Джентльмены, я хочу заключить свою речь (громкие крики "Продолжайте!") - пока что заключить, мне еще предстоит сегодня в третий раз докучать вам, повторением того, что я уже сказал. Я начал с литературы, ею же и закончу. Мне просто хочется выразить убеждение, что если человеку есть что сказать, то большое количество слушателей не должно смущать его - оно не опасно ни для него, ни для взглядов, которые он проповедует, - при условии, разумеется, что он не одержим нахальной мыслью, будто ему следует снисходить до умственного уровня простого народа, а не поднимать этот уровень до своего собственного, буде сам он стоит выше; и при том еще условии, что он выражает свои мысли и чувства достаточно ясно, а это немаловажная оговорка, ведь предполагается, что он смутно рассчитывает на то, что его поймут. (Возгласы, смех.) От имени литературы, которой вы сегодня воздали честь, я душевно вас благодарю, а от своего имени еще отдельно благодарю за лестный прием, оказанный вами человеку, чья заслуга состоит лишь в том, что он избрал литературу своей профессией. (Приветственные возгласы.)
[Форстер предложил тост за бирмингемское Общество художников, восхвалял "королей торговли" Бирмингема, Манчестера и Ливерпуля как новых Медичи. Были еще речи, потом снова выступил Диккенс:]
Меня просили предложить тост - вернее, по выражению моего друга мистера Оуэна, временно взять на себя роль ходячей рекламы и расхвалить вам учебные заведения Бирмингема (смех), что я и готов сделать с великой радостью. Джентльмены, мне, очевидно, следует просто-напросто перечислить наиболее важные из этих заведений - не для того, чтобы освежить вашу память, этого вам, местным жителям, не требуется, но просто потому, что такое перечисление покажет, что вами уже сделано, что делается и что еще предстоит сделать. Первой я назову классическую школу имени короля Эдуарда, со всеми ее отделениями, а среди этих отделений должно раньше всего упомянуть то, где жен рабочих обучают быть хорошими женами и хорошими работницами, украшением своего дома и источником счастья для окружающих, - я имею в виду отличные, под отличным единым руководством, женские школы в разных концах этого города, подобные которым мне искренне хотелось бы видеть во всех городах Англии. (Приветственные возгласы.) Далее идет колледж Спринг-Хилл, учебное заведение, принадлежащее индепендентам, среди преподавателей которого литература прежде всего с гордостью приветствует мистера Генри Роджерса, одного из самых почтенных и способных литераторов, сотрудничающих в "Эдинбургском обозрении". Далее - колледж Королевы, это, можно сказать, еще только младенец, но будем надеяться, что под присмотром столь превосходного Доктора он в добром здоровье достигнет зрелости. (Приветственные возгласы.) Далее - школа рисования, заведение, как справедливо выразился мой друг сэр Чарльз Истлейк, совершенно необходимое в таком городе, как ваш; и наконец Политехническая школа. Свое глубокое убеждение в том, что значение ее для вашего города неизмеримо, я высказал еще давно, когда имел честь присутствовать на собрании учредителей этой школы под эгидой вашего достойного представителя мистера Шолфилда. (Крики "браво".) Все это прекрасные начинания, каждое в своем роде, но я с радостью убедился, что ими дело не ограничивается. На днях я прочел в одной бирмингемской газете интереснейший отчет о собрании, на котором обсуждалось учреждение исправительной школы для малолетних преступников. Вы не можете считать себя свободными от почетной задачи - спасать этих несчастных, заброшенных юных отщепенцев. Я читал про одного мальчугана - ему всего шесть лет, а он уже двенадцать раз побывал в руках полиции. Вот из таких-то детей и вырастают самые опасные преступники; и чтобы извести это страшное племя, общество должно брать малолетних на свое попечение и растить их по-христиански. (Громкие аплодисменты.)
Отрадно мне было также узнать, что задумано создание Литературно-научного учреждения, которое явилось бы украшением даже этого города, если бы ничего подобного здесь еще не было; учреждения, в котором, сколько я понимаю, слова "привилегия" и "привилегированный" не будут известны вовсе (громкие крики одобрения); где все классы общества смогут встречаться на основе взаимного доверия и уважения; где будет большая галерея картин и статуй, доступная для всех, кто захочет прийти и полюбоваться: где будет музей моделей, по которым промышленник сможет изучать свое производство, а умелец-рабочий разрабатывать новые замыслы и добиваться новых результатов; где не будут забыты даже рудники, расположенные под землею или под морским дном - они тоже будут в миниатюре представлены любознательному взору; словом - учреждение, где будут устранены многие и многие препятствия, в настоящее время неизбежно стоящие на пути неимущего изобретателя, и где он, если есть у него природные способности, почерпнет надежду. (Громкие аплодисменты.)
С большим интересом и радостью я узнал, что несколько джентльменов решили на время отложить другие свои занятия и, как добрые граждане, посвятить себя этому патриотическому начинанию. Через несколько дней они должны собраться, чтобы сделать первые шаги к этой благородной цели, и я призываю вас выпить за успех их усилий и обязаться по мере сил им содействовать. (Громкие крики одобрения.)
Если бы я задумал перечислить все учебные заведения Бирмингема, я бы еще долго не кончил; но я кончаю, добавив только напоследок, что в нескольких шагах отсюда я видел одно из самых интересных и полезных заведений для глухонемых, какие мне когда-либо доводилось видеть.
(Крики "браво".) На фабриках и в мастерских Бирмингема я видел столь отменный порядок и стройную систему, что и эти предприятия можно назвать в своем роде просветительными. И ваша роскошная ратуша, когда в ней устраиваются общедоступные концерты, тоже служит замечательным учебным заведением. А результаты я видел в поведении ваших рабочих, уравновешенном благодаря природному такту, равно свободном как от подобострастия, так и от заносчивости. (Крики "браво".) Истинное удовольствие доставляет о чем-нибудь их спросить, хотя бы для того, чтобы услышать, каким тоном они вам ответят, - этот тон отмечает каждый наблюдательный человек, впервые приезжающий в ваш город. Соберите воедино все эти нити и еще многие другие, которых я не коснулся, и, соткав из них добротную ткань, убедитесь сами, сколь много заключено в этих словах - Учебные заведения Бирмингема. (Бурная овация.)
