Психическое состояние, до которого доведен человек, замкнутый в четырех стенах своей камеры, регулярно посещаемый только определенными лицами, которые общаются с ним поодиночке и обращаются только к нему лично, как если бы он был объектом их особого попечения, - в большинстве случаев представляется нам мало обнадеживающим и лишенным здоровой основы. Странный всепоглощающий эгоизм - эгоцентризм и тщеславие, настоящее или притворное, вот первый результат одиночного заключения. Чрезвычайно интересно бывает наблюдать за убийцами, которые становятся любопытными объектами такого рода, когда их наконец переводят в отведенные им камеры, где, как правило (бывают и исключения), убитый исчезает из орбиты их мышления и фигурирует только как действующее лицо собственной важной истории преступника. И вот уже один преступник заполняет собой всю сцену. Я сделал то, я чувствую это, я, полагаюсь на милость провидения, простертую надо мной; это автограф моей персоны, жалкой и несчастной; в детстве я был таким-то и таким-то; в юности я совершил такой-то проступок, чему я приписываю свое падение - не тот проступок, что так низко и варварски исказил облик того, кто создан по образу и подобию Создателя, когда я без всякого предупреждения отправил бессмертную душу в вечность, а нечто иное, простительное, что многие совершают безнаказанно. Я не нуждаюсь в прощении осиротевших жены, мужа, брата, сестры, ребенка, друга этого подло убитого человека; я не прошу о нем; меня оно мало интересует. Я не задаю вопросов священнику относительно спасения убиенной души; для меня важна моя душа. И я почти счастлив, что нахожусь здесь, как бы у райских врат. "Мне он никогда не нравился", сказал кающийся мистер Маннинг, который лгал до последней минуты и стыдливо называл лом другим, более деликатным словом, чтобы его признания звучали менее страшно. - "И я ударил его по голове острой стамеской. Я попаду в рай, - восклицает это же существо в заключение. - Куда попала моя жертва - меня не касается".
Избави, боже, нас, недостойных, верящих в Спасителя, от того, чтобы мы лишали надежды или даже смиренного упования любого преступника, находящегося на этом ужасном пути, - но мы не вправе назвать такое психическое состояние раскаянием.
Психическое состояние человека, находящегося в одиночном заключении, близко (как нам кажется) к раскаянию, но гораздо ближе к лицемерию: здесь нет страха смерти, но есть либо усердные попытки изобразить раскаяние, либо безуспешные старания представить состояние, на него похожее. Если я, заключенный Джон Стайлз, не выполняю свою работу, хотя по правилам тюрьмы должен работать, то я просто глупец. Здесь нет ничего, что бы побуждало меня отступать от правил, и есть все, что побуждает подчиняться им. Основательное питание (а каждый завтрак, обед и ужин - большое событие в этой одинокой жизни) зависит от работы; откажись я от нее, и меня ждет фунт хлеба в день. Я подвел бы сам себя отказом. Я бы лишился единственного развлечения, если бы не диалоги с джентльменами, которые так беспокоятся обо мне. Мною интересовались бы вдвое меньше, если бы я не делал тех признаний, которые произношу. Поэтому я, Джон Стайлз, веду себя так, как здесь положено, нравится мне это или нет.
Всегда, при любой приемлемой системе, бывают заключенные, доведенные до преступления самыми разнообразными обстоятельствами, которые ведут себя в изгнании хорошо и более не преступают законов. Нам думается, что на преступников этой категории общая камера (с запрещением разговоров) оказывала бы не менее благотворное влияние, чем наша дорогостоящая и противоестественная система одиночного заключения; и мы не можем считать хорошее поведение доказательством благотворности одиночного заключения. Допуская, что признания Джона Стайлза в настоящее время искренни, мы хотим проследить за ходом его мыслей и попытаться проверить ценность его заявлений. Где нам разыскать отчет Джона Стайлза, исходящий не от противника этой системы, но от горячего ее сторонника? Возьмем его из работы, носящей название "Тюремная дисциплина и преимущества системы одиночного заключения", написанной преподобным мистером Филдом, капелланом новой тюрьмы Рэдингского графства. Укажем, кстати, мистеру Филду, что данный вопрос не следует смешивать (что мистер Филд иногда делает) с вопросом о различиях между данной системой и безграничными злоупотреблениями и рутиной старых дореформенных тюрем. Он касается только различий между этой системой и усовершенствованными современными тюрьмами, которые не основаны на его излюбленных принципах.
