– А! Ты мне надоел! – нетерпеливо возразил Михайлов, отодвинув в сторону писаря, и сорвал запечатанный шнурок.
– О ужас! О преступление! О святотатство! – завопил писарь и, опасаясь гнева человека, дерзнувшего наложить руку на печать высокопочтенной республики, подобрал полы своего черного камзола и пустился бежать со всех ног.
Михайлов же пошел к себе и, забыв о приключившемся, преспокойно сел к столу и принялся писать.
Полчаса спустя дверь растворилась, и на пороге явился сам высокопочтенный синдик с раскрасневшимся от гнева лицом. Синдик был также одет в черном; на голове у него был напудренный парик, под мышкой маленькая треугольная шляпа, а в руке огромная трость с костяным набалдашником.
– Где он, где дерзкий! – вскричал он, с важностью войдя в комнату.
В толпе, следовавшей за ним, показалось и полное, круглое лицо корабельного мастера Блундвика.
– Кого тебе надо? – спросил Михайлов, не вставая.
Один голос его заставил синдика отступить, но, оправившись, он спросил:
– Как ты осмелился сорвать печать высокой и могущественной голландской республики?
– А как ты осмелился запачкать мою дверь сургучом и запрещать мне войти в мою квартиру! Как ты осмелился войти сюда без позволения?
С этими словами Михайлов встал.
Синдик одним прыжком выскочил на улицу.
– Этот москвитянин, – сказал он окружавшим, – настоящий дикарь. Слышали ли вы, как он мне, высокопочтенному синдику, сказал «ты»! Какая дерзость!
– Минхер, – отвечал Блундвик, – он и мне никогда иначе не говорит как «ты»; я даже думаю, что он и господам властительным сенаторам скажет «ты», если...
– Да! – прибавил подмастерье Видеманн. – С ним шутить нечего. Коли он кого ударит, так тот не скоро опомнится.
В это время Михайлов показался у двери, оставшейся отворенною, и захлопнул ее. Одно его появление так перепугало синдика, что он закричал:
– Защитите меня! Защитите вашего синдика!
– Странное дело, – заметил один из плотников. – Михайлов обыкновенно добр и кроток, как ягненок, но не любит, чтобы с ним обходились грубо. О, тогда беда!
– Гм, гм! – произнес синдик. – Порядка и благочиния ради надобно будет немножко смириться перед этим дикарем. Господа, – продолжал он, обращаясь к присутствующим, – не отставайте!
Осторожно, боязливо подошел синдик к двери и, тихо постучавшись, произнес вежливым голосом:
– Минхер! Почтеннейший минхер Михайлов! Я пришел к вашей милости по делу.
– Что тебе надо? – послышался внутри голос русского плотника.
– Извольте видеть, минхер, вы хоть и русский, но, вероятно, вашей милости небезызвестно, что всякий человек подлежит закону, а закон в руках начальства. Не знаю, есть ли в вашей стороне законы, но поелику вы изволите проживать у нас, то подлежите нашим законам, в силу которых и прошу вас выслушать меня.
– Давно бы так, – сказал Михайлов, выйдя на улицу. – Повиновение законам есть первый долг всякого гражданина, а потому я готов выслушать тебя.
– Ага, струсил! – проворчал синдик, потом продолжал: – В моей особе вы изволите видеть значительну часть голландского начальства, а потому я надеюсь, что вы не откажете мне в должном уважении.
– Говори, что тебе надобно, я готов отвечать, – возразил Михайлов с кротостью.
– Во-первых, я запечатал твою дверь для того, чтобы произвести обыск в твоих бумагах; во-вторых, я должен допросить тебя по пунктам, вследствие поданных на тебя жалоб... – сказал синдик, ободрявшийся по мере того, как русский смягчался.
– Обыскивать бумаг не позволю! На допрос отвечать готов, – отвечал Михайлов с твердостью.
Этот решительный ответ озадачил синдика, и он бросил значительный взгляд на окружавших его, но никто не понял этого взгляда.
Синдик прокашлялся и, развернув сверток, бывший у него в руке, стал читать:
– Петр Михайлов! Тебя по первому пункту обвиняют в том, что к тебе в позднюю пору ходят часто подозрительные люди, закутанные в плащи. Что ты на это скажешь?
– Зачем ты называешь моих гостей подозрительными? – спокойно спросил Михайлов. – Не потому ли, что их никто здесь не знает? На это я тебе отвечу, что так как я сам иностранец, то и принимаю у себя своих соотечественников. Вечером же я принимаю их потому, что, находясь целый день на работе, другого свободного времени не имею. Что же касается до плащей, то я не знаю закона, который бы запрещал кутаться в них.
– О! Он тертый калач, – шепнул синдик своему писарю и потом продолжал: – Петр Михайлов, по второму пункту тебя обвиняют в том, что ты часто угощаешь своих товарищей, отдаешь свое жалованье другим и помогаешь нуждающимся. Откуда достаешь ты деньги на все эти расходы?
– Это обвинение чрезвычайно ново! – возразил Михайлов, засмеявшись. – Я в жизнь свою не слыхивал, чтобы человека обвиняли за то, что он помогает ближним. Неужели тебе было бы приятнее, если бы я приберег свои русские денежки? Полно! Минхер синдик, я уверен, что ты сам видишь и сознаешь безрассудство этого обвинения.
Пристыженный синдик закашлялся.
– Третий пункт состоит в том, что, заключив условие с почтенным корабельным мастером Блундвиком, ты не объявил имя покупателя, а оставил пробел в контракте. Сознайся, что это очень подозрительно.
Михайлов засмеялся.
– Мейстер Блундвик, – сказал он, обратившись к корабельному мастеру, – будь доволен тем, что ты получишь наличные денежки за свой корабль. Имя покупателя ты скоро узнаешь, но все-таки стыдно мужчине быть любопытным, точно женщина.
– Я не виноват, – сказал Блундвик, – минхер синдик потребовал от меня, чтобы я открыл ему, для кого ты купил корабль.
– Хорошо, хорошо! – перебил синдик. – После объяснитесь. Я же должен продолжать допрос. Мельник Фоэрбук донес, что ты, упомянутый Петр Михайлов, осмотрел мельницу его во всех подробностях, срисовал даже некоторые части ее, а потом заказал весь механизм у другого мастера.
– Ага! – возразил Михайлов. – Почтенный Фоэрбук донес на меня из зависти: если б устройство другой мельницы не показалось мне более удобным и выгодным, так я обратился бы к нему. Надеюсь, что в Голландии всякий имеет право покупать то, что ему нравится?
– Теперь следует последний, и самый важный пункт, – продолжал синдик, – в котором тебе не так легко будет оправдаться. Можешь ли ты отпереться в том, что приглашал многих рабочих как из Саардама, так и из окрестностей переселиться в Россию? Ты уговаривал корабельных мастеров, ткачей, канатчиков, мельников, матросов, кузнецов, слесарей и других, обещая им золотые горы. Это доказано, и если хочешь, я назову тебе людей, которых ты приглашал! Отопрешься ли ты в этом?
– Не отопрусь и не хочу отпираться, – спокойно возразил Михайлов. – Голландия хвалится своей свободой, следовательно, каждый из жителей ее имеет право делать то, что ему кажется выгоднейшим. Я никого не обманывал, никого не смущал, но приглашал в Россию, нуждающуюся в опытных и искусных ремесленниках, людей, которые казались мне таковыми. Пусть каждый из этих людей передаст тебе условия, которые я им предлагал, и ты увидишь, что я поступал прямо, благородно. Весьма многие из голландцев переселяются во Францию и Англию, однако ж никто не находит в том чего-либо предосудительного.
Ответы Михайлова были так решительны и основательны, что синдик терялся все более и более.
– Ох! – сказал он после минутного молчания. – Простой плотник не может ни тратить столько денег, ни покупать кораблей, ни приглашать ремесленников в свою отчизну. Стало быть, ты либо тайный агент, либо шпион, либо другой какой опасный человек, и я нахожу необходимым учинить обыск в твоей хижине и завладеть всеми твоими бумагами, если ты сам не признаешься добровольно!
– Слушай, синдик! – сказал Михайлов. – Я останусь в Саардаме еще день или два, не более. Если ты хочешь знать, кто я, то обратись к русскому посланнику в Амстердаме, но я ни за что не позволю тебе обыскивать мое жилище!
– Не сопротивляйся! – сказал синдик, пятясь назад из осторожности.
– Я сказал и повторяю, что никто без моего позволения не войдет в мой дом. Затем прощайте.
– Так мы силою возьмем то, в чем ты нам отказываешь! – вскричал синдик, пятясь все более и более назад. – Вперед, господа! Вяжите непослушного!