РЕЧЬ В АССОЦИАЦИИ ПО ПРОВЕДЕНИЮ РЕФОРМЫ УПРАВЛЕНИЯ СТРАНОЙ
27 июня 1855 года *
Наилучшей благодарностью за теплый прием, оказанный мне этим почтенным собранием, будет, я в том уверен, обещание вместить все, с чем я намерен к нему обратиться, в возможно более короткую речь. Еще свыше тысячи восьмисот лет тому назад были люди, которые "думали, что в многословии своем будут услышаны" *. Поскольку с тех пор они размножились до чрезвычайности и поскольку я замечаю, что в наше время они особенно процветают в Вестминстере (смех), я всеми силами постараюсь не умножать собой этого плодовитого племени. (Крики "браво", смех.) С неделю назад благородный лорд, ныне возглавляющий правительство, выразил в парламенте удивление по поводу того, что мой друг мистер Лейард не покраснел, рассказав в этих стенах правду о том, что известно всей стране и что лучше всех должно быть известно тем бескорыстным сторонникам благородного лорда, которым посчастливилось из вечера в вечер слушать и поощрять его, когда он только стал премьером, - я хочу сказать, что он имел обыкновение шутить в своих парламентских речах в ту пору, когда наша страна была погружена в пучину позора и горя (правильно!) - повторяю, этот благородный лорд очень удивился, что человек нашего времени, своим вдумчивым и отважным поведением прославивший и себя и свое время, не покраснел, дерзнув пойти наперекор его светлости, - и, удивившись, он отпустил изящную остроту по поводу любительских спектаклей в театре Друри-Лейн. (Возгласы одобрения и смех.) Я немного разбираюсь в спектаклях, как любительских, так и официальных, и я продолжу метафору благородного лорда. Не стану говорить о том, что, если бы я задумал набирать труппу из слуг ее величества, я бы знал, где найти комического старика (взрыв смеха); или, что, задумай я поставить пантомиму, я бы знал, в какое учреждение обратиться за трюками и превращениями (смех), а также за целой толпой статистов, чтобы подставляли друг другу ножку в сцене соперничества, которая многим из нас знакома как по этим, парламентским, так и по иным подмосткам, и в которой большую часть предметов, летящих в головы противникам, составляют хлебы и рыбы. (Крики "браво", смех.) Но я попытаюсь объяснить благородному лорду, почему был поставлен этот любительский спектакль и почему, как ни хотелось бы ему опустить над ним занавес, нет ни проблеска надежды на его окончание. Причина заключается в следующем: официальный спектакль, до руководства которым снизошел благородный лорд, так нестерпимо плох, механизм его так громоздок, роли распределены так неудачно, в труппе так много "лиц без речей" (смех), у режиссеров такие большие семьи и так сильна склонность выдвигать эти семьи на первые роли - не в силу особенных их способностей, а потому что это их семьи, - что мы просто вынуждены были организовать оппозицию. (Возгласы одобрения.) "Комедия ошибок" в их постановке так смахивала на трагедию, что сил не было смотреть. Поэтому мы взяли на себя смелость поставить "Школу реформ" * и надеемся, что наше представление послужит к просвещению благородного лорда. (Крики "браво", смех.) Если же он возразит, что мы не имеем права просвещать его без его разрешения, мы осмелимся настаивать на этом праве, поскольку он-то заставляет нас не только смотреть его спектакли, но еще и оплачивать всю бутафорию. (Смех.)
Господин председатель, так как в политическом собрании я участвую впервые (вот как?) и так как не политика составляет мое ремесло и мое призвание, то будет, пожалуй, небесполезным объяснить, как я здесь очутился: ведь соображения, подобные тем, что повлияли на меня, мелькают, возможно, в уме и у других, еще не сделавших выбора. (Правильно!) Я хочу всегда, и от всего сердца, исполнять свой долг по отношению к моим согражданам. В этом нет ничего самоотверженного или доблестного - я к ним глубоко привязан, и разве могу я забыть о том, что они с давних пор дарили меня своим доверием и дружбой! (Возгласы.) В своей сфере деятельности, которую я никогда не покину, - никогда не выйду из круга обычных моих занятий дальше, или на более долгое время, чем сегодня, потому что я живу литературой и довольствуюсь тем, что служу обществу через литературу, сознавая, что нельзя служить двум господам, - в своей сфере деятельности я за последние несколько лет пытался понять наиболее жестокие формы общественной несправедливости и содействовать их исправлению. (Крики "браво".) Когда газета "Таймс" печатала почти невероятные разоблачения в связи с преступной неразберихой, злонамеренно создаваемой безответственными чиновниками и приведшей к тому, что на всей земле у Англии не оказалось врага и вполовину столь грозного, как она сама, и столь же способного ввергнуть ее храбрых защитников в ненужные страдания и гибель, - в то время я полагал, что угрюмое молчание, охватившее страну, свидетельствовало о самой черной за много лет странице в жизни великой нации (Крики, возгласы.) Видя, как стыд и негодование накипают во всех слоях общества и этот новый повод для раздоров прибавляется к невежеству, нужде и преступности, которые и без того составляют достаточно шаткую основу нашей жизни; как парламент лишь очень редко и приблизительно выражает общественное мнение и сам, очевидно, к общественному мнению не прислушивается; как правительственная и законодательная машина крутится вхолостую и люди соскакивают с нее и отходят в сторону, словно предоставляя ей довершить то, что ей еще осталось, - разрушить самое себя, после того как она разрушила столь много дорогого их сердцу, - видя все это, я полагал и полагаю, что единственный здоровый оборот, который могут принять дела при таком опасном положении, это - чтобы народ пробудился, чтобы народ сказал свое слово, чтобы объединился, вдохновленный патриотическими и лояльными чувствами, для достижения великих мирных конституционных перемен в управлении его собственными делами. (Одобрительные возгласы.) В такой серьезный момент возникла эта Ассоциация, и в такой серьезный момент я вступил в нее. Если нужны еще доводы в пользу этого моего шага, скажу так: на мой взгляд, делами, которыми занимаются все, по существу, не занимается никто; в исполнении гражданского долга, как и во многом другом, люди должны действовать сообща, и наконец по закону природы должен быть какой-то центр притяжения, к которому устремлялись бы отдельные частицы, иначе не может появиться на свет никакое полезное учреждение с признанным кругом обязанностей. Ну что ж! Ассоциация возникла, и мы состоим ее членами. Какие же возражения против нее выдвигают? Я слышал в основном три таких возражения и сейчас коротко упомяну о них в том порядке, в каком их услышал. Во-первых, Ассоциация намерена, через избирательные округа, оказывать влияние на палату общин. Скажу без малейших колебаний, что никакой веры в нынешнюю палату общин у меня нет (вот как?) и что такое влияние я считаю совершенно необходимым для благоденствия и чести нашей страны. Не далее как вчера я перечитывал одну из любимых своих книг, и вот что писал двести лет тому назад мистер Пепис * о палате общин своего времени и о политическом соперничестве в ее стенах:
"Мой родственник Роберт Пепис говорит мне, что для него горше всего на свете, что это дело ему поручено как состоящему в парламенте; потому что, на его взгляд, там ничего не делается по правде и по душе, а только из зависти и по расчету".
