Сам Варьяш давно позабыл о тех невеселых событиях. Но сейчас, читая о них, разумеется, вспомнил все.
«Действительно, все было так, как описал Эндре, — мелькнуло у него в голове. — Тогда почему же он не написал о том, что случилось потом? Не означает ли это, что я показал себя в те дни трусливым и жестоким человеком и он был потрясен? Но я поступил совершенно правильно. Если бы бандиты нашли Эрне Бордаша в моей квартире, нас бы давно не было в живых...»
Налив полную рюмку, Варьяш быстро опрокинул коньяк в рот и задумался: не пойти ли к сыну, не попытаться ли объяснить свое тогдашнее поведение? А может, лучше поговорить с ним попозже, ведь он уже прочел его исповедь?
Варьяш еще раз перелистал тетрадку Эндре. «Если читать ее до конца, на это уйдет вся ночь и тогда у меня совсем не останется времени для разговора с Эндре, — подумал он и решил: — Прочитаю еще несколько страниц, а потом пойду поговорю с ним».
Варьяш наугад раскрыл тетрадку. В глаза бросилась фраза, которая, видимо, служила заголовком для целого раздела, потому что была подчеркнута: «Уважай отца и мать, ибо они подарили тебе жизнь и учат быть честным». Геза закурил сигарету и принялся читать.
«...Мир плохо устроен, не знаю, правда, кем. И отнюдь не потому, что в основе его обновления лежит уничтожение, а потому, что я, появившись на свет семнадцать лет назад, уже не могу выбирать себе родителей.
«А имею ли я право жаловаться на своих родителей?» — не раз задавал я себе вопрос. Вон сколько ребят завидуют мне. Ужасно много. А почему? Они говорит, что мой отец может заработать столько денег, сколько захочет. И это на самом деле так.
Недавно мы ездили в город Эгер. Это была обычная школьная экскурсия на автобусе. В пути на короткое время остановились возле старинной крепости. Меня эта крепость не интересовала, ж, пока большинство ребят с воодушевлением карабкались на гору, где она возвышалась, я решил сходить в село. Не спеша прошелся по широкой центральной улице, дома на которой с одной стороны вплотную подходили к склону горы. Красивые такие домики с верандами, какие мне уже приходилось видеть в окрестностях Бадачоня. Все они были выкрашены в нарядные цвета. Сначала мне показалось, что на стороне, примыкавшей к горе, домики расположены лишь в один ряд, но вскоре я убедился, что ошибся. Позади них, на самом склоне, я увидел еще ряд жилищ. Но каких?! Я даже не сразу собственным глазам поверил. Это были какие-то пещеры. Неужели и здесь живут люди? Оказалось, живут. Возле входа в одно такое жилище я увидел старушку. Солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь густую листву, освещали ее лицо. Старушка сидела, сложив на коленях натруженные руки. Ее усталое, цвета шоколада, лицо было покрыто множеством глубоких морщин. Мне всегда бывает до слез жаль беспомощных стариков, и в тот момент что-то сдавило мне горло. Я пересек чистенький дворик и приблизился к старушке, намереваясь попросить у нее воды напиться, а заодно расспросить кое о чем.
— Целую ручки! — поздоровался я с ней.
Услышав мой голос, она подняла на меня подслеповатые, слезящиеся глаза, прикрыв их сверху коричневой ладонью. На ее ногах с набухшими венами были надеты самодельные башмаки, сшитые, вероятно, местным умельцем из автомобильной шины. От удивления, которое меня охватило, я даже позабыл попросить воды.
— Скажите, пожалуйста, сколько вам лет? — поинтересовался я.
Старушка приложила палец к губам и что-то невнятно пробормотала.
Я повторил свой вопрос.
— Восемь десятков, а может, и того больше...
— А мужу вашему сколько лет?
— Нету у меня мужа... Давно помер... Еще в первую мировую...
— А дети у вас есть?
— Двое.
— А где вы живете? В этой вот пещере?
— Нам и тут хорошо...
— А дети ваши? Они где живут?
Она кивнула в сторону вполне приличного дома:
— Вон в том доме.
Больше я ни о чем не успел ее спросить, так как в этот момент на террасе дома, на который указала старушка, появилась дородная женщина лет пятидесяти. Увидев меня, она разразилась отборной бранью и даже затрясла кулаками.
Старушка испуганно юркнула в свою пещеру, а толстуха сошла с крыльца и, угрожающе потрясая метлой, которую она прихватила по дороге, закричала на меня еще громче.
