— Как хорошо, что не ты директор издательства!
— И все-таки, Геза, разреши задать тебе несколько вопросов.
— Пожалуйста, спрашивай.
— Кто эти люди, на которых ты так туманно намекаешь в своем романе?
— Не финти, Кальман, ты прекрасно знаешь, кого я имел в виду.
— Не знаю. Ты пишешь о стиле работы наших кадров, о так называемой кадровой политике. Что ты понимаешь под словами «кадры», «кадровый»?
Варьяш нервно забарабанил по столу. Он не мог заставить Кальмана замолчать или выйти из комнаты. На его вопрос, хочешь не хочешь, придется отвечать. Вот только бы этот щенок Эндре не улыбался так язвительно!
— Под кадрами я понимаю работников государственного аппарата, — ответил он.
— Начиная от простого секретаря или рядового сотрудника и кончая председателем Совета Министров?
— Я не их имел в виду.
— Кого же тогда? Ведь все они являются сотрудниками государственного аппарата.
— Конечно-конечно, — закивал Варьяш. — Но когда я писал о кадрах, то имел в виду не мелкую сошку, а высшее руководство, вернее, тех руководителей, кто каким-то образом вышел из-под контроля и ведет чуждый нам образ жизни.
— Понятно. Ну и когда же это началось, так сказать, на каком уровне?
— Вероятно, на уровне заместителей министров.
— Ты это серьезно?
— Вполне. — Варьяш нахмурил брови, придав лицу строгое выражение. — Послушай, Кальман, — продолжал он, — все, о чем я пишу в своих книгах, я не высасываю из пальца. В какой-то степени я сам принадлежу к числу тех, кто находится наверху. В свое время мы не заметили, как оторвались от народа. Наш мир оказался замкнутым пространством, огороженным стеной бюрократизма, сквозь которую не всегда можно было разглядеть события реальной жизни... — Варьяш прервался на мгновение.
Таким разговорчивым Эндре его еще ни разу не видел. Ему понравилась выдержка отца и его уверенный голос.
— События тысяча девятьсот пятьдесят шестого года отрезвили нас, — продолжал Варьяш. — Меня, например, словно в грудь ударили, да так, что я чуть было дух не испустил. Ты вот проявил должное спокойствие, а я заметался в поисках истины и собственного «я». Правда, в то время я даже себе не признался в том, что потерпел фиаско. Прошел не один месяц, пока я опомнился и смог критически оценить собственное прошлое. Безусловно, я несу ответственность за содеянное в те годы, и я в какой-то степени виноват в том, что в период культа личности были ошельмованы честные люди, например, ты, Кальман, и не собираюсь увиливать. Постепенно я опомнился и решил, что отныне никогда не буду лгать — ни себе, ни кому бы то ни было.
С радостью воспринял я весть о том, что к руководству пришли люди, которые не дрогнули в годину испытаний. Они многому научились на опыте прошлого, и я полагал, что в будущем они станут действовать совсем не так, как действовали в свое время мы. Вначале так оно и было. А теперь? Что происходит сегодня? Мы даже не заметили, как скатились к старым методам. Разве я могу об этом молчать? Вот я и написал в своем романе о том, что вижу вокруг себя. Я предполагал, что отдельным людям роман не понравится. Правда, я не рассчитывал, что он не понравится вам, что именно вы станете обвинять меня в неискренности...
— А ты уверен, что хорошо знаешь сегодняшнюю жизнь? — неожиданно перебил Варьяша дядюшка Кальман. — Нет, не уверен, потому что явно страдаешь близорукостью... Ты по сей день живешь в замкнутом пространстве, огороженном высокой стеной, а потому ошибки отдельных руководителей расцениваешь как закономерные явления. Ты хочешь доказать, что нынешнее руководство хуже старого, но ведь это не так. Это же ложь! Подожди, подожди, я еще не закончил. Когда я прочитал твой роман, меня охватило такое чувство, что в тебе говорит неприкрытая зависть.
— Глупости! Какая чепуха! Кому я завидую? — Варьяш вскочил со своего места. — Слыханное ли дело, чтобы родной брат говорил такое?! Уж не тронулся ли ты, случаем?
— Терпение, Геза, терпение, я тебе еще не все сказал! Меня, откровенно говоря, давно удивляет твое поведение. Дай-ка мне огонька, племяш, — обратился к Эндре дядюшка Кальман.
Тот. встал, дал прикурить дядюшке и закурил сам.