{Ввиду того, что мистер Филд нисходит до цитирования нескольких измышлений, касающихся сообщения об одиночной тюрьме в Филадельфии, помещенного мистером Чарльзом Диккенсом в его "Американских заметках", он, возможно, будет непо прочь получить некоторые сведения по данному вопросу. С этой целью мистер Чарльз Диккенс приводит записи из своего дневника, сделанные в конце того дня.
Он вышел из гостиницы и направился в тюрьму в двенадцать часов. Там его ждали, согласно уговору, джентльмены, которые и показали ее ему. Он возвратился в семь-восемь часов вечера. За это время он пообедал в тюрьме, где, по его расчетам, вопреки утверждению газеты "Филадельфия", пробыл немногим более двух часов. Он нашел, что в тюрьме образцовый порядок, что содержится она в безукоризненной чистоте и система осуществляется в ней очень толково, гуманно, тщательно, любовно и заботливо. Он никак не полагал (как не полагал бы, если бы ему предстояло побывать завтра в Пентонвиле), что книга, в которую посетителям предлагается заносить свои впечатления, рассчитана на то, чтобы в нее вносились критические замечания о системе, а не правдивое свидетельство того, каким образом система проводится в жизнь. А последнему, как беспристрастный наблюдатель, он дал самую высокую оценку, какую только мог. В ответ на тост, поднятый в его честь за обедом в стенах тюрьмы, он сказал, что его неотступно преследуют мысли обо всем том, что он повидал в этот день; что он не может не раздумывать по этому поводу; и что это ужасное наказание. Если американскому чиновнику, провожавшему его домой, попадутся когда-нибудь на глаза эти строки, он, вероятно, вспомнит разговор, который они вели с мистером Диккенсом по дороге, и то, что мистер Диккенс выражался тогда твердо и определенно. Что касается смехотворного утверждения о том, что в своей книге мистер Диккенс назвал "очень красивой" женщину-негритянку, то он абсолютно убежден, что в тюрьме он не видел ни одной негритянки, а показывали ему женщину, которая ухаживала за тяжелобольной и о которой он совершенно не упоминал в своих опубликованных заметках. Описывая трех молодых женщин, "одновременно осужденных за участие в заговоре", он мог среди такого количества узниц спутать в памяти одну из тех, о ком ему говорили, с какой-нибудь другой заключенной, приговоренной за какое-нибудь другое преступление и которую он видел своими глазами. Но у него нет ни малейшего сомнения в том, что он не виновен в столь тяжком (с точки зрения американцев) преступлении, чтобы признать красивой томную квартеронку или мулатку; как нет ни малейшего сомнения и в том, что он видел именно то, что описывал. И он великолепно помнит девушку, упомянутую в этой связи более подробно. Неужели мистер Филд серьезно предполагает, что мистер Диккенс усматривает какую-то выгоду или интерес в том, чтобы в кривом зеркале показать американскую тюрьму; если бы последний был действительно виновен в недостойном стремлении исказить истину, то чего ради он стал бы призывать в свидетели человека, добровольно испытывавшего на себе действие этой системы в течение двух лет?
Мы оставим без внимания возражение мистера Филда (который, по свидетельству мистера Питта, подчеркивает верность Бернса природе!) против обсуждения такой темы, как наша, в "чисто развлекательном" сочинении; хотя, как нам кажется, мы припоминаем два-три словечка из этой книги насчет рабства, которое, хоть и является весьма забавным, едва ли может считаться темой чисто увеселительной. Мы счастливы верить, не пытаясь обратить в нашу веру преподобного мистера Филда, что ни одно сочинение не должно быть "чисто развлекательным" и что ряд сочинений, к которым он применил бы это определение, принесли некоторую пользу для претворения в жизнь принципов, к которым, мы надеемся и верим, он, дорожа честью слуги христианской церкви, не безразличен.}
Итак, перед вами Джон Стайлз, двадцати лет от роду, арестованный по уголовному делу. Он пробыл в тюрьме пять месяцев и пишет своей сестре: "Не волнуйся, дорогая сестрица, из-за того, что я здесь. Я же не могу не волноваться, вспоминая о своем обращении с отцом и матерью. Когда я думаю об этом, я прямо-таки заболеваю. Надеюсь, бог простит меня. Я от всего сердца день и ночь молюсь об этом. Вместо того, чтобы волноваться по поводу своего пребывания в тюрьме, я должен благодарить бога за это. Ибо прежде чем попасть сюда, я вел совсем беззаботный образ жизни. В моих помыслах не было места для бога. Я думал только о стези, которая вела меня к гибели. Передай поклон моим злосчастным сотоварищам. Надеюсь, что они сойдут со своего порочного пути, ибо им неизвестны ни день, ни час, когда этот путь для них оборвется. Я увидел мое заблуждение; надеюсь, что и они увидят свое. Но я не узнал бы его, если бы меня не постигла беда. Это хорошо, что меня постигла беда. Посещай церковь, сестра моя, каждое воскресенье и не помышляй о зрелищах и театрах, ибо они тебе пользы не принесут. Очень уж много соблазнов".
Заметьте! Джон Стайлз, совершивший уголовное преступление, "вел совсем беззаботный образ жизни". Это самое плохое, что он может сказать о себе, в то время как его "сотоварищи", которые уголовного преступления не совершали, являются "злосчастными". Джон видит свое "заблуждение" и видит "их порочный путь". Джона тревожат не уголовные преступления, а театры и зрелища - места, которые посещают многие честные люди. Джон заключен в свою камеру, ставшую кафедрой для его проповедей, и поучает своих "сотоварищей" и сестру, твердя о порочности честного мира. Если полагать его все время искренним, не слишком ли он высокого мнения о себе? "Посещай он церковь которую и я могу посещать, но не ходи в театры, куда я ходить не могу". Не пахнет ли здесь кислым виноградом? Не предназначено ли это показание только "для наружного употребления"?
Вот то, что он мог бы написать сам, без подсказки: "Дорогая сестра, я чувствую, что опозорил тебя и всех тех, кто мне дорог, и, если богу будет угодно, чтобы я дожил до дня освобождения, я приложу все свои силы, чтобы исправиться и вести себя так, чтобы ты не стыдилась меня. Дорогая сестра, когда я совершил преступление, украл одну вещь... и эти мучительные пять месяцев не вернули украденного... - о, я буду трудиться до кровавого нота, чтобы возместить похищенное, - и, о дорогая моя сестра, разыщи моих бывших товарищей и скажи Тому Джонсу - Это тот бедный мальчик, что был моложе и слабее меня, - что я раскаиваюсь в том, что когда-то повел его по неправильному пути, и что теперь я из-за этого страдаю". Не будет ли так лучше? Не больше ли это походит на чистую правду?
Но нет. Это не образчик раскаяния. Видимо, должен существовать некий образчик раскаяния - определенной формы, вида, объема и размеров, как тюремная камера. Пока мистер Филд занят правкой корректуры, он получает еще одно письмо; и в этом письме автор, тоже уголовный преступник, говорит о своих "прежних заблуждениях" и поучает свою мать не поддаваться "страшным дьявольским искушениям". Не возникает ли у вас подозрений, что эта самоуверенная готовность поучать других является просто попугайским подражанием мистеру Филду, который сам поучает его; и что в своей самоуверенности они взаимно меняются ролями?
Мы позволяем себе выступить против практики цитирования, в поддержку этой системы, ложных речей, которые не были ни проверены, ни испытаны за пределами тюрьмы в мире свободного труда. Мы считаем, что они ничего не доказывают и ничего не стоят, являя собой всего лишь огорчительный пример того духовного самолюбования и самомнения, о которых мы уже говорили. Это характерно не только для системы одиночного заключения в Рединге. Мисс Мартино*, которая в целом вполне положительно оценила филадельфийскую одиночную тюрьму, наблюдала то же самое и там. "Впечатление от узников, с которыми я познакомилась, - говорит она, - было отнюдь не обнадеживающим. Некоторые из заключенных были до того глупы, что с ними в большей или меньшей степени можно было не считаться. Другие так омерзительно лицемерили и были до такой степени уверены, что уже никогда не согрешат (уверенность, неотделимая от лицемерия), что я нисколько не сомневаюсь в том, что в один прекрасный день они опять очутятся в тюрьме. Один парень, моряк, снискавший себе печальную славу тем, что лишил жизни больше народу, чем, вероятно, любой убийца Соединенных Штатов, был абсолютно уверен, что отныне вполне добродетелен. Он никогда не притронется ни к чему, крепче чая, и ни за что не посягнет на чьи-нибудь деньги или жизнь. Я сказала ему, что, по моему мнению, он не может быть во всем этом уверен, пока не увидит денег или не вдохнет запаха крепких напитков, и что его уверенность в себе превосходит ту, которую я хотела бы питать относительно себя самой. Он тряхнул в мою сторону копной рыжих волос, свирепо поглядел на меня своим единственным глазом и сказал, что уже слышал все это. Он был худшим из людей, но Христос смилостивился над его несчастной душой". (Заметьте снова, что это подтверждает наши общие наблюдения о том, что его совершенно не волнуют души тех, кого он убил.)