Стыдясь неизвестно чего, я покинул двор. И тут меня осенило, отчего мне стало так стыдно. От того, что я не нашел в себе мужества высказать той толстой женщине все, что я о ней думаю.
Я направился к автобусу, размышляя о том, как живет та старушка и как живу я. Да такие, как я, уже сейчас живут почти при коммунизме. Однако они считают себя несчастливыми. Я, правда, так не считаю, а вот отец и мама... В тот момент я по-настоящему понял, до чего же ничтожны проблемы, которые нас волнуют? Ну, к примеру, что больше всего волнует моего отца? Что критики недостаточно высоко ценят его произведения. А что же тогда говорить людям, которые ютятся вот в таких пещерах? Но они-то как раз ничего не говорят. От их имени говорит, вернее, пишет мой отец, однако пишет не о них, а о себе и себе подобных. Всегда только о себе...
«Как-нибудь обязательно привезу сюда отца и его друзей, — решил я. — Пусть посмотрят, в каких условиях живут люди до сего времени, а уж потом, если у них не пропадет охота, пусть решают свои надуманные проблемы...»
В понедельник к отцу приехал Михай Хунядфалви. Он очень изменился с тех пор, как я его не видел. Волосы у него совсем поседели, спина еще больше сгорбилась, а взгляд стал каким-то испуганным.
Отец принял Хунядфалви как родного — обнял и прижал к своему мощному торсу его тщедушное тело. На лице у мамы я тоже заметил выражение радости.
— Я знал, более того, был уверен, что тебя освободят, — сказал отец. — Правда, не думал, что твой адвокат разовьет такую бурную деятельность, добьется пересмотра дела и тебя освободят так скоро...
Отец усадил Михая на стул и засуетился вокруг него. Он моментально притащил бутылку спиртного и печенье, а мама поспешила сварить черный кофе. Хунядфалви, судя по изумленному выражению его лица, не рассчитывал на столь радушный прием и теперь пришел в замешательство.
— Ты будешь у нас ужинать! — заявил отец тоном, не допускающим возражений.
— Не хочется мешать вам... — начал отнекиваться Хунядфалви, — да и друзья меня ждут.
— А разве я не твой друг?!
— Как же, как же... конечно...
— И сколько ты в общей сложности отсидел?
— Четыре года и пять месяцев...
— За это время ты стал ужасно богатым человеком, — пошутил отец. — На сколько языков успели перевести твоих «Возмутителей»?
— На пять или шесть, — скромно ответил Михай, вертя в руках рюмку с палинкой и пристально разглядывая носки своих ботинок. — Я не за тем пришел, чтобы просить у тебя денег взаймы.
— А с юмором ты по-прежнему в ладу.
Не знаю, какой юмор уловил отец в словах Хунядфалви, я, например, почувствовал в них легкую насмешку. Мне не нравилось поведение отца, его угодничество. Он не замечая или же не хотел замечать, что Хунядфалви презирает его, а дружеский прием, оказанный отцом, ему явно неприятен. Я не понимал, почему отец так ведет себя, ведь он считал Михая Хунядфалви бездарным писателем. Правда, однажды я слышал, как он с нескрываемой завистью рассказывал маме о том, что роман Хунядфалви недавно издали в Англии, а теперь собираются издавать в Италии.
— Собственно, я зашел к тебе, чтобы кое-что уточнить и попросить твоего совета, — продолжал Хунядфалви.
Отец охотно рассказал ему о положении в венгерской литературе, заметив, что современные писатели, к сожалению, не извлекли должных уроков из недавнего прошлого. В настоящее время литературной жизнью руководят люди, очень далекие от подлинной литературы. Просто после событий пятьдесят шестого года они сумели вовремя занять освободившиеся места...
— Сегодня утром меня вызывали в министерство, — сказал Хунядфалви, — и предложили поехать в Палермо, где в скором времени должна состояться конференция так называемого круглого стола писателей из всех стран Европы. — Он раскурил трубку и, пригладив волосы, продолжал: — Вот я и не знаю, как лучше поступить. Если я приму предложение, то кое-кто наверняка будет недоволен этим...
— Оставь, Михай, — прервал его отец и заметно побледнел. — Стоит ли обращать внимание на этих кое-кого? Кого же туда посылать, если не тебя?
— А ты бы поехал?
— С тобой охотно, но не вместо тебя.
Вскоре Хунядфалви распрощался и ушел. Едва за ним закрылась дверь, как отца охватила ярость.