Как случилось, что через двести лет, а главное - через много лет после билля о реформе, палата общин так мало изменилась, в это я не буду вдаваться. Я не стану спрашивать, почему билли, теснящие и угнетающие народ, так легко протаскивают через палату (правильно!) и почему меры, в самом деле служащие к его пользе, так трудно через нее провести. (Браво!) Я не стану подвергать анализу спертый воздух кулуаров, ни разлагать на первоначальные газы его мертвящее действие на память почтенного члена парламента, который некогда добивался чести получить ваши - и мой - голоса и поддержку. Я не стану спрашивать, как случилось, что личные пререкания, включающие все степени и определения, какие знал еще Шекспиров Оселок * - учтимое возражение - грубый ответ - смелый наскок - дерзкий отпор - ложь обходная и ложь прямая (смех) - всегда занимают палату неизмеримо больше, нежели здоровье, обложение налогами и просвещение целого народа. (Возгласы.) Я не стану проникать в тайны темной комнаты, где Синяя Борода, он же Партия, хранит задушенные официальные запросы, строго-настрого запретив своей последней жене отворять туда дверь. (Смех.) Я только хочу задать всем здесь присутствующим вопрос: не убеждает ли их скромный практический опыт, будь то давнишний или недавний, в том, что палата общин бывает порою туга на ухо, подслеповата и несообразительна; иначе говоря, что здоровье ее расшатано и требует постоянного наблюдения, а время от времени - применения сильно действующих возбуждающих средств; и неужели она так-таки не поддается лечению? (Крики, возгласы.) На мой взгляд, для того, чтобы сохранить ее как действительно полезный и независимый орган, народ должен неустанно и ревниво за ней наблюдать; и нужно расшевелить ее память; не давать ей уснуть; а когда ей случится принять слишком большую дозу министерского опиума, нужно заставить ее размяться, побегать взад-вперед и дружески потормошить ее и пощипать, как делается в подобных случаях. (Смех.) И я считаю, что никакая власть не имеет столь неоспоримого права выполнять эти функции, как организация, включающая избирателей со всех концов страны, которые объединились потому, что родина им дороже, чем сонное бормотание, бессмысленная рутина и дурацкие устарелые условности. (Одобрительные возгласы.)
Теперь о возражении номер два. Утверждают, что эта Ассоциация восстанавливает один класс против другого. Так ли это? (Крики "Нет!".) Нет, она видит классы, настроенные друг против друга, и стремится примирить их. (Крики "браво".) Я хочу избежать противопоставления двух понятий: аристократия и народ. Я отношу себя к тем, кто способен признать за обоими и добродетели и пользу и не намерен возвышать или принижать первую за счет хотя бы единого права, по справедливости принадлежащего второму, и наоборот. (Крики одобрения.) Вместо этих слов я буду употреблять другие: те, кто правит, и те, кем правят. Ассоциация видит, что между первыми и вторыми пролегла пропасть, на дне которой погребены тысячи и тысячи самых отважных и самоотверженных людей, когда-либо рожденных в Англии. (Возгласы.) Предотвратить повторение бесчисленных меньших зол, которые, не встречая противодействия, привели и не могли не привести к этому страшному несчастью; примирить две враждующие стороны, ныне так подозрительно взирающие друг на друга, - вот какую цель ставит перед собою Ассоциация, стремясь построить через эту пропасть мост, опирающийся на простую справедливость и укрепленный здравым смыслом. (Возгласы.) Восстанавливать один класс против другого! Бессмысленный попугайный крик, который мы слышим с детства. Давайте приведем некую иллюстрацию и проверим, есть ли для него хоть малейшее оправдание. Представим себе, что почтенный старый джентльмен, у которого полон дом слуг на высоком жалованье, видит, что его хозяйство идет вкривь и вкось и что он ничего не может добиться. Когда он велит слугам накормить его детей хлебом, они дают им камни; когда он велит слугам накормить детей рыбой, они дают им змей *. То, что им велено посылать на восток, они посылают на запад; когда им положено подавать обед на севере, они роются в старых, вышедших из употребления поваренных книгах на юге; они вечно все бьют, теряют, забывают, крушат и переводят без толку; когда нужно что-то сделать, только суетятся и валят друг друга с ног; и в доме почтенного джентльмена царит полнейший разор. В конце концов почтенный джентльмен призывает к себе мажордома и говорит ему, все еще скорее печально, нежели гневно: "Это невыносимо, такого не выдержит никакое богатство, не стерпит никакое хладнокровие! Отныне я решил назначать моих слуг по новой системе. Я должен иметь слуг, которые знают свои обязанности и будут их выполнять". Мажордом в благочестивом ужасе возводит глаза к небу, восклицает: "Боже милостивый, мой хозяин восстанавливает один класс против другого!" - мчится в людскую и разражается длинной душещипательной тирадой по поводу этого злодейства. (Смех.)
Перехожу к третьему возражению, - его, сколько я мог заметить, высказывают главным образом молодые люди из хороших семей, если и имеющие какие-либо способности, то лишь к тому, чтобы тратить деньги, которыми они не располагают. (Смех.) Звучит оно обычно так: "Непонятно, чего ради эти молодчики, помешанные на реформе, суются не в свое дело!" Отмести это грозное возражение поможет мысль, которая, вероятно, уже пришла в голову большинству здесь присутствующих: именно потому, что мы занимаемся не чужим, а своим делом, и хотим, чтобы нашим делом занимались, а те, кто берет на себя им заниматься, не занимается им как должно, - именно поэтому мы и основали Ассоциацию. (Правильно!) Парламентские прения - которые, кстати сказать, за последнее время часто наводили меня на мысль, что разница между испанским быком и быком ниневийским * состоит в том, что в первом случае бык набрасывается на красную тряпку, а во втором красные облачения набрасываются на быка (смех и крики), - повторяю, парламентские прения показывают, что, по какому-то роковому стечению обстоятельств, всякое слово о необходимости реформы управления, кем бы, когда бы и где бы оно ни было произнесено, неизменно встречает "смелый наскок" и "дерзкий отпор". (Крики одобрения.) Я мог бы без труда добавить еще два-три довода, о которых твердо знаю и то, что они справедливы, и то, что их стали бы опровергать (крики, возгласы), но считаю это излишним: если народ в целом еще не убежден, что реформа управления необходима, значит, убедить его нельзя и никогда не удастся. (Возгласы одобрения.) Однако есть одна старая, широко известная и неопровержимая история с такой подходящей моралью, что я расскажу ее вместо того, чтобы приводить доводы, и тем, надеюсь, отведу от себя мученический венец святого Стефана. (Смех.) Много, много лет тому назад в Государственном казначействе завели дикарский обычай вести счет по зарубкам на палочках, такая бухгалтерия напоминала календарь, по которому Робинзон Крузо вел счет дням на своем необитаемом острове. (Смех.) Немало времени спустя родился, а затем и умер знаменитый мистер Кокер *. (Смех.) Родился, а затем и умер мистер Уолкингейм, автор "Помощи наставнику" и великий дока по части всякой цифири; родились, а затем и умерли бесчисленные счетоводы, бухгалтеры, статистики и математики; а ведомственные рутинеры все продолжали цепляться за эти палочки с зарубками, словно то были столпы конституции, и счет в Казначействе по-прежнему велся по дощечкам из вяза, называемым бирками. (Крики и смех.) В конце царствования Георга Третьего какой-то неугомонный смутьян высказал мысль, что в стране, где имеются перья, чернила и бумага, грифельные доски и несколько систем бухгалтерии, такое неуклонное следование варварскому обычаю, пожалуй, граничит с нелепостью. Прослышав о столь смелой и оригинальной гипотезе, вся красная тесьма в правительственных ведомствах покраснела еще пуще, и только в 1826 году эти палки были наконец упразднены. (Смех.) В 1843 году кто-то обнаружил, что их скопилось изрядное количество, и тогда встал вопрос: куда девать эти старые, наполовину сгнившие, источенные червями куски дерева? Надо полагать, что этот важный вопрос породил немало протоколов, меморандумов и официальной переписки. Бирки хранились в Вестминстере, и всякому из нас, частных лиц, естественно пришло бы в голову, что ничего нет легче, как распорядиться, чтобы кто-нибудь из многочисленных бедняков, проживающих по соседству, унес их себе на дрова. Но нет: от этих бирок никогда не было пользы, и ведомственные рутинеры не могли допустить, чтобы от них хоть когда-нибудь проистекла польза, а посему был отдан приказ - тайно и конфиденциально бирки сжечь. (Смех и крики.) Случилось так, что их стали жечь в одной из печей в палате лордов. От печи, битком набитой этими палками, загорелась панель; от панели загорелась вся палата лордов, от палаты лордов загорелась палата общин; обе палаты сгорели дотла; призвали архитекторов и велели им выстроить две новых палаты; расходы на эту постройку уже перевалили на второй миллион фунтов стерлингов, а национальная свинка все еще никак не перелезет через забор, и старушка Британия нынче не воротилась домой *. (Громкий смех и крики одобрения.)
Думается, я не ошибусь, если в заключение скажу, что упрямое стремление во что бы то ни стало хранить старый хлам, давно себя изживший, по самой сути своей в большей или меньшей степени вредоносно и пагубно; что рано или поздно такой хлам может вызвать пожар; что, будучи выброшен на свалку, он оказался бы безвреден, если же упорно за него цепляться, то не миновать бедствия. (Возгласы, одобрения.) Я позволю себе повторить, что, на мой взгляд, нет нужды доказывать необходимость реформы, ссылаясь на тот или другой пример, так же как нет надежды пресечь движение за реформу. По-моему, то общее положение, что наши государственные дела намного отстали от наших частных дел, что в частных делах мы славимся своим благоразумием и успехами, а в делах государственных - своими безумствами и неудачами, - это положение так же не требует доказательств, как существование солнца, луны и звезд. Исправить такое положение вещей, помочь стране проявить свои добродетели во всех областях, принимая их независимо от того, аристократические они или демократические, лишь бы были честные и подлинные, - вот как я понимаю задачу нашей Ассоциации. (Крики одобрения.) Для выполнения этой задачи она стремится объединить большое число людей, - надеюсь, людей всех состояний, дабы они и сами лучше поняли и запомнили свой долг перед обществом и внушили бы сознание этого долга другим. А также, что весьма необходимо, дабы они, бдительно следя за партийными застрельщиками, которых время от времени высылают вперед их генералы, не давали им своими ложными атаками и маневрами угнетать мелких правонарушителей и спускать крупным или дурачить публику, делая реформе смотр вместо того, чтобы вести серьезное, упорное сражение. (Громкие одобрительные возгласы.) Как человек, не имеющий никакого касательства к руководству Ассоциацией и ни с кем не советовавшийся по этому вопросу, я выражаю особенное желание, чтобы руководители ее изыскали способ открыть ее двери для образованных рабочих на льготных условиях, по сравнению с более состоятельными ее членами. (Крики одобрения.) Я хотел бы видеть среди нас много таких рабочих, потому что искренне верю, что это послужило бы к общему благу.
Благородный лорд, возглавляющий правительство, так ответил мистеру Лейарду, когда тот просил назначить день для его выступления в парламенте по вопросу о реформе: "Пусть почтенный джентльмен сам найдет для себя день". (Позор, позор!)
Так именем богов, всех вместе взятых,
Прошу, скажи: чем Цезарь наш питался,
Что вырос так? *
(Громкие возгласы одобрения.)
Пусть наш Цезарь не посетует, если я осмелюсь обратить эти возвышенные и безмятежные слова к нему самому и сказать: "Милорд, ваш долг позаботиться о том, чтобы ни одному человеку не пришлось самому находить для себя день. (Громкие крики одобрения.) Вы, кто берете на себя власть, стремитесь к ней, ради нее живете, ради нее интригуете, лезете в драку, а дорвавшись до власти, держитесь за нее когтями и зубами, - позаботьтесь о том, чтобы ни одному человеку не пришлось самому находить для себя день". (Громкие возгласы одобрения.) В нашей старой стране с ее миллионами людей, замученных тяжелым трудом, с ее высокими налогами, с ее толпами неграмотных, толпами бедняков, толпами преступников, горе тому дню, который "опасный человек" найдет сам для себя - найдет потому, что глава правительства ее величества не выполнил своего долга, не нашел, пока было время, более светлого, более доброго дня! (Громкие крики.) Назначьте день, милорд, создайте этот день; трудитесь ради дня грядущего, лорд Пальмерстон, и тогда - только тогда История, возможно, найдет день и для вас: день, отмеченный как довольством верного, терпеливого, великодушного английского народа, так и счастьем вашей августейшей госпожи и ее наследников. (Громкие, долго не смолкающие возгласы одобрения.)
РЕЧЬ В ЗАЩИТУ БОЛЬНИЦЫ ДЛЯ ДЕТЕЙ
9 февраля 1858 года *
Леди и джентльмены, одно из моих жизненных правил - не верить людям, когда они говорят мне, что им безразличны дети. Я придерживаюсь этого правила из самых добрых побуждений, ибо знаю, как и все мы знаем, что сердце, в котором действительно не найдется любви к сочувствия к этим маленьким созданиям, - такое сердце вообще недоступно облагораживающему воздействию беззащитной невинности, а значит, являет собою нечто противоестественное и опасное. (Правильно!) Поэтому, когда я слышу такое утверждение, - а это случается, хоть и не часто, - я отметаю его как пустые слова, подсказанные, возможно, модной позой - великосветской апатией, и придаю им не больше значения, чем другой моде, воспринятой в нашем обществе теми, кто устал следовать заветам человеколюбия и всем пресытился. (Возгласы одобрения.)
Я думаю, можно не сомневаться в том, что мы, собравшись здесь ради детей и во имя детей, тем самым доказали, что они нам не безразличны; более того, когда мы здесь расселись, мне стало ясно, что мы и сами еще не вышли из детского возраста и общество наше еще не взрослое, а только младенец. (Смех.) Нам нужно несколько лет, чтобы окрепнуть и немного раздобреть; и тогда эти столы, в которых сейчас ушиты вытачки, можно будет распустить, а эта зала, которая сейчас нам свободна, станет нам в обтяжку. (Возгласы и смех.) Однако же и мы, возможно, уже знаем кое-что об избалованных детях. Я не имею в виду наших собственных избалованных детей, ведь собственные дети никогда не бывают избалованы (смех), я имею в виду надоедливых детей наших добрых знакомых. (Смех.) Мы по опыту знаем, как бывает весело, когда их после обеда приводят в столовую и мы смутно, словно через закопченное стекло, видим: вдали, в конце длинной аллеи из разных десертов, уже маячит фигура домашнего доктора. (Смех.) Мы знаем - все мы, безусловно, знаем, как весело выслушивать рассказы гордой матери и застольные развлечения, состоящие из звукоподражания и диалогов, которые, в духе моего друга мистера Альберта Смита * можно озаглавить "Трудное восхождение маленькой мисс Мэри и извержения (желудочные) маленького мистера Александера". (Хохот.) Мы знаем, как бывает весело, когда эти милые детки не желают идти спать; как они пальчиками размыкают себе веки, чтобы доказать, что спать им совсем не хочется; знаем, как они, раскапризничавшись, во всеуслышание заявляют, что мы им не нравимся, что у нас слишком длинный нос и почему мы не уходим домой? Отлично знаем, как их, ревущих и брыкающихся, уносят наконец в детскую. (Крики одобрения, смех.) Один достойный доверия очевидец рассказывал мне, что однажды он вместе с другими учеными мужами пришел в гости к видному философу прошлого поколения, чтобы послушать, как тот будет излагать свои весьма строгие взгляды на воспитание и умственное развитие детей, и пока оный философ столь красноречиво излагал стройную систему своих взглядов, его сынишка, тоже в назидание ученым гостям, залез по локти в яблочный пирог, припасенный для их угощения, а еще до этого намазал себе волосы сиропом, расчесал их вилкой и пригладил ложкой. (Смех.) Вполне возможно, что и нам знакомы подобные случаи, когда принципы кое в чем не совпадают с практикой, что и нам встречались люди, глубокомысленно и мудро рассуждающие о целых нациях, но беспомощные и слабые, когда нужно сладить с отдельно взятым младенцем.
Однако, леди и джентльмены, не этих избалованных детей я должен представить вам после сегодняшнего нашего обеда. Я позволил себе поболтать о них лишь для того, чтобы мне легче было перейти к другому разряду детей, совсем на них непохожему, куда более многочисленному и вызывающему куда большую тревогу. Дети, которых я должен вам показать, это дети бедняков нашего огромного города, дети, которых десятками тысяч уносит смерть, но чью жизнь во многих и многих случаях можно сохранить, если все вы, действуя согласно божьему промыслу, а не наперекор ему, поможете их спасти. (Возгласы одобрения.) Две угрюмые няньки, Болезнь и Бедность, приведшие сюда этих детей, присутствуют при их рождении, качают их убогие колыбели, заколачивают их гробики, насыпают холмики земли над их могилами. Из ежегодного количества смертей в этом городе больше трети составляет смерть в противоестественно раннем, детском возрасте. (Внимание!) Я не стану, как принято делать с теми, другими детьми, обращать ваше внимание на то, какие они благонравные, красивые, умненькие, какие они подают надежды и на кого они больше всего похожи; я прошу вас об одном: посмотрите, какие они хилые, как уже видна на них печать смерти! И еще я прошу вас, во имя всего, что пролегает между вашим собственным детством и тем временем, о котором столь неудачно говорят, что человек впадает в детство, когда прелесть ребенка бесследно исчезла, а осталась только его беспомощность, - я призываю вас, священным именем Жалости и Сострадания, обратитесь мыслями к этим детям. (Крики "браво".) Несколько лет тому назад, будучи в Шотландии, я как-то утром сопровождал одного из гуманнейших представителей гуманного врачебного сословия в его обходе самых неимущих обитателей старого Эдинбурга. В тупиках и улочках этого живописного города - а я с грустью должен вам напомнить, как часто живописность и тиф идут рука об руку, - мы за один час увидели больше нищеты и болезней, нежели многие люди могут представить себе за всю жизнь. Мы обходили одно за другим самые жалкие жилища - зловонные, недоступные свету, недоступные воздуху, сплошные звериные берлоги и норы. В одной из таких каморок, где в холодном очаге стоял пустой горшок из-под овсяной каши, а на голой земле возле очага жались друг к другу женщина в лохмотьях и несколько оборванных ребятишек, в каморке, куда, как сейчас помню, даже дневной свет, отражаясь от высокой, потемневшей от старости и дождей стены соседнего дома, проникал весь дрожа, словно и его, как и всех здесь, трясла лихорадка, - в этой каморке, в старом ящике от яиц, который мать выпросила в какой-то лавке, лежал маленький, изможденный и бледный больной ребенок. В памяти у меня навсегда запечатлелось его исхудалое личико, его горячие исхудалые ручки, сложенные на груди, его внимательные блестящие глаза, устремленные на нас. Он лежал в своем ящике, столь же хрупкой оболочке, как и его тело, которое он уже готовился покинуть, лежал молча, очень тихий, очень терпеливый. Мать сказала, что он почти не плачет, почти не жалуется, "лежит и как будто дивится, что, мол, такое с ним делается". Видит бог, подумал я, глядя на него, ему есть с чего дивиться: дивиться, как это случилось, что все у него болит, и он лежит здесь один, без сил, - а ему бы сейчас веселиться и петь, как те птицы, что никогда и близко от него не пролетают, - дивиться, как это его, дряхлого старичка, спокойно бросили здесь умирать, точно не резвятся совсем неподалеку на зеленой траве, под лучами летнего солнца, стайки здоровых, счастливых детей; точно по ту сторону горной гряды, нависшей над городом, не волнуется сверкающее море: точно не мчатся над ним облака; точно во всем мире нет ни жизни, ни движения, ни деятельности, а только застой и распад. Он лежал и смотрел на нас, говоря своим молчанием более проникновенно, чем любой красноречивый оратор: "Скажи мне, прошу тебя, чужой человек, что все это значит? И если тебе известно, почему я так рано, так быстро ухожу к Тому, кто сказал: "Пустите детей приходить ко мне и не препятствуйте им" *, - но едва ли считал, что они должны приходить к Нему такой трудной дорогой, какой иду я, - прошу тебя, открой мне эту причину, потому что я очень стараюсь до нее доискаться и очень много об этом раздумываю и по сей день". Немало бедных детей, больных и заброшенных, я видел с тех пор здесь в Лондоне; немало видел бедных больных детей, за которыми ласково и заботливо ходили бедняки - в нездоровом помещении и в таких ужасающих условиях, что о выздоровлении нечего было и думать; но всегда в этих случаях я снова видел своего бедного маленького знакомца, медленно угасающего в ящике из-под яиц, и он снова обращался ко мне со своей немой речью, снова недоумевал, что все это значит и почему, боже милостивый, такое случается?
