! Боже мой, Боже мой!
Радость Василья вмиг исчезла при этих словах. Он побледнел; на лице его изобразилось глубокое страдание. Он взглянул на отца, заплакал и бросился ему на шею. Карл Карлович, не понимая чувств ни того, ни другого, смотрел с добродушным хладнокровием старости на эту сцену. Густав, скрестив на груди руки и нахмурясь, ходил большими шагами по горнице из угла в угол. Христина все еще стояла у окна и глядела на речку. Сначала лицо ее выражало досаду на брата, который несправедливо укорил ее в пристрастии к подполковнику Карпову. Услышав слова Ильи Сергеевича, она быстро оглянулась, и в тот же миг лицо ее переменило совершенно выражение. Другое чувство мелькнуло на нем. Она опять оборотила лицо к окну, и две слезинки досады, висевшие на ее ресницах, слились на щеках ее со слезами сострадания.
На другой день рано утром в хижину Карла Карловича вошли Илья Сергеевич и его сын с котомками за спиною.
– Доброе утро, сосед любезный! – сказал Карл Карлович. – Сегодня, слава Богу, мы спали спокойно: пальбы не было. Я, по крайней мере, никакого шума и грома не слыхал. Христина! Ведь не было пальбы сегодня ночью? Ты всегда первая слышишь и всегда меня будишь.
– Не было, батюшка.
– А где Густав?
– Он ушел на охоту, – отвечала Христина.
– А мы с сыном пришли с тобою проститься, сосед, – сказал Илья Сергеевич.
– Как – проститься? Разве поздороваться? Ведь теперь утро, кажется? Христина! Что теперь такое – вечер или утро? С этими русскими и с их несносною пальбою совсем собьешься с толку! Спишь днем, ночью встаешь, вообще ведешь жизнь самую неправильную и даже, можно сказать, самую глупую. Что же ты молчишь, Христина?