Предлагаем вниманию читателей другой приводимый мистером Филдом пример оздоровления психики под влиянием одиночного заключения.
"Вследствие грозящего голода день 25 марта прошлого года был объявлен днем общего поста. В моем дневнике в этот день записано следующее: "В течение вечера я посетил многих заключенных и, к большому своему удовлетворению, обнаружил, что многие из них провели этот день так, как приличествовало их положению и намеченной цели. Я считаю необходимым отметить следующее замечательное доказательство эффективности дисциплины... Все они получили свой обычный рацион. Сегодня вечером я прежде всего обошел камеры узников-новичков, ожидающих разбора своих дел (отделение A. I), и среди них (их было более двадцати) только трое отказались от какой бы то ни было пищи. Затем я обошел двадцать одного заключенного, из тех, которые уже провели некоторое время в тюрьме (отделение C. I), и там я обнаружил, что некоторые воздержались от пищи вообще, а две трети воздержались частично". Допустим, это произошло не потому, что им давали больше, чем они могли съесть, хотя мы знаем, что при таком рационе даже это иногда случается - в особенности когда дело касается лиц, находившихся долгое время в заключении. "Ответ одного узника, к которому я обратился с вопросом относительно его воздержания, был, я полагаю, искренним и очень мне понравился. "Сэр, я был не в состоянии есть сегодня при мысли о тех бедных-голодающих, но я надеюсь, что молился достаточно усердно за то, чтобы господь послал им какую-нибудь пищу".
Если бы это не было "образцовым раскаянием" и мысль о "тех бедных голодающих" действительно мучила Этого человека и действительно занимала его голову, мы хотели бы знать, почему он не чувствовал себя неловко, каждый день сравнивая свой суп, мясо, хлеб, картофель, хлопья и бобы какао, молоко, черную патоку и овсяную кашу с пищей "этих бедных голодающих", которые прямо или косвенно платят за все это, внося налоги.
Мы не считаем необходимым комментировать высказывания тех авторитетов, которых цитирует мистер Филд, стремясь доказать, какое благотворное влияние оказывает система одиночного заключения на физическое состояние человека; как оно не приносит ничего, кроме пользы психике; сколь действенным превентивным средством оно является в отношении легочных заболеваний, и так далее. Из подобных высказываний мы должны сделать вывод, что провидение совершило большую ошибку, наделив нас стремлением жить в обществе, и было бы лучше, если бы с самого начала мы жили в одиночном заключении. Говоря о наших исправительных заведениях для осужденных преступников, нам не хотелось бы также ссылаться на того "талантливого преступника", доктора Додда, чьи очень плохие стихи относились к системе, теперь уже не применяющейся. После приведенной выше выдержки из речи лорда Грея мы можем также не приводить извлечений из отчетов американских специалистов, на которых мы ссылались и которые абсолютно уверены, что не было еще случая, когда бы продолжительность срока заключения влияла на умственные способности узника тюрьмы в Филадельфии. В пьесе "Добродушный человек" * мистер Крокер убедительно доказывает, что человек может быть либо с покрытой, либо с непокрытой головой и что середины не бывает. Рассуждая соответственно, мы заключаем, что и лорд Грей, и американские специалисты не могут быть в одно и то же время правы - если только пользующиеся печальной славой укоренившиеся среди американцев привычки и отсутствие в их характере даже намека не непоседливость делают их чрезвычайно подходящими для длительного одиночного заключения и исключением из всего остального рода человеческого.
Употребляя выражение "образцовое раскаяние", мы просим читателя понять, что оно применяется не к господину Филду или к какому-либо иному священнослужителю, но к системе; отчего, по всей видимости, все эти сомнительные новообращенные становятся для нас совершенно одинаковыми. Несмотря на то, что мистер Филд не выказал особой вежливости в своих высказываниях, приведенных выше, мы желаем проявить всю возможную учтивость по отношению к нему, к его сану и тому рвению, с каким он выполняет свои обязанности. Преисполненные стремления представить его читателю со всей беспристрастностью и объективностью, мы не простимся с ним, прежде чем не приведем следующую цитату из его книги:
"Вряд ли прошло достаточно времени с момента введения настоящей системы, чтобы я мог рассказать об отбывших срок наказания преступниках. Не приходится удивляться, имея дело с классом так низко павших людей, с последними подонками общества, что некоторые из тех, на исправление которых я возлагал надежды, вновь вернулись на путь преступлений. Несколько случаев меня разочаровали, но отнюдь не обескуражили, поскольку я могу с удовлетворением указать на многих людей, поведение которых свидетельствует об их исправлении. Удивительно отрадно было получить сообщения от некоторых освобожденных преступников, так же как от священников тех приходов, в которые они возвратились. Я сам также посетил некоторых из наших бывших узников на дому и был обрадован тем, что услышал, и явными признаками морального обновления, которые наблюдал. Хотя я еще не беру на себя смелости описывать особые случаи, где я весьма верю в исправление (ибо, как я уже заявил, длительность эксперимента пока что недостаточна), все же я могу с удовольствием сослаться на некоторые официальные документы, свидетельствующие о благоприятных результатах применения подобной системы в других учреждениях".
Следует также указать, что его преподобие мистер Кингсмилл, священник Образцовой тюрьмы в Пентонвиле, в своем беспристрастном и остроумном докладе первого февраля 1849 года парламентской комиссии выразил уверенность в том, что "влияние, оказываемое здесь на нравственность заключенных, является в высокой степени обнадеживающим".
Мы все же умоляем наших читателей еще раз подумать о рационе в Образцовой тюрьме, который является очень существенным элементом системы, хотя сама по себе система считается такой здоровой; еще раз вспомнить о других огромных расходах на это учреждение; вникнуть в обстоятельства этой старой страны со всеми ее неизбежными ненормальностями и контрастами; и, спокойно взвесив все Это, решить, достаточно ли оснований для того, чтобы добавлять еще одно чудовищное противоречие ко всем остальным. Наши читатели должны ясно осознать, что, обсуждая данный вопрос, мы противопоставляем данную систему не прежним тюрьмам с их бесправием и произволом (с ними, благодарение небу, мы уже покончили), но системе совместного содержания заключенных. В общих тюрьмах паек гораздо скромнее, а ежегодные расходы на питание, управление, ремонт, одежду и т. д. по самым щедрым подсчетам не превышают в среднем 25 фунтов стерлингов на каждого; многие заключенные (и так было бы с каждым из них, если бы позволили условия некоторых переполненных тюрем) пребывают взаперти в одиночестве в течение двенадцати часов из каждых двадцати четырех; и заключенный, хотя и защищен от всякого разлагающего влияния, все же остается членом человеческого общества, он не становится изолированным существом, которое не видит и не чувствует вокруг себя ничего и никого, варясь в собственном соку. Нам говорят о том, что система совместного содержания при запрещении разговоров вызывает возражения, потому что случаи нарушения при ней тюремной дисциплины влекут за собой ряд наказании: но ведь нам говорят не переводя дыхания и о том, что решениям, принятым заключенными относительно их туманного будущего, следует верить, и о том, что они при малейшем искушении не выдерживают первых же испытаний в реальном настоящем.
Могу ли я больше верить образцовому раскаянию, чем прошлому заключенного, когда мне говорят, что, если мы поместим данного человека с другими людьми и строжайше прикажем ему не общаться с ними ни с помощью слов, ни с помощью знаков, у него не хватит силы воли повиноваться тюремному режиму?
Вспомним и то обстоятельство, что, хотя система одиночного заключения одобрена английским парламентом и распространяется в Англии, она не получила распространения в Америке, несмотря на усилия всех "лихих наездников" Соединенных Штатов. Вспомним, что она никогда не применялась в государстве, известном своей образованностью, умеренностью, своими замечательными, пользующимися европейской славой, людьми, своими великолепными общественными институтами. Пусть эта система, если уж вы так хотите, в ограниченном масштабе будет испытана в этой стране на преступниках всех категорий, пусть будет подвергнута испытанию система капитана Макконохи; пусть будет подвергнуто испытанию все, в чем есть хоть крупица надежды; но пусть эти изменения будут только частью общей системы преобразований, рассчитанной на то, чтобы вернуть к честной жизни хотя бы некоторых из заблудших людей этой страны, а не будет являть собой живое воплощение удивительно любовного предпочтения преступления нужде и труду. Всякую тюрьму, рассчитанную на данную систему, строительство которой требует больших затрат, практически невозможно использовать для тюрьмы другой системы, и налогоплательщикам следует хорошенько подумать, прежде чем принять как само собой разумеющееся то, что эта система безусловное и непреходящее благо для страны.
При системе одиночного заключения узники занимаются однообразной отупляющей работой. При системе совместного заключения администрация Миддлсекского графства почти упразднила монотонный труд. Разве не входит в задачу юристов изучение вопроса о том, какая работа меньше всего нравится людям, всегда мыкающимся по тюрьмам больших городов - карманникам, ворам, неисправимым бродягам, хроническим алкоголикам, нищим вымогателям, - и разве не входит в эту задачу предоставление им именно этой работы, вместо любой другой? Среди лихих наездников, любителей скачек с препятствиями, это, как нам известно, не модно. Но мы бы нашли для всех этих людей особо трудную и черную работу, какая будет проводиться только в тюрьме и нигде более. И мы считаем своим долгом высказать сомнения по поводу того, уместно ли в такой стране, как Англия, с ее уважением к труду и трудящимся, снабжать и без того перегруженный рынок плодами трудов заключенных. По этому поводу торговцы недавно публично выражали недовольство. И мы не можем закрывать глаза на тот факт, что оно действительно обоснованно.
27 апреля 1850 г.
МЫСЛИ ВОРОНА ИЗ "СЧАСТЛИВОГО СЕМЕЙСТВА" *
Перевод И. Гуровой
I
Я не намерен этого терпеть, да и с какой стати?
Один раз изложив свои горести на бумаге, я решил продолжать в том же духе. У вас, людей, есть поговорка: "Если меня и за ягненка повесят, так уж лучше я украду целую овцу". Ну и очень хорошо: если у меня может случиться недоразумение с нашим хозяином из-за десяти листиков бумаги, так уж лучше я испишу их сотню. Итак, начали!
Хотел бы я знать, кто такой Бюффон *. Что он не был птицей, я хоть сейчас присягну. А в таком случае, что он мог понимать в птицах - и особенно в воронах? Он делает вид, что ему известно о воронах все. Но откуда? Был тот, от кого он почерпнул свои сведения, вороном? Ну, уж нет! Еще не родился ворон, который стал бы вот так откровенничать - почитайте-ка историю, и вы сами в этом убедитесь.
Каждую субботу в наше заведение является поглазеть на нас школьный учитель в порыжелых черных панталонах и приводит с собой кучу мальчишек. Он им все уши прожужжал Бюффоном. Вот откуда я знаю, что говорит Бюффон. Очень вежливый человек ваш Бюффон, да и вы все вместе взятые очень вежливые люди, это уж будьте уверены.
С чего вы взяли, что я пронырлив и нагл, что я всюду сую свой нос, что я дразню собак и гоняю их, что я безобразничаю на птичьем дворе и что я, не жалея усилий, обхаживаю кухарку, дабы войти к ней в милость? Вот что болтает ваш приятель Бюффон, а вы ему и поверили! И с чего вы взяли, что я "обжора по природе и вор по привычкам"? Да ведь тот самый мальчишка, которому это было сообщено с должной ссылкой на Бюффона, в эту самую минуту, пяля на нас сквозь сетку глаза, поглаживал в кармане чужой волчок, а сам чуть дышал, объевшись пудингом.
Я вам одно скажу. Вот у вас хватает совести писать всяческие историйки про нас, и решать, какими мы должны быть, а какими - не должны, и наделять нас всякими кличками. А как вы думаете, в каком виде предстанете вы сами, если мы вздумаем пописывать историйки про вас? Скажу не хвастая, мне кое-что известно о цирке Астли *, недаром же я прожил несколько лет в тамошних конюшнях. Черт побери! Послушали бы вы, что говорили лошади после представления, так не мнили бы о себе столько!
Не подумайте, что я восхищаюсь Кошкой. Я ею вовсе не восхищаюсь. Вернее сказать, я питаю к ней личную вражду. Но, будучи обречен вести подобную жизнь, я порой снисхожу до беседы с ней, и как-то спросил, каково ее мнение на ваш счет. Перед тем, как поселиться здесь, она проживала у старой и богатой дамы, приходившейся теткой множеству племянников и племянниц. Так, по словам Кошки, она там такого насмотрелась, что не понимает, как у вас хватает наглости обвинять Кошку в лукавстве и себялюбии.
Значит, я, по-вашему, не жалея усилий, обхаживаю кухарку, вот как? Уж вы-то, конечно, ни на что подобное не способны, а? Среди вас не найдется ни одного политического деятеля, который, не жалея усилий, обхаживал бы министра, э? Ни одного священника, усердно обхаживающего епископа? Гм! Ни одного блюдолиза, усердно обхаживающего вельможу? Ой ли? У вас, значит, нет ни прислужничества, ни искательства, ни погони за выгодным местечком, ни лакейства во имя золотых и серебряных жезлов? Ну, совсем ничего такого? Короче, у вас нет излишка в кухарках, которых вы все усердно обхаживаете, подбираясь к общему пирогу? Да уж конечно. Это вы предоставляете воронам.
Ваш приятель Бюффон, да и многие другие из вас, любит живописать нашу натуру, не жалея красок. А хотите послушать, каковы ваши собственные нрав и терпеливость? Спросите Собаку. О том, как вы никогда не перегружаете, никогда не бьете усердного работника? Спросите приятеля моего шурина Верблюда в Зоологическом саду. О том, как вы вознаграждаете верных слуг за долгую службу? Жаль, что я не могу отослать вас к последней лошади, которой мне довелось пообедать (эх, и жестка же она была!) на живодерне в Тэттл Бридж. О том, как вы из кротости никогда не пускаете в ход палку? Погодите, вот скоро выйдут мемуары Осла!
Вы, как погляжу, любите насмехаться над Попугаем. Я сам попугаев недолюбливаю. Мне не нравится попугаичий голос - хрипотцы в нем не хватает. И попугаичья ливрея мне противна - для одежды приличен только черный цвет. Мне приятней закусить попугаем, чем смотреть на него. Куда приятней. Но ведь вы-то смеетесь над попугаем потому, что он без конца твердит одно и то же, а вам не кажется, что вы тут над собой смеетесь? Вам когда-нибудь приходилось слышать, как глава кабинета, когда заходит речь о каком-нибудь вопиющем злоупотреблении или непростительной ошибке, известной всей стране, вдруг начинает заверять достопочтенных членов палаты, что самому ему ничего об этом не известно, но что все необходимые справки будут немедленно наведены? А вы слышали, как судья, ужасаясь неизбывному невежеству какого-нибудь бедняка-преступника, заявляет, что это из ряда вон выходящий случай и что он просто ушам своим поверить не может - хотя всю свою жизнь он мог бы у самых стен своего дома наблюдать десятки тысяч столь же прискорбных исключений? Да слышали ли вы в вашей среде что-либо равное попугаичьему повторению таких слов, как "конституция", "родина", "служение обществу", "самоуправление", "централизация", "противуанглийский", "капитал", "равновесие сил", "капиталовложения", "хлеб", "права рабочих", "заработная плата" и так далее? Слышали ли вы что-либо подобное? Нет! Само собой разумеется, никогда не слышали.
Но вернемся к этому вашему Бюффону. Он находит, что мы, вороны, на редкость странные существа. Мы обладаем такими замечательными чертами характера, что просто не верится. "Монета, чайная ложечка или кольцо, говорит он, - неминуемо соблазняют их. Побуждаемые алчностью, они исподтишка хватают подобные безделки и, если за ними не следят, утаскивают их в свой излюбленный тайник". Просто удивительно!
Вам когда-нибудь приходилось слышать о местечке, которое зовется Калифорнией? Мне вот приходилось. Говорят, туда со всех концов света набрались какие-то твари: они роются в земле, полощутся в воде, болеют, линяют, живут в нужде и страхе, голодают, умирают, гибнут, убивают друг друга - и все ради чего? Ради монеток, которые им хочется утащить в свой излюбленный тайник. Воронье они, все до единого. Ни одного человека среди них днем с огнем не сыщешь, так-то.
Вы когда-нибудь слышали о железнодорожных акционерных компаниях? Я-то слышал. Вот когда мы себя показали - мы, пернатые создания, обладатели уютных гнездышек! Как мы все с ума сходили из-за таких компаний! Как мы все, до единой птицы, от орла до воробья, падали ниц перед таким вот огородным пугалом и поклонялись ему во имя любви к клочкам бумаги, сыпавшимся из его грязных карманов! Если бы оно не прогнило насквозь и не рассыпалось, мы лет через десять, того и гляди, наградили бы его титулом! А подите вы вместе с вашим Бюффоном и не морочьте мне голову своими разговорами.
