Где-то…
Прошло почти шесть дней. Осталось совсем немного. Но, Бож милостивый, унимать зуд становится всё труднее! Ещё чуть-чуть, и сорвусь. Охота зовёт, её звуки уже вовсю слышны. И почему я должен ждать?
Потому, что учитель велел поступать именно так.
Когда да-йин принимает желание к исполнению, он замещает его только в человеческой душе, а чтобы прорасти в тело, требуется время. Да, бывает, что всё случается в считаные часы, но таких счастливцев мало. Очень мало. И они в самом деле счастливцы, потому что не успевают заметить происходящие с ними изменения, а самое важное, не успевают пожалеть о том, на что решились.
Нет, меняться не больно. Или больно не всегда, уж это-то я испытал на собственной шкуре. Но если всё идёт, как назначено, наступает день, когда пузырь да-йинского гноя прорывается. И ты чувствуешь, как внутри тебя начинает бесцеремонно разрастаться что-то настолько чужое, что даже не знаешь, какими словами или действиями можно его прогнать, оно ведь не понимает тебя.
Исполняет желание, это верно. Но так, как ты того сам хотел. И если не смог представить точно, то сам и будешь виноват в результате, а демону нет никакого дела до твоих чувств. Он хочет пробраться в наш мир, заглянуть хоть одним глазком, зацепиться хотя бы одним когтем, и смерть человеческой души для да-йина лишь одна из ступенек, по которым он поднимается. Куда? Кто бы знал… Ни один из тех, с кем я успевал поговорить, не признавался. Даже тот старик. Но он всё же хотел начать сначала, а значит, дело того стоило, и демоны будут повторять и повторять свои попытки. Пока существует наш мир.
Если желание настолько сильно, что сжигает тебя изнутри, срастание произойдёт быстро. Помню, мне, когда я наловчился, удавалось обменяться с да-йином плотью менее чем за четверть часа. Учитель говорил, что это удивительно быстро. Говорил, что я — способный. И грустно улыбался…
А всё же хорошо, что страстных мечтателей мало. Иначе мир оказался бы заполнен полудемонами-полулюдьми почти сразу же после ночи Сева. Хотя… С такими и справляться легче. Чем быстрее да-йин получает возможность управлять человеком, тем меньше у него времени на обучение, а значит, тем больше ошибок будет совершено. И выследить его окажется вовсе несложно. А вот те, кто не торопился, те намного опаснее. Они движутся к своей цели осторожно, шаг за шагом, иногда надолго останавливаются, чтобы передохнуть. И никто, даже самые близкие не понимают, что рядом с ними находится уже совсем другое существо.
Безжалостное, потому что демоны не умеют жалеть.
Бесчувственное, потому что свои чувства демоны оставляют дома.
И безудержное, пока желание не исполнится полностью.
Кто поставил им пределом такое правило: сначала заплатить, а потом пользоваться? Может, Бож. Может, Боженка. Или оба сразу. Но как бы то ни было, это правило защищает людей от уничтожения.
А я ему помогаю.
Здесь…
И всё-таки груди ещё чуть-чуть округлились со вчерашнего дня, хотя им полагалось бы давным-давно остановиться в росте. Оллис вожделенно накрыла ладонями упругие холмики, так заманчиво приподнимающие сорочку, и поняла, что отныне и навсегда не согласится расстаться с полученным подарком небес. Значит, правду говорили люди, и Боженка лучше слышит мольбы прибоженных, а не простых людей!
Простых…
Обычно происходит ровно наоборот, и человек старается выбраться из толпы себе подобных, старается вскарабкаться или взлететь повыше, только бы заявить: я — особенный. И сколько ни рассказывай такому, что иной раз особенности приносят больше горя, нежели радости, не поверит. Да ещё будет смотреть на тебя ополоумевшими глазами и напрочь откажется понимать, почему ты так неистово стремишься избавиться от верного шанса всегда и везде быть настоящей эрте. Истинной «вознесённой».
Детство было счастливым. До того самого дня, когда дочь зажиточного торговца зерном вдруг перестала быть просто девушкой. Она очень боялась встречи с лекарем, но неудобства и странные ощущения становились всё невыносимее, всё более пугающими и в конце концов заставили набраться решