Девушка перевела взгляд с юноши на книгу, раскрыла ее, полистала и, заметив надпись, прочла:
— «Марике Шипош с пожеланием никогда не оставаться одинокой. Декабрь 1964 года. Геза Варьяш». Спасибо, — тихо поблагодарила она. — Не сердитесь на меня, пожалуйста...
— Что касается скорби, то скорбеть можно по-разному: одни делают это ради показухи, а другие переживают тихо, в душе... И хоть вам это, видимо, вовсе не интересно, все же скажу: я любил мать и очень жалею, что ее больше нет... Но ее уже никакими слезами из могилы не поднимешь...
— Я не хотела вас обидеть. Просто мне показалось несколько странным ваше поведение. Вы, конечно, правы. Но если бы моя мама умерла, я бы, наверное, все время только и делала, что плакала.
— И жалели бы самое себя, — мрачно констатировал Эндре. — Люди порой любят казаться печальными, чтобы другие замечали это и сочувствовали им. А меня пусть никто не жалеет, даже вы. Я этого не люблю. Только я имею право жалеть себя. — Подозвав жестом официанта, он заказал две рюмки коньяка, не спросив Марику, будет ли она пить. «У меня есть еще две тысячи форинтов, — мысленно подсчитал он, — до весны вполне хватит».
Посмотрев на его печальное лицо, Марика подумала: «Сейчас он совсем не такой, каким был перед праздниками. Сразу видно, что смерть матери потрясла его. И мне его очень жаль, хотя я и не имею права...» Чтобы как-то отвлечь Эндре от невеселых мыслей, она спросила:
— Вы когда возвращаетесь в часть?
— Должен быть в казарме ровно в полночь.
— Трудно служить?
— Дело не в этом.
— А в чем же?
— В том, что в армии все нужно делать по команде старших и командиров.
На лице у девушки появилась робкая улыбка. Она решила, что Эндре в семье баловали, потакали во всем, поэтому теперь ему так трудно приспосабливаться к армейской жизни.
Официант поставил на стол коньяк, однако Марика к своей рюмке даже не притронулась.
— Почему вы не пьете? — поинтересовался Эндре.
— Не люблю, не привыкла.
Эндре свою рюмку выпил.
— Какая порядочная девушка! Так сказать, достойный пример для нашей молодежи. — В его голосе звучала легкая насмешка. — Представляю, как вас обожают ученики. — Он показал на рюмку: — Так и не выпьете?
Марика покачала головой.
Эндре выпил и ее рюмку. «Эта добродетельная гусыня наверняка в душе смеется надо мной», — думал он, догадываясь, что ведет себя довольно странно, но уже ничего не мог с собой поделать. Ему почему-то вдруг захотелось обидеть девушку.
— Почему вы молчите?.. А впрочем, для педагога рядовой солдат, конечно, не собеседник. Вот если бы у меня на погонах сверкали офицерские звездочки, тогда бы вы удостоили меня своим благосклонным вниманием.
Марика как ни в чем не бывало стряхнула пепел с сигареты и спросила:
— Почему вы придираетесь ко мне?
— Просто не люблю, когда люди корчат из себя бог знает что.
— С вами творится что-то неладное: либо у вас нервы не в порядке, либо вам вообще нельзя пить. Сходите к врачу. — Она посмотрела на часы: — К сожалению, мне пора. — Потом встала и поправила платье. — До свидания. За книгу большое спасибо.
Эндре ничего не ответил. Он смотрел вслед удалявшейся девушке, надеясь, что она обернется, но Марика шла к двери не оборачиваясь, хотя на самом деле была не так спокойна, как казалось. Ей было жаль Эндре, его странное поведение она, естественно, объясняла тем, что совсем недавно он пережил смерть матери, но позволить смеяться над собой... «Нет, этого я никому не позволю», — решила она, пересекая площадь. Дойдя до здания горсовета, она остановилась, поправила волосы и вошла в подъезд...
Ева вернулась в гостиницу, когда уже начало смеркаться. Эндре она разыскала в эспрессо. Раньше Эндре никогда не пил помногу, поэтому не знал, как на него может подействовать алкоголь. Сам он не терпел пьяных и сейчас очень злился на себя. «Какой же я мерзавец! — бормотал он себе под нос. — Ищу утешения в алкоголе». Уяснив это, он оттолкнул от себя очередную рюмку с коньяком и вдруг заметил стоявшую перед ним женщину. Он уставился на нее, словно видел в первый раз.
— Расплатись и пошли отсюда! — приказала Ева. — Я пойду вперед. Мой номер двести восьмидесятый, только осторожно входи. — И она удалилась.
Эндре смотрел ей вслед с горькой усмешкой. «Черт знает что творится на этом свете, — думал он. — Клятва верности!.. Все летит к чертям собачьим... «Ты, Ева, любишь своего Петера?» — «Люблю». — «Будешь верна ему до смерти?» — «Буду, святой отец...» Какая глупость! При обручении задают совсем не те вопросы, к тому же Петер Ковач не венчался в церкви. Значит, эта белокурая бестия не говорила таких слов, как «святой отец»... Но что же она все-таки говорила?..»
Эндре заплатил по счету, дал официанту, подобострастно лебезившему перед ним, пятьдесят форинтов на чай, встал и, почти не шатаясь, направился к выходу. Поднимаясь по лестнице, он напевал под нос какую-то песенку. В коридоре не было ни души, одинокая лампочка горела только в самом его конце, отчего царил полумрак.
Дверь в номер Евы оказалась не заперта. Эндре вошел и закрыл ее на ключ. Ева лежала на диване и плакала. Он подошел к ней, сел и потряс за плечи:
— Ты почему плачешь? Тебя кто-нибудь обидел?
Спина у Евы содрогалась от рыданий. Эндре осторожно обнял ее:
— Ну скажи же, в конце концов, что случилось? Почему ты молчишь?
Она села с закрытыми глазами, и по щекам у нее безудержно текли слезы.
— Он меня выгнал.
— Кто?
— Петер. Сказал, чтобы я убиралась к чертовой матери...
— И тебя это расстроило? Ты же сама ушла от него, более того, уехала в Будапешт.
— Но я же вернулась! Я думала, ему будет недоставать меня, а он прекрасно без меня обходится. Даже женщину успел себе найти.
— Ты кого-нибудь застала у него?
— Нет, но он как раз ждал Марику Шипош.
— Учительницу?
— А ты ее знаешь?
— После обеда я сидел с ней здесь, в эспрессо. Отсюда она, видимо, и пошла к твоему мужу. Ну и как же все было? Ты позвонила — он тебя впустил. А потом что говорил? До того, как послал к чертовой матери...
Ева попыталась восстановить в памяти встречу с мужем... Ей было больно, что Петер повел себя именно так. Ведь она надеялась, что, увидев ее, он начнет умолять ее остаться. Она бы выслушала его, немного помедлила, а потом... согласилась...
Петера она застала за приготовлением обеда. Он был в тренировочном костюме, все лицо перепачкано мукой. Ева чуть было не рассмеялась, глядя на него, но все-таки сдержалась и вошла в кухню вслед за мужем.
— Закрой дверь и садись, если хочешь, конечно, — сказал Петер и вернулся к плите. — Ты зачем приехала? Забыла что-нибудь?
Еву словно по лицу ударили — она даже дар речи потеряла. А Петер как ни в чем не бывало высыпал на сковородку мелко нарезанный картофель.