ГЛАВА XII
ТЩЕТНЫЕ УВЕЩАНИЯ
Гаарден находился несколько дней в величайшей опасности. Он никого не узнавал и беспрестанно бредил о Михайлове и о своем непослушном сыне, о заложении и о спуске корабля. Дни и ночи проводил бедный Вильгельм у больного своего отца и ухаживал за ним с примерною попечительностию, но невыразимая грусть овладевала им, когда Гаарден в бреду называл его непослушным, блудным сыном.
Наконец крепкая натура старого плотника победила болезнь. Гаарден сделался гораздо спокойнее, впал в глубокий благодетельный сон и проснулся в полном разуме, хотя был еще чрезвычайно слаб.
Когда Михайлов вошел к нему, он приветствовал его едва заметной улыбкой и протянул к нему здоровую руку.
Бедный Вильгельм вышел из дому, проливая горькие слезы, потому что, когда мать спросила больного, не хочет ли он видеть раскаивающегося сына, тогда Гаарден с неудовольствием отрицательно покачал головою. С каждым днем состояние больного улучшалось, и однажды Михайлов, войдя к нему, застал его прохаживающимся по комнате. В то же время навстречу русскому вышли Фриц и Анна с венками из цветов, которые они сами сплели.
– Герр Михайлов, – сказал Фриц, – после Всевышнего вы наш первый благодетель; вы часто делились с нами вашим жалованьем и вылечили нашего папеньку; примите же нашу искреннюю, сердечную признательность и эти два венка, которые мы сами сплели для вас. Мы не можем ничем отплатить вам за все оказанные нам благодеяния, но Господь вознаградит вас!
Михайлов ласково улыбнулся, погладил раскрасневшиеся от замешательства щечки детей и ответил растроганным голосом:
– Спасибо вам, деточки! Не меня должно благодарить, а Высшего Дателя всех благ.
Марта схватила руки Михайлова и крепко-крепко сжала их. Она хотела говорить, но слезы заглушали голос ее. Рыдая, подвела она его в креслу, в котором сидел муж ее, нарядившийся в праздничное платье.
Гаарден почтительно снял свой колпак и привстал.
– Брат Петр! – сказал он русскому плотнику дрожащим от внутреннего волнения голосом. – Я был крайне виноват перед тобою и считаю приключившееся со мною несчастие заслуженным наказанием. Твое великодушие заставляет меня искренно раскаиваться в том, что я мог сердиться на тебя, благороднейшего из людей!.. Простишь ли ты мне?
– Полно, Гаарден, – возразил Михайлов, – мы давно уже помирились с тобою,
– Нет, Петр, нет! Теперь, в этот торжественный час, когда я почти восстал из гроба, я должен признаться, что, несмотря на наше примирение, я сохранил в глубине сердца злую память о том, что казалось мне смертельной обидой. Я хочу покаяться и просил уже нашего почтенного пастора, чтобы он причастил меня, недостойного, Святых Тайн. Возвратившись к жизни, я хочу вступить в нее очищенным от старых прегрешений. Итак, прошу тебя, любезный товарищ, прости мне!
И в знак совершенного примирения он протянул Михайлову правую руку.
– Гаарден! – сказал русский плотник, пожав руку голландца. – Намерение твое честно, благородно! Но позволь мне напомнить тебе, что другое примирение гораздо важнее нашего. Господу, во имя которого ты хочешь причаститься Святых Тайн, ты должен принесть другую жертву твоего упорства.
Гаарден насупил брови.
– Гаарден! – продолжал Михайлов. – Неужели я должен напоминать тебе о твоем старшем сыне?
– Товарищ! – печально возразил старый голландец. – Не нарушай моего душевного спокойствия воспоминанием о сыне, от которого я отрекся! Подумал ли он обо мне, когда я лежал на смертном одре?
– Конечно! – с живостью вскричал Михайлов. – Бедный молодой человек не отходил от твоей постели до самой той минуты, когда ты, упорно покачав головой, отвечал, что не хочешь видеть его.
– Товарищ, – возразил больной, – я прошу у тебя прощения, потому что виноват пред тобою; между тем как Вильгельм предо мною.
– Но он готов просить прощения.
– Этого мало! Он должен повиноваться, – упрямо отвечал старик.
– Послушай, – сказал Михайлов. – Ты имеешь полное право требовать беспрекословного повиновения от своего сына, но ты не должен употреблять во зло этого права. Зачем ты требуешь, чтобы он вступил в звание, к которому он не чувствует ни малейшей склонности? Ты жертвуешь счастием своего детища упрямству. Твой сын добрый, умный юноша, он ведет себя прекрасно. Хозяин, у которого он служил, чрезвычайно доволен им.
– Я плотник, – возразил упрямый голландец, – и доволен своим ремеслом, следовательно, и сын мой может довольствоваться им. Морская служба сопряжена с великими опасностями.
– В каждом состоянии есть хорошая и худая сторона, – возразил Михайлов. – Доказательством тому служат твои раны, твоя опасная болезнь. Поверь мне, Гаарден, Господь Бог указывает каждому дорогу, по которой он должен идти, и цель, до которой он может достигнуть, означена уже при самом рождении его. Послушай, Гаарден, я не хочу хвалиться, но ты некоторым образом обязан мне своим выздоровлением. Коли ты хочешь вознаградить меня, то помирись с Вильгельмом!
Марта и дети присоединили свои просьбы к просьбам Михайлова, но старый голландец оставался неколебим.
– Послушайте, – сказал он наконец, – не просите более. Я не сердит более на Вильгельма, но не могу еще видеть его. Может быть, со временем...
– Эх, Гаарден! – печально сказал Михайлов. – Твое раскаяние и примирение не искренни. Вряд ли оно будет угодно Господу!
ГЛАВА XIII
ОБВИНЕНИЕ ПО ПУНКТАМ
Несколько дней спустя Михайлов ездил в Амстердам, пробыл там два дня и вернулся домой около полудня.
Подходя к своему дому, он с удивлением увидел тощего, худощавого человека в огромном парике и в черном платье, стоявшего перед дверью. В то же время заметил он на двери шнурок, прикрепленный двумя огромными печатями. Не обращая особенного внимания на это обстоятельство, Михайлов вынул из кардана ключ и пошел прямо к двери, но человек в черном платье преградил ему дорогу.
– Стой! – закричал он с важностью. – Кто ты?
Михайлов осмотрел молодого человека с ног до головы, улыбнулся и отвечал:
– Что ты горячишься, словно петух!
– Дерзкий! – вскричал человек, надувшись. – Знаешь ли ты, с кем говоришь?
– Не знаю, да и знать не хочу.
– Так я же тебе скажу...
– Незачем! Я вижу, что ты со своим париком похож на чернильницу, заткнутую пробкой, – отвечал Михайлов, засмеявшись.
Эта шутка взбесила важного человека.
– Как ты смеешь грубить писарю высокопочтенного господина синдика?!
– А мне какое дело до тебя? – возразил Михайлов. – Я хочу идти к себе, а ты преграждаешь мне дорогу.
– А! Так ты русский плотник... Дело, дело!
– Пусти же меня!
– Назад! Разве ты не видишь, что на дверях твоих наложена печать нашей высокой и могущественной республики, до которой ни один смертный не дерзнет прикасаться! Назад! Или рука правосудия отяготеет над тобою!