Ладно, будем считать, что Бож всё ещё ведёт меня по пути от рождения к смерти и что ему виднее.
— Но у тебя-то имя есть?
— Ньяна.
— А дальше? Род? Место рождения?
— От моего рода не осталось следа. Как и от селения, где я родилась.
Она сказала всё это без какого-либо выражения, совсем равнодушно, а я всё равно почувствовал себя грубияном, от слов которого краснеют даже уши у любой благовоспитанной женщины. Однако прежде чем мне удалось сглупить ещё раз, и уже гораздо серьёзнее, моя собеседница добавила:
— Но я надеюсь, что в скором времени смогу обрести и то и другое.
Уточнять она, разумеется, не стала, оставив меня теряться в очередных догадках. Минуты эдак на две, пока я не сообразил, что речь идёт о намечающемся замужестве.
— Есть жених на примете?
— Есть. Уж пару годков как.
— Что же до сих пор свадьбы не сыграли?
Серые глаза Ньяны стали похожими на грозовые тучи:
— А то вы не знаете!
Я подумал. Потом подумал ещё раз и ещё. А потом честно ответил:
— Не знаю.
Она собиралась произнести ещё одну укоризненную отповедь, но осеклась, что-то увидев в моих глазах, и пробормотала, глядя уже сквозь меня:
— А ведь молодой он ещё. Очень молодой…
— О чём ты подумала?
Женщина вздрогнула, словно очнувшись от забытья:
— Да ни о чём, йерте. Вовсе ни о чём.
— Тогда, может быть, всё же расскажешь, какова из себя служба, моя и твоя?
— Так я уже сказала. Помогать вам буду. Пока срок не придёт.
— Что за срок?
— Отставки моей.
А вот эти слова были сказаны одновременно и нехотя, будто представляли собой большой секрет, и слегка угрожающе, мол, недолго тебе мною командовать. В любом случае дёргать за натянувшуюся струной ниточку я не стал. Чтобы не выдернуть лишнего из полотна окружающего меня мира.
— Помогать, значит… Во всём? — Ньяна округлила глаза, но промолчала, и я начал перечислять: — Еду готовить? В доме прибираться? Бумаги писать?
— С едой и домом вам Натти поможет. Когда из прогулок своих будет возвращаться. А с бумагами я и не умею, тут уж вы сами.
— А для чего же тогда ты ко мне приставлена?
Она склонила голову чуть набок, в то же время приподнимая подбородок, словно прислушивается к неведомой мне музыке. А в следующее мгновение я кадыком почувствовал сгиб её локтя.
Воздух был и оставался неподвижным, лениво колыхаясь от моего дыхания, а Ньяна, только что глядящая мне прямо в глаза, уже стояла у меня за спиной. И рука, прежде казавшаяся мягкой и рыхлой, вдруг превратилась в жёсткий хомут, сжавший мою шею тщательно наработанным захватом.
Так не бывает… Не бывает! И всё-таки оно есть. Оно случилось, и не где-то вокруг да около, а прямо здесь. Сейчас. Со мной. Но как, Боженка меня задери?!
— Теперь поняли? — ласково спросила Ньяна, губами почти касаясь моего уха.
Ещё бы не понять! Вот только ни головой кивнуть, ни рта раскрыть. Можно было попробовать пустить в ход и свои локти, но… После произошедшего вступать в сражение с пышнотелой женщиной уже не хотелось. Я и в бытность сопроводителем не мог двигаться неуловимо для глаза. Да и никто не мог из тех, что служили вместе со мной. Так откуда же в светлокосой селянке такая сила?
Хватка ослабла, но чуть ли не раньше Ньяна вернулась на прежнее место, и опять воздух не шелохнулся.
— Значит, ты…
— Ваша защитница.
Хотелось бы знать, от кого. Но ещё больше хотелось бы знать…
— Как ты это делаешь?
Она снова нахмурилась, но сердясь не на мой вопрос, а на себя.
— Меня научили. Но я не помню как. Заснула, потом проснулась. И уже умела всё, что было нужно.
— Нужно кому?
Черты Ньяны исказились от какого-то малоприятного воспоминания, и я услышал в ответ не то, на что рассчитывал, а то, что легко мог угадать и сам:
— Он был Звеном. Серебряным.
Всё, дальше копать в том же направлении не стоит. Конечно, по всем ощущениям я как раз стою на краю ямы, и одного шага хватит, чтобы провалиться в чужую историю, но… Зачем? Эта женщина всего лишь мой телохранитель, тем более временный, как она сама сказала. А если останется после окончания службы жить в Блаженном Доле, не нужно настраивать её против меня больше, чем уже есть.
Правда, одна малость меня всё-таки пугает. Как быть, если защитник ненавидит того, кого защищает?
Я не слишком любил своих Ведущих, если вспомнить. Однако никогда не испытывал к ним сильных чувств, противоположных любви. Скорее, старался не вдумываться и не замечать больше положенного. Помню, это получалось само собой, без какого-либо труда. Хотя кое у кого из моих соучеников и трудности и труд были. В полной мере. Значит, то, что казалось естественным мне, для других могло выглядеть непонятным или даже… пугающим? Точно. Если залезть в память поглубже, можно найти не один и не десять примеров сражений духа и тела, мимо которых я прошёл, не задерживая взгляд. И не всегда те бои заканчивались так, как нужно было наставникам.
И всё же… Никто из учеников Сопроводительного крыла не допускался до несения службы, пока не справлялся с собой. А признавшие поражение и вовсе исчезали без вести. Женщина же, стоящая передо мной, уложит на лопатки любого сопроводителя не моргнув глазом, и тем не менее в её душе мира нет. Как не было мира в моей душе, когда подошёл срок оконча…
Кажется, начинаю понимать. Наконец-то.
Ей тоже очень скоро предстоит проститься с подаренным могуществом, должностью и одна Боженка ведает с чем ещё. А я, появившись, по всей видимости, нежданно, стал препятствием. Вот только на пути куда?
— Ты служила прежнему Смотрителю?
Ньяна кивнула и невольно улыбнулась. Значит, хотя бы в этой части её жизни горестей и бед не случалось.
— Долго?
— Почти семь лет.
Большой срок. А главное, способный принести пользу. Мне.
— Каким он был?
— Эрте Ловиг?
Если верить бумагам, прежнего Смотрителя звали именно так.
— Да.
— Тихим. Говорил всегда так… будто ласково, а на самом деле ослушаться его было ну никак не можно. И знал всё на свете, о чём ни спросишь. При нём ни ссор, ни споров не случалось, ни вражды какой. Тихий он был человек. И при нём тихо всё было.
И наверняка его прислали в Блаженный Дол уже обученным и готовым к исполнению порученной службы. По крайней мере, умеющим приказывать.
— А где он сейчас?
Ньяна хлопнула белыми ресницами:
— Так где же ему быть? На кладбище. Помер он, аккурат перед осенью.
— Что же с ним случилось?
— То же, что и со всеми стариками бывает. Устал жить да помер.
— И сколько ему было лет?
Женщина пожала плечами:
— Да кто же, кроме него, точно знает? Но к восьмому десятку дело шло.
Покой, говорите? Мирный и тихий? Что ж, золотозвенник не врал. Если здесь можно дожить до старческих седин на такой должности, как Смотритель, Дол и вправду Блаженный.
— Да вы поешьте лучше, чем разговоры говорить, — сурово полупредложила-полуприказала Ньяна, заметив, что мой рот приоткрывается для следующего вопроса. — Наговориться ещё успеете. Много тут у нас разговорщиков по вашу душу истомилось.
***
Пироги были отменные, даже с поправкой на урчащий желудок. Пока я ел, защитница, как она себя называла, смахнула пыль с кухонной мебели, убрала остатки снеди в подпол, выгребла из печи золу и проделала всё это споро и ловко, но вовсе не по-воински. Не видел я в ней, как ни вглядывался, ту опасную противницу, с которой познакомился чуть раньше. Женщина и женщина. Похожая на трактирных подавальщиц и лавочных служанок. Мягкая и сдобная, как булочка. И всё же если, как говорят в народе, внешность — коварная обманщица, то сейчас я столкнулся с самой большой ложью, какая только существует на свете. А что самое мерзкое, похоже, Ньяна считает, будто мне всё и так известно обо всех её талантах.
— Ты мастерица готовить.
Похвала не достигла цели: женщина даже не улыбнулась.
— Да какое тут мастерство… Вот вы, если в доме эрте Нери отобедаете, попомните мои слова: пальцы не только оближете, а ещё и сгрызёте!
— Там хороший кухарь?
— Не кухарь. Кухарка. Да и сама йерте норовит иной раз к плите встать… Правда, вот тогда лучше за тот стол не садиться.
— Ну меня пока никто к столу и не звал, кроме тебя.