Так вот, леди и джентльмены, такое не должно случаться, и не будет случаться, если это собрание - эта капля крови, питающей большое сердце общества, - согласится на те меры помощи и предупреждения, какие я в силах предложить. В четверти мили отсюда стоит величавый старинный дом. Некогда, без сомнения, в нем рождались цветущие дети, они вырастали, женились и выходили замуж, привозили туда уже своих цветущих детей, и те бегали по старинной дубовой лестнице, что сохранялась там до самого последнего времени, и с любопытством разглядывали старинную резьбу на дубовых панелях. Спальни и парадные гостиные этого старого дома превращены теперь в просторные больничные палаты, и в них лежат пациенты, такие крошечные, что рядом с ними сиделки кажутся хлопотливыми великаншами, а добряк-доктор дружелюбным, вполне христианским людоедом. За низкими столиками в середине комнат сидят выздоравливающие - такие маленькие, что они словно играют в интересную игру - будто были больны, а теперь поправляются. В кукольных кроватках лежат такие крошки, что каждому полагается подносик с игрушками; и, оглядевшись, вы можете заметить, как усталая, горящая от жара щека уткнулась в половину животного царства, направляющегося в Ноев ковчег, или как пухлая ручонка (это я сам видел) одним взмахом сметает на пол все оловянные войска Европы. Стены палат украшены яркими, веселыми, приятными для детского глаза картинками. В изголовье кроваток - изображения Того, в ком воплощено все милосердие и сострадание мира. Того, кто сам некогда был ребенком, и притом сыном бедняка.
В этом доме вам расскажут, что, кроме малюток, занимающих койки, здесь еще оказывают помощь детям, которых только приносят сюда показать врачу, а таких бывает до десяти тысяч в год. В комнате, где их принимают, стоит у стены ящик, и на нем написано, что если каждая мать, побывав здесь со своим ребенком, в благодарность опустит в этот ящик один пенс, то, по точным подсчетам, средства больницы могут за год пополниться на целых сорок фунтов стерлингов. И в отчетах больницы вы можете с радостным волнением прочесть, что эти бедные женщины в признательности своей даже в трудные годы и при возросших ценах набирали-таки и по сорок и по пятьдесят фунтов. (Возгласы одобрения.) В документах этой же больницы вы можете прочесть прочувствованные заявления самых высоких и уважаемых членов врачебного сословия о том, как эта больница нужна; как невероятно трудно лечить детей в одних больницах со взрослыми, поскольку и болезни и потребности у них совершенно особенные; сколько благодаря этой больнице можно облегчить страданий и сколько предотвратить смертей - и притом, заметьте, не только среди бедняков, но и среди людей обеспеченных, потому что более систематическое изучение детских болезней не может не привести к лучшему их распознаванию и лечению. И наконец - самое печальное (я не могу вас обманывать, рисуя это заведение в слишком розовом свете): если вы придете в эту больницу и захотите сосчитать, сколько там кроватей, вам не придется считать многим больше, чем до тридцати, и вы с горестным изумлением услышите, что даже это количество, такое безнадежно ничтожное и жалкое по сравнению с необъятностью Лондона, не удастся сохранить, если только больница не получит более широкой известности. Я ограничусь этим словом известности, ибо я не допускаю мысли, что в христианском обществе, состоящем из отцов и матерей, сестер и братьев, она может, получив известность, не получить щедрой поддержки.
Вот так обстоит дело, леди и джентльмены. Я изложил вам это прискорбное дело просто, без прикрас - от них я с самого начала твердо решил воздержаться; изложил его, памятуя не только о тысячах детей, ежегодно умирающих в нашем огромном городе, но и о тысячах детей, что живут, малорослые и чахлые, терзаемые болью, которую можно было бы облегчить, лишенные столь естественных в их годы здоровья и радости. Если эти ни в чем не повинные создания сами не могут вас разжалобить, то могу ли я надеяться сделать это их именем?
В самом восхитительном, самом прелестном из очерков, порожденных нежным воображением Чарльза Лэма, он пишет о том, как зимним вечером сидит у камелька, рассказывая всякие семейные истории своим милым детям и наслаждаясь общением с ними, а потом внезапно возвращается к действительности: сам он - одинокий старый холостяк, а дети - всего лишь призраки, они могли бы быть, но их никогда не было. "Мы ничто, - говорят они, - мы меньше, чем ничто: призраки, грезы. Мы только могли бы быть, но еще долго, еще миллионы веков, мы должны ждать на унылом берегу Леты, пока нам дана будет жизнь и имя". - "Я тотчас проснулся, - добавляет автор, - и увидел, что сижу в своем старом кресле". Мне хочется, чтобы каждому из вас, в соответствии с обстоятельствами вашей жизни, явились сейчас дети-призраки - пусть это будет ребенок, которого вы любите, или еще более любимый ребенок, которого вы потеряли, или ребенок, который мог бы у вас быть, или ребенок, которым вы сами были когда-то. И пусть каждый из этих детей-призраков крепко держит за руку одного из тех малюток, что лежат в Детской больнице или погибают, потому что там не нашлось для них места. Пусть каждый из них говорит вам: "Ради меня, во имя мое, помоги этому маленькому страдальцу!" (Возгласы, крики.) Ну, так, а теперь проснитесь, и вы увидите, что находитесь в Зале масонов, что вы благополучно досидели до конца немного затянувшейся речи и поднимаете бокалы за Больницу для детей, твердо решив добиться ее процветания. (Громкие возгласы одобрения.)
[Тост за Диккенса. Казначей огласил список пожертвований - свыше 3000 фунтов стерлингов, из которых 900 - от женщин. Одна из них пожертвовала 500 фунтов, подписавшись просто "Мэри-Джейн". Диккенс предложил последний тост за дам:]
Поднимая этот бокал, мне хочется отдельно воздать должное "Мэри-Джейн" и от души пожелать всем спокойной ночи. Мало хорошего можно было бы осуществить, не будь на свете женщин. В свое время мне указывали на то, сколько сумел сделать Робинзон Крузо, будучи холостяком. Однако я, основательно изучив авторитетные источники, обнаружил, что на самом деле у этого достойного человека было целых две жены.
РЕЧЬ В КОРОЛЕВСКОМ ТЕАТРАЛЬНОМ ФОНДЕ
29 марта 1858 года
Джентльмены! Все мы, часто посещая театр, научились, я в том не сомневаюсь, предсказывать по разным мелким признакам и приметам, как развернутся события на подмостках. Например, когда молодая девица, дочь адмирала, остается на сцене одна и облегчает свою душу замечаниями общего порядка, не имеющими прямой связи с ходом пьесы, и когда из недр земли прямо у нее под ногами раздается бодрое, вдохновляющее постукивание, мы предсказываем, что сейчас будет исполнена песенка. {Смех.) Когда появляются два джентльмена, которых, по счастливому совпадению, ожидают ровно два стула, не больше и не меньше, мы заключаем из этого, что между ними состоится разговор и что в разговор этот, скорее всего, будут вкраплены воспоминания биографического свойства. (Смех.} Точно так же, когда мы замечаем, что два других джентльмена, в особенности если они принадлежат к сословию моряков, грабителей или контрабандистов, успели с последнего своего выхода вооружиться очень коротенькими кинжалами с очень длинной рукояткой, то предсказываем с некоторой долей уверенности, что такие приготовления закончатся дракой. (Смех.) Так вот, джентльмены, эти ассоциации мыслей, которые мы так часто приносим с собою в театр, можно вынести и за стены театра, а если так - вам, возможно, уже пришло в голову, что когда я просил у моего старого друга, нашего председателя, разрешения предложить тост, я имел в виду не кого иного, как моего старого друга и что именно о нем и пойдет сейчас речь. (Возгласы одобрения и смех.)