"Ворон не довольствуется похищением припасов из кладовой или погреба (вот вам опять ваш Бюффон!). Нет, он покушается и на более драгоценную добычу, от которой ему нет ни радости, ни проку". Как вы должны этому дивиться, вы, люди, - даже больше, чем та Кошка, которая жила у богатой старухи!
Нет, я этого терпеть не намерен. Не выйдет по-вашему! Раз люди пишут о воронах, то и вороны будут писать о людях - я уж об этом позабочусь. Ну, хоть не вороны, а Ворон - а точнее сказать, я сам. Я напишу все, что о вас думаю. А если подвернется удобный случай и выпадет досужая минутка, я составлю вашу естественную историю. Вы любите поговорить о возложенных на вас высоких миссиях. Так вот это будет моей миссией. Как она вам понравится?
Я с благодарностью воспользуюсь сведениями, сообщенными мне любым животным, кроме подобных вам; все птицы, звери и рыбы, если они того пожелают, могут содействовать мне в исполнении моей миссии. Я намекнул об этом Кошке, сообщил об этом Мыши и попросил об этом Собаку. Когда я говорю об этом Сове, она покачивает головой и выражает сомнение. Но когда же это она не покачивала головой и не выражала сомнения? Выступая публично, она только и делает, что покачивает головой и выражает сомнение. И ведь, кажется, она из-за этого нажила себе немало неприятностей за те долгие годы, пока гнездилась в Канцлерском суде. Но отвыкнуть от этого она никак не может. И ничего другого от нее не добьешься.
Да, кстати о миссиях! Жена нашего Хозяина тоже обзавелась миссией! Она уверилась, что жить не может без права голосовать на выборах, без права выставлять свою кандидатуру в парламент, - а также, если не ошибаюсь, без права получать офицерские чины в армии и флоте. Она вдруг открыла, что ей вовсе незачем быть утешением жизни нашего Хозяина и пленять его своей отрешенностью от грубого торгашества мира мужчин; наоборот, она почувствовала, какое это низкое тиранство - ждать от нее, чтобы она была светлой феей его домашнего очага, - и помышляет теперь только о произнесении речей. Такова новая миссия Жены нашего Хозяина. Ну, какая Голубка способна на подобную нелепость? Она-то знает, в чем ее истинная сила.
Вы чванитесь своим даром речи, но к чему вам слова, коли вы не можете найти им применение получше? Вы же только и делаете, что вечно заводите из-за них свары. А не пора ли вам подумать о вещах более существенных? По-моему, у вас есть священная заповедь, не позволяющая вцепляться друг другу в глотку из-за простых слов. Вы ведь ее почитаете, не так ли?
Право, меня на моей жердочке в Счастливом Семействе и то совсем оглушили слова. В зверинце, перед тем, как меня продали, я все думал, что хуже павлиньего крика ничего быть не может, но уж лучше двадцать павлинов, чем один Горэм * и Тайный совет. В пылу своих словесных потасовок вы забываете о зрителях. Но если бы вы слышали то, что мне приходится слышать на моей людной улице, вы перестали бы поднимать такой шум и позволили бы большинству спокойно во что-то верить. Вы перегибаете палку, уверяю вас.
Что же удивительного, если Попугай набирается разных слов и начинает ими забавляться? Какое другое занятие может он себе найти? Ведь нет ни нуждающихся попугаев, ни неграмотных попугаев, ни попугаев-иностранцев, пребывающих в заразном состоянии мятежа, ни попугаев, которым грозила бы моровая язва, ни гнусных трущоб, населенных нищими попугаями, ни попугаев, требующих, чтобы их скорей-скорей отправили за моря. А вот среди вас!..
Ну-с, повторяю: я более не намерен этого терпеть. Покорное приятие несправедливости недостойно Ворона. Я испускаю карканье восстания и призываю Счастливое Семейство сплотиться вокруг меня. Вы, люди, много лет делали, что хотели. Но теперь вы услышите о себе кое-что новенькое.
Я обнаружил, что прошлые мои записи исчезли из уголка, где я их припрятал. Я грешным делом заподозрил Скворца, но он говорит: "Клянусь честью!" Если они попали к мистеру Роуланду Хиллу, он воздаст мне должное и куда больше, чем вы воздавали ему за последнее время! - или я в нем ошибся.