Ньяна задумчиво сдвинула брови:
— А я разве не сказала? Запамятовала, должно быть, как вас увидела. К столу не к столу, а в дом другой сходить надо.
— Зачем?
— Как это? Хоть Довин всему Долу уже о вас разболтал, честь по чести представиться следует. Перед главами всех семей показаться.
Ага, смотрины. Ясно. Жаль, нечем поразить воображение сельских жителей. Знал бы заранее, позаимствовал бы что-нибудь парадное в доме с утёсом на гербе. Хотя, может, ещё не поздно?
— И когда состоится представление?
— Да вот сейчас дожуёте последний кусок, и пойдём, — простодушно ответила защитница.
Я не поперхнулся только потому, что не жевал в этот момент, а размышлял.
— С набитым животом идти?
— Да не бойтесь, пока придём, всё порастрясёте. Хватило бы до обеда наетой сытости.
Спрашивать, как далеко и долго придётся идти, я не стал. Опять скажет «рукой подать», а эта мера длины мне уже знакома.
Ремень застегнулся с трудом, а куртка села на талии подозрительно плотно. Странно, я ведь не так и много съел, по прежним меркам и вовсе, можно считать, остался голодным. Неужели теперь придётся считать каждую ложку и каждый глоток? Я знавал таких людей, что раздавались вширь от одного запаха еды, искренне считал их несчастными и уж точно не желал оказаться одним из них. Впрочем, как сказала Ньяна? Порастрясу жирок за время пути?
При солнечном свете Дол выглядел намного приятнее, чем давешним вечером, только сначала мне показалось, что туман так и не растаял до конца, задержавшись в кронах деревьев, но стоило приглядеться, как становилось ясно: зеленовато-жемчужная дымка не имеет ничего общего с висевшей в воздухе водой. Почки. Набухшие и начавшие раскрываться. А в столице ведь ещё лежит снег… Насколько же это место южнее?
Черепичная крыша дома стала похожа на мохнатую шапку, как только мы с защитницей отошли подальше. Отошли по тропинке, выложенной известняком, белым, пористым и совсем сухим в отличие от окружающей его земли, из которой кое-где уже пробивались тонкие зелёные травины. Спустя сотню шагов тропинка раздвоилась, моя провожатая уверенно шагнула направо, а я заметил, что каменная рогатка под ногами отмечена цветными пятнами — слева жёлто-синим, справа тёмно-красным. Особые местные знаки? Впрочем, без них обходиться было бы трудно, потому что совсем скоро тропинка снова разделилась, только уже натрое. А вот куда мы шли, было неясно: высокие кусты изгородями закрывали обзор, и даже отсутствие листьев не позволяло толком разглядеть, мимо чего пролегает наш путь. Иногда, правда, кусты расступались, и вдалеке можно было заметить домики, похожие на смотрительский, да фигурки людей, но Ньяна не останавливалась, и я вынужден был каждый раз отказываться от попытки осмотреться внимательнее.
А потом тропинка вдруг закончилась, уткнувшись в широкую аллею, посыпанную укатанным дроблёным камнем.
— Пришли, — сказала защитница.
Сама аллея вела к дому, приземистому, но всё же двухэтажному, а значит, зажиточному.
— Кто здесь живёт?
— Йерте Нери, помните, я о ней говорила?
— Да. Но зачем мы пришли сюда?
— Её отец, пока не упокоился, был дольинским головой, так что она, пока другого никого нет, вроде самой главной тут.
Женщина. Видимо, незамужняя, иначе главным был бы мужчина.
— Я должен представиться ей?
Ньяна издала звук, очень похожий на смешок, но не ответила. А через минуту, ступив за дверь, которую ещё и самому пришлось открывать, я понял, что именно развеселило мою защитницу.
В любом доме, чьи обитатели претендуют на высокое положение в обществе, обязательно имеется парадная зала, убранная так пышно, как только воображается хозяевам. Строение, в которое меня привели, подчинялось тем же правилам, за исключением одного. Здешняя зала была не роскошна, а вовсе наоборот.
Довольно большая, вытянутая в длину комната, лишённая мебели и любых намёков на неё, кроме одного-единственного кресла в самой глубине. Ни занавесей на окнах, ни гобеленов, закрывающих выбеленные каменные стены, ни ковров на полу, выложенном из того же известняка, что пошёл на устройство тропинок. Печей и жаровен тоже не наблюдалось, а потому в зале было чуть ли не холоднее, чем снаружи: прямо-таки царство Белой вдовы, которой пугают детей в самую длинную зимнюю ночь. И даже люди, двумя рядами окаймляющие проход через залу, казались застывшими ледяными фигурами. Несмотря на поголовно рыжую масть.