Джентльмены, обязанности попечителя Театрального фонда, каковую должность я имею честь исполнять, не столь многочисленны, как его права. Иными словами, он - не более как персонаж без слов (смех), с той лишь прискорбной разницей, что ему не по ком вздыхать. (Смех.) Если бы его роль можно было в этом смысле немного подправить, я ручаюсь, что играть ее было бы гораздо приятнее и что он уже не чувствовал бы себя таким потерянным. Обязанности этого странного персонажа состоят в том, чтобы раз в полгода наведываться в банк и ставить свою подпись в большущей, громоздкой книге, тем свидетельствуя получение двух документов, о которых ему ничего не известно и которые он тут же передает бутафору, после чего уходит со сцены. (Смех.)
Зато права у него немалые. Он наделен правом наблюдать рост и развитие общества, к которому проявлял интерес с самого его зарождения, он наделен правом по всякому подходящему поводу воздавать должное бережливости, доброте, самопожертвованию и собственному достоинству, присущим категории людей, которых невежды не ценят по заслугам и которым долго отказывали в этих добродетелях в силу глубоко укоренившегося глупого, невежественного и низменного предрассудка. (Громкие возгласы одобрения.) И наконец, он наделен правом время от времени предлагать тост за председателя на ежегодном обеде; а когда председатель - это человек, чьим талантом он горячо восхищается, в то же время глубоко его уважая (крики, возгласы), когда этот председатель человек, который служит украшением литературы и в чьем лице мы славим литературу (возгласы), тогда он чувствует, что это последнее - поистине высокое право. (Громкие крики.) Джентльмены! С первых дней существования этого общества я позволил себе внушать его руководителям мое личное убеждение, что для содействия его влиянию и успеху им следует возможно чаще выбирать председателя из числа лиц, прикосновенных к литературе и искусствам. (Правильно!) Я позволю себе сказать, что ни в одном учреждении подобного рода не председательствовало столько выдающихся, замечательных людей. (Крики "браво".) И я убежден, что никогда не бывало и никогда не будет - просто потому, что не может быть, - человека, который выполнял бы эти обязанности с большим блеском, чем благородный английский писатель, занимающий председательское кресло сегодня. (Громкие приветственные возгласы.)
Джентльмены! Я не возьму на себя смелость - сейчас для этого не время и не место - листать перед вами зачитанные страницы романов мистера Теккерея, не возьму на себя смелость обращать ваше внимание на то, сколько в них заключено остроумия, сколько в них мудрости, как много автор открыл нам в своих книгах - и притом, как они бесстрашны и как беспристрастны. (Крики "браво".) Но одно я могу сказать, отдавая им скромную дань уважения: мне представляется совершенно правильным и в порядке вещей, чтобы такой писатель, как мой друг, и такое искусство, как театр, встречались лицом к лицу, как то случилось сегодня. (Крики одобрения.) Ведь всякий хороший актер идет по стопам всякого хорошего автора, а каждый писатель-беллетрист, если даже он не избирает драматическую форму, в сущности, пишет для сцены. Пусть он пишет только романы, пусть не написал ни одной пьесы, но правда и мудрость, живущие в нем, должны проникнуть в искусство сцены, самую сущность которого составляют правда и страстность, и в какой-то мере должны отразиться в том большом зеркале, которое оно держит перед природой. (Возгласы одобрения.) Джентльмены, среди присутствующих здесь представлены и актеры, и директоры театров, и писатели. Мы можем без труда предположить, что все они изучали тайны человеческого сердца во многих и разнообразных театрах, больших и малых, но я уверен, что ни один из них, ни в одном театре, начиная с повозки Феспида *, не изучал этих таинственных движений души с большей пользой для нас, чем в веселых балаганах "Ярмарки тщеславия". Этому искусному кукольнику, который доставил нам столько радости и чьи слова сегодня нас так очаровали, нам предстоит сейчас выразить нашу признательность и приветствовать его среди нас, и, желая ему счастливого пути через многие годы и многие ярмарки, которые, как мы от души надеемся, еще дождутся прикосновения его могучего искусства, я, с вашего разрешения, предлагаю выпить за здоровье председателя, и да хранит его бог! (Овация.}
РЕЧЬ В КОРОЛЕВСКОМ ОБЩЕСТВЕ МУЗЫКАНТОВ
8 марта 1860 года
Леди и джентльмены! Я, вероятно, не ошибусь, если скажу, что всем известно следующее любопытное обстоятельство: когда люди частным образом собираются за обеденным столом, сговорившись обсудить какой-нибудь деловой вопрос, неизменно получается так, что, сколько ни старайся, не удается заставить их подойти к этому вопросу, и как раз касательно этого предмета и только этого предмета - никакими уловками невозможно вытянуть из них хотя бы слово. Поскольку все человечество убедилось в этом на горьком опыте, устроители тех обедов, на одном из коих мы сейчас присутствуем, благоразумно ввели в обычай приступать к делу немедля, в самом начале вечера. Они излагают подлежащее обсуждению дело на бумаге, и не успевает еще несчастный председатель раскрыть рот, как вот оно, черным по белому, уже лежит перед ним. (Смех.) Два длинных ряда почтенных граждан, сидящих по правую и по левую руку от председателя, надежно его охраняют, следя за тем, чтобы он вел себя как должно, и вынуждают-таки его говорить на нужную тему, хотя ни для кого не секрет, что втайне он мечтает от нее увильнуть, а в ушах у него звучит голос, проникновенный голос, который, подобно вещему голосу древнеримского раба, напоминает ему на всем пути триумфального шествия, что он - всего лишь смертный председатель и что общая участь его и всей его братии - "сказать свое слово и умереть".
Сегодня, леди и джентльмены, мы празднуем сто двадцать вторую годовщину Королевского общества музыкантов. (Громкие приветственные возгласы.) Учреждено оно было благодаря тому, что сто двадцать лет назад два джентльмена, стоя в дверях кофейни в полумиле от того места, где мы сейчас находимся, случайно загляделись на двух бедных мальчиков, гнавших по лондонским улицам пару ослиц. Эти два мальчика были сыновьями скончавшегося музыканта; два щедрых сердца, сжалившихся над ними, были сердцами двух скончавшихся музыкантов; а благородный человек, поспешивший им на помощь, был тоже ныне скончавшийся музыкант Гендель *, известный среди истинной аристократии духа - среди людей искусства - не громкими титулами, а лишь своим даром, полученным, как я разумею, из рук самого господа бога. (Крики "браво".) Так вот, леди и джентльмены, этот "Гармонический кузнец" * принялся так ретиво ковать железо своего братства, пока оно было горячо, что выбил из него искры самоуважения, независимости и процветания - качеств, которые отличают это учреждение и поныне. Все девятнадцать лет, что ему еще оставалось прожить, он трудился ради Общества музыкантов у наковальни своего искусства, трудился не жалея сил и с искренней верой, а перед смертью завещал ему царское наследство - тысячу фунтов стерлингов. (Громкие возгласы одобрения.) Теперь мы видим, что такое доброе семя и что такое хорошая музыка. Миновало сто двадцать два года; ушли в прошлое кружевные жабо и пудреные парики, ушли в прошлое белые плащи, шинели с пелеринами, огромные шейные платки и ботфорты, но из доброго семени выросло пышное, цветущее дерево, под сенью которого мы нынче сидим; и хорошая музыка по-прежнему молодо звучит в молодых ушах, в молодых голосах и пальцах каждого нового поколения. (Одобрительные возгласы.)
Леди и джентльмены, когда мне выпадает честь председательствовать на подобных обедах, я обычно стараюсь объяснить тем из собравшихся, кто, возможно, незнаком с деятельностью данного общества, из каких соображений сам я это общество поддерживаю. Так позвольте мне вкратце рассказать вам, почему я с особенным сочувствием и уважением отношусь к Королевскому обществу музыкантов.
Во-первых, потому что оно - подлинное (браво!) - не только по названию, но и на самом деле это общество музыкантов: не разношерстное сборище лиц неопределенных занятий, в которое затесались несколько музыкантов, чтобы как-то оправдать злоупотребление высоким этим словом, но общество профессионалов, связанных любовью к своему искусству и ставящих себе цели, важные для этого искусства. (Возгласы) Потому что эти люди объединились - а они только так и могли объединиться независимо и с пользой - на основе взаимной помощи (крики "браво") и заранее обеспечивают на время старости, болезни или несчастья если не самих себя, то своих собратьев, их вдов и сирот. Потому что общество это не только дает средства на образование этих бедных детей и на обучение их профессии, но и после того по-отечески о них печется: тех из них, кто успешно прошел ученичество, поощряют возвращаться в лоно общества, награждают за успехи и прилежание, а также наставляют и в дальнейшем следовать стезей правды и приверженности долгу. (Аплодисменты.) Потому что общество это не замкнутое, оно предоставляет самым новым своим членам те же преимущества, что и самым старым, и охотно принимает в свои ряды музыкантов-иностранцев, постоянно проживающих в Англии. Потому что оно действует по особым, им самим созданным правилам (одобрительные возгласы) и притом ведет дела по системе чрезвычайно неразумной и не пользующейся признанием, а именно - платит небольшое жалованье всего лишь двум лицам, действительно работающим, в то время как директоры даже расходы, связанные с собраниями, покрывают из своего кармана. (Громкие аплодисменты.) Леди и джентльмены, вы и представить себе не можете, какой переполох поднялся бы в некоем литературном обществе, если бы кровожадный субъект, ныне обращающийся к вам с этой немудрой речью, попросил бы там слова и предложил взять Общество музыкантов как пример для подражания. (Смех и одобрительные возгласы.) И наконец, леди и джентльмены, я рекомендую это общество тем из вас, кто с ним незнаком, потому что это общество артистов, основанное на правиле: все за одного и каждый за всех. Каждый из его членов с самого начала считает своей обязанностью перед всеми остальными бесплатно участвовать в любом концерте, который устраивается в пользу Общества. Каждому при вступлении в члены Общества официально и недвусмысленно напоминают, что он берет на себя обязательство по мере своих сил и способностей участвовать в большой работе, и с этой минуты его считают связанным этим обязательством. Таковы, леди и джентльмены, главные отличительные черты общества профессионалов, которое сегодня миновало сто двадцать вторую веху на своем жизненном пути, - главные его черты, но к ним можно прибавить еще одну, а именно, что ежегодный доход, получаемый им из одного только источника - от ежегодных членских взносов, - составляет немногим больше одной десятой доли той суммы, какую оно ежегодно тратит на осуществление своих превосходных целей. На обложке лежащей передо мною книги я читаю "Вечер сто двадцать второй", и я погружаюсь в сладкие грезы, вспоминая те чудеса, которые с раннего детства рождала для меня музыка. Мне грезится, что я воротился к ночи сто двадцать второй замечательных сказок "Тысячи и одной ночи" и слышу, как Динарзада, за полчаса до рассвета, говорит сестре: "Сестра Шахразада, если ты еще не спишь и если будет на то милость нашего повелителя-султана, прошу тебя, доскажи мне сказку про... английских музыкантов!" (Смех и одобрительные возгласы.) На что Шахразада отвечает, что охотно исполнила бы ее просьбу, но сдается ей, что у этой сказки нет конца (одобрительные возгласы), ибо, по ее мнению, до тех пор пока люди будут жить на земле, любить и надеяться, до тех пор не может исчезнуть музыка, поднимающая их над превратностями судьбы и над собственными заблуждениями. (Крики, возгласы.) И вот султан, который для этого случая на время изменил свое имя, опоясался не ятаганом, а косой и удалился, милостиво порешив - пусть сказка длится и сто двадцать вторую ночь и пусть братство музыкантов живет вечно. (Громкие аплодисменты.)
Леди и джентльмены, вы можете счесть это праздной игрой воображения, но ведь каких только фантазий не рождает музыка! Вы знаете, что ей дано воскрешать мертвых; ей дано привести к вашему камельку родное существо, которое если и жило когда, так только в вашем сердце. Вы знаете, что музыка дает слепому зрение, а тяжелобольному - надежду; что мертвые слышат ее. Мы все слышим ее и в смене времен года, и в шуме вод, по которым ходил наш Спаситель. А в заключение я прошу вас, прислушайтесь и еще к одному напеву вы наверняка расслышите его среди звуков сегодняшней музыки. Не может рука навсегда сохранить свою власть над смычком, струнами, клавишами; и дыхание рано или поздно слабеет. Искусное сочетание многих инструментов всегда требует и таких музыкантов, которые не могут надеяться ни на большой успех, ни на большую плату, а между тем без их участия наслаждение, которое вы испытываете, не было бы полным. Так прислушайтесь и к этому напеву: "Я - из их числа; я был молод, теперь я стар; пальцы мои утратили гибкость; дыхание ослабело. Ради того многого, что дала вам музыка, дайте мне хоть немного!"
Я предлагаю тост за Королевское общество музыкантов. (Громкие аплодисменты.)
[Позднее, предлагая тост "за дам", Диккенс, как всегда, возмущался тем, что они сидят отдельно, на галерее.]
Почему мужчины располагаются со всеми удобствами, почему перед ними дымятся яства и сверкают графины, а дамы должны сидеть наверху и оттуда с довольным видом взирать на это зрелище? Даже на Сандвичевых островах и на Таити дикари допускают представительниц прекрасного пола на свои банкеты. Не стоит ли нам изменить нынешнее положение вещей? Я со своей стороны могу сказать, что если устроители пообещают в будущем году, или еще через год, по случаю очередного торжественного обеда пригласить к столу дам и посадить по даме справа и слева от председателя, то я охотно соглашусь занять председательское кресло. (Возгласы одобрения.)