– Он сердится на русского за то, – сказала со вздохом мать, – что тот перебил у него...
Она не успела договорить, потому что в это самое время в отворенном окне показалась голова красивого молодого человека лет восемнадцати.
–– Папенька не вернулся еще с верфи? – спросил он.
– Вильгельм, Вильгельм! – вскричали дети. Мать с беспокойством осмотрелась.
– Ступай сюда, Вильгельм! – сказала она. – Ступай сюда! Отца твоего нет еще дома.
Минуту спустя молодой человек вошел в комнату. Он поздоровался со всеми, потом спросил печальным голосом:
– Что, папенька все еще сердит на меня?
– Ах, Боже мой! – отвечала мать. – Ты ведь знаешь железную волю твоего отца. Только ты один не уступил ей!
– Я не могу, маменька, не могу! – Подумай, Вильгельм!
– Я думал, маменька, думал долго и много и убедился совершенно, что с моей стороны это не одна прихоть, не одно упрямство, но истинное, глубокое призвание, которого я победить не могу.
В это время послышался громкий голос за дверьми.
– Папенька! – вскричали дети с испугом.
– Уйди, уйди! – сказала мать, испуганная не менее детей, потому что старый Гаарден был очень строг.
Вильгельм осмотрелся: уйти не было никакой возможности, а потому он, не теряя напрасно времени, подлез под высокую кровать, длинные занавесы которой доходили до полу. Едва он успел спрятаться, как в комнату вошел отец. Сложив топор, пилу и другие орудия, Гаарден сел на скамью.
– Марта! – сказал он жене. – Дай мне скорее рюмку водки.
Пока жена наливала водку, взор старого плотника упал на корзину со щепками.
– Ого! – сказал он, наклонившись, и взял одну щепку. – Сейчас видно, что топор, рубивший эти щепки, был в искусной, сильной руке. Где вы их набрали? – спросил он, обратившись к детям.
– Возле русского, папенька, – отвечал Фриц.
Гаарден насупил брови.
– Этот выскочка обидел меня, – сказал он, выпив рюмку водки, – несмотря на то, я первый готов отдать ему должную справедливость. Славный работник! Встает с рассветом, ложится спать последний, неутомим, понятлив, воздержан; словом, таких работников мало! Он нанял себе маленький домишко у мастера, сам готовит себе кушанье, сам убирает себе квартирку н не принимает никогда участия в пирушках наших гуляк. Да, часто, смотря на благородное, открытое лицо молодого человека, работающего так усердно, что с него градом льет пот, я вздыхаю и сожалею о том, что Бог не дал мне такого сына вместо моего негодяя Вильгельма!
– Напрасно ты бранишь бедного Вильгельма, любезный муж, – возразила жена. – Что делать, если...
– Молчи! – вскричал Гаарден. – Первый долг сына есть беспрекословное повиновение воле родителей.
– Но, друг мой, если он не чувствует ни малейшей охоты...
– Вздор! Я ему желаю добра; он еще слишком молод и не понимает своей пользы; что за жизнь ведет моряк? Ему беспрестанно угрожает опасность; море ненасытно и ежегодно поглощает тысячи людей.
– Любезный муж, – возразила жена, – на все воля Всевышнего, и коли кому суждено умереть, так смерть отыщет его, где бы он ни был, на корабле ли, на верфи или в мягкой постели. Притом же, если б не было моряков, так не нужно было б строить и корабли.
– Пустяки! Я своего слова не переменю. Вильгельм будет плотником, или я его знать не хочу! Впрочем, я заболтался; сегодня суббота, надобно идти получать недельное жалованье. До свидания, жена.
В дверях Гаарден встретился с Михайловым и невольно нахмурился.
– Товарищ! – сказал молодой человек. – Я сейчас получил жалованье и принес тебе обещанное.
– Какое обещанное?
– Ты забыл, что я обещал отдать тебе свое жалованье за целый месяц. Вот за первую неделю.
С этими словами Михайлов положил деньги на стол.
– Не нужно мне твоих денег, я их не заслужил, – угрюмо отвечал Гаарден.
– А я никогда не изменял и не изменю своему слову. Ты должен взять деньги!
– Не возьму, говорят тебе! – с упрямством возразил старик. – Что ты пристал ко мне!
Глаза Михайлова засверкали; краска выступила на щеках его.
– Я приказываю тебе взять эти деньги! – вскричал он громким гневным голосом так, что Гаарден с невольным изумлением вытаращил на него глаза.
– Ты мне приказываешь? – повторил он.
Но вспыльчивый молодой человек успел уже оправиться и прийти в себя.
– Гаарден, – сказал он более спокойным голосом, – не стыдно ли тебе? Ты вдвое старее меня, а между тем упрямишься, как школьник; у тебя жена и дети, а ты не хочешь принять денег, которые я предлагаю тебе с таким удовольствием и радушием...
– Если я приму у тебя деньги, то скажут, что ты заплатил мне за оскорбление. Ты, вероятно, забыл, как обидел меня?
– Э, полно, Гаарден! Не ты ли сам, вместе с прочими, говорил при заложении корабля: «И прости нам долги наши, яко же и мы прощаем нашим должникам»? Неужели ты произносил эти слова бессознательно, или считаешь себя таким безгрешным, что не нуждаешься в прощении?
Все присутствующие были невольно поражены словами, голосом и выражением лица Михайлова. Старый плотник был до того пристыжен, что не смел взглянуть в лицо своему молодому товарищу; но после минутного молчания он протянул ему руку.
– Товарищ, – сказал он, – ты прав. Я сознаюсь, что ты обидел меня не по злобе, а по весьма понятному в твои лета честолюбию. Итак, дай мне руку и будем друзьями, но денег твоих я все-таки не возьму... Но извини, мне надобно идти за жалованьем.
– Пойдем, я провожу тебя, – сказал Михайлов.
– Да, но возьми сперва свои деньги.
– Экой упрямый! – сказал с досадой молодой человек, собрал деньги и спрятал их в карман.
– Вот так, – сказал Гаарден, – теперь мы можем остаться друзьями.
Оба вышли.