Сначала я решил, что мне померещилось. Но солнечный свет, добравшийся до окон, вспыхнул заревом сначала на одной макушке, потом на другой, там позолотил усы, тут зажёг костры бород, и вот уже захотелось зажмуриться, чтобы не ослепнуть от осеннего пожара посреди весны.
Они все были рыжие. И все были мужчинами, моими ровесниками и старше. Но в самом конце зала из глубины кресла на меня смотрела женщина. Вернее, девушка.
Дождавшись, пока стихнет скрип закрывающихся дверных створок, она встала и медленно направилась ко мне. В тишине зала было слышно, как размеренно, словно нарочно заученно шуршит парча её серебристых юбок. И чем ближе девушка подходила, тем яснее было заметно, что она уже не юна, но находится в самом расцвете той поры жизни, когда любую особу женского пола восторженно и заманчиво именуют невестой.
Рослая, но тоненькая, и похоже, не склонная к полноте. Спокойная, как скала, но отнюдь не бесстрастная, хоть и старается казаться таковой: пока расстояние между нами оставалось достаточно большим, чтобы любые взгляды могли считаться пристойными, светло-зелёные глаза чуть ли не обшаривали меня с головы до ног в отчаянном поиске. Что именно она искала? Не знаю. Но, видно, не нашла, потому что, подойдя ближе, успешно придала своему миловидному лицу выражение скучного равнодушия.
— Счастлива приветствовать в своём доме вновь назначенного Смотрителя.
Чего-чего, а счастья в её голосе не звучало, и это отчётливо понимали все присутствующие. Впрочем, возражения или замечания были не к месту и не ко времени.
— Моё имя Нери Соанн. До своего замужества я ведаю всеми радостями и заботами Блаженного Дола.
Королева провинциальной деревеньки, иначе не скажешь. Хотя её наряд сделал бы честь многим столичным модницам, а значит, водятся и деньги в семейной казне, и мысли в рыжеволосой голове. Эй, постойте-ка… Как она сказала? Ведает радостями и заботами? Но это же моя работа. Работа Смотрителя. А глаза глядят так… Подобный мужской взгляд я бы принял за вызов, не колеблясь ни мгновения. А вот как поступить с женщиной? Она явно желает повоевать. За что? За власть конечно же: больше у меня ничего нет. Вернее, она — единственное, что у меня вообще сейчас имеется, да и то не представляю, как воспользоваться этим сокровищем. И уже объявляют войну…
Вторая женщина, встреченная мною в Блаженном Доле, и второй всплеск враждебности. Может, во мне самом что-то не так? Их чувства оскорбляет мой вид или моё поведение? Не спрашивать же напрямую… Воевать как-то тоже не с руки, но другого выхода не остаётся. Смотритель я или нет?!
— Рад знакомству. — Я не стал играть в равнодушие и, не отводя взгляда от прелестей хозяйки Блаженного Дола, спросил: — Должно быть, все эти люди также нуждаются в представлении?
— Или вы нуждаетесь в нём, — ответили мне, с холодной ехидностью подчеркнув слово «вы».
Она прекрасно знает мои нынешние уязвимые места. Откуда? Неужели сама догадалась? Если так, война предстоит тяжёлая и продолжительная.
— Вы возьмёте на себя сей труд или мне самому пройтись по рядам?
— Это мой долг. Прошу, следуйте за мной.
И она медленно поплыла обратно, к своему креслу, покачивая бронзово-рыжими локонами, случайно или нарочно выбившимися из высокой причёски. Обманчиво бесстрастная, атакующая при первом же удобном случае, а значит… не особенно уверенная в своих силах, зато упрямая. Почему её до сих пор никто не взял в жёны? Только из-за последнего качества? Но с ним можно было бы примириться, учитывая прочие достоинства. Вот я бы, к примеру, с удовольствием тенью следовал за этой тонкой гибкой фигурой, дыша горьковатым ароматом… Свежей зелени? Ну да, вон там, прямо в её волосах! Веточки, покрытые только-только пробившимися листочками. Любопытная задумка. Помню, моя мать любила ещё по морозу срезать несколько веток, поставить в воду в тёплом месте и любоваться весенней зеленью, когда на дворе ещё задерживается зима. И по всему дому плыл точно такой же пронзительный запах юности…