— А ты, Геза, сядь, — приказал брату Кальман, — и не кричи, пожалуйста. Кричать я и сам умею. Вот ты сказал, что никому никогда не завидовал. Но то, что ты написал о нашей сегодняшней жизни, не что иное, как дешевая демагогия. Скажи, что тебя тревожит? Уж не хочешь ли ты таким образом оправдаться кое перед кем? Не умоляешь ли их о снисхождении? Ты, конечно, можешь все отрицать, но, вероятно, я прав. И уж если мы заговорили об этом, то разве ты сам не относишься к числу тех, кого так яростно осуждаешь в своей книге? Вилла у тебя есть, машина тоже, за границу ты ездишь постоянно, а одновременно стремишься заработать себе дешевый авторитет, прибегая к демагогии...
Слушая дядюшку Кальмана, Эндре вдруг понял, что он высказал его, Эндре, мысли, словно они заранее сговорились. Недаром отец был так взбешен.
— Прекратим этот бесцельный спор, — заявил он. — Я понял, что тебе не понравилась моя книга, и все. Согласен, что я близорук и ничего вокруг себя не вижу, что не понимаю смысла происходящего. Но коль речь идет обо мне, мне самому и придется расплачиваться за собственные ошибки. Я коммунист и вовсе не ищу чьего-либо снисхождения. Однако, будучи коммунистом, я имею полное право поднять свой голос в защиту правды...
— Послушай-ка, ты, правдоискатель... — перебил брата Кальман.
— Кальман, перестаньте, прошу вас, — взмолилась Варьяшне. — Ваш спор бессмыслен, вы только расстраиваете друг друга. Ты видишь жизнь так, Геза иначе. Он имеет на это полное право, ведь роман — это литературное произведение, а не политический доклад. А вы что делаете? Ищете в книге то, чего там и в помине нет. — Она повернулась к сыну: — Эндре, иди, пожалуйста, не то опоздаешь.
— Еще успею, — возразил он. — Я считаю, что дядя Кальман во многом прав.
— Я со своей стороны дискуссию закончил, — проворчал Варьяш. — Глубоко убежден, что кадровые вопросы и по сей день не утратили своей актуальности, и никто мне не докажет, что мой роман с точки зрения нашей идеологии вреден.
— Ну хорошо, кончим об этом, — согласился дядюшка Кальман. — Но все же я задам тебе еще несколько вопросов. Откуда тебе известно, какой образ жизни ведут описанные в твоем романе чинуши? Откуда ты знаешь, что они за люди и какие проблемы их волнуют? Мне кажется, ты о них ничего не знаешь, просто наслушался сплетен и обобщил их, забыв о том, что сплетни не могут быть положены в основу повествования. Это же безответственно! А если тебя на самом деле волнует судьба нашего строя, тогда почему же ты не выведешь на чистую воду этих чинуш, которые злоупотребляют властью и так портят нашу жизнь? Если у тебя действительно имеется обличающий их материал, почему ты не пойдешь в соответствующий партийный орган и не заявишь об этом?
— Да ты с ума сошел, Кальман! — прервал брата Варьяш. — За кого ты меня принимаешь? За доносчика, что ли? Ты что, не понимаешь, какие задачи стоят перед писателем? Все вы, как я погляжу, совершенно не разбираетесь в литературе.
— В литературе я, вероятно, разбираюсь плохо, но в вопросах совести кое-что смыслю. Ты ведь, Геза, не только писатель, но и член партии, депутат Государственного собрания. Так почему же ты не поднял всех тех вопросов, о, которых пишешь в своем романе, на заседании Государственного собрания? Или хотя бы на партийном собрании?
Но Варьяш на вопросы дядюшки Кальмана отвечать не пожелал.
Поезд так резко затормозил, что пассажиры чуть было не попадали друг на друга. Эндре инстинктивно схватил за руку Марику, но она все-таки ударилась головой об оконную раму и испуганно спросила:
— Что случилось? Может, мы с чем-нибудь столкнулись?
— Не думаю, — усомнился Эндре. — Может, просто рельсы снегом занесло. Вы не ударились?
— Ничего страшного, — ответила Марика. — Не правда ли, роман, о котором я вам только что рассказывала, довольно интересен?
Эндре молча пожал плечами.
— Наверное, вас, жителей столицы, не очень волнуют проблемы, которые затрагивает в своей книге Варьяш. Если бы вы жили здесь, в провинции, то не пожимали бы так плечами. К сожалению, чинуш у нас еще очень много. В гимназии я училась одно время с дочкой секретаря райкома. Глупенькая такая девица, однако ни один преподаватель не осмеливался выставить ей плохую отметку...
— Так как боялись секретаря, не правда ли? Или, быть может, они обращались к нему за помощью?
— Ни то, ни другое.
— Тогда что же?
— Просто никто не осмеливался обидеть секретарское чадо. — Марика как-то странно засмеялась.
— Вы, как я погляжу, не можете себе представить руководителя, который не претендовал бы на особое отношение к его сыну или дочке. И не можете поверить, что есть дети, которых злит такое отношение?
— Не могу.
— Значит, и вы стали бы к таким детям относиться по-особому?
— Не стала бы: мне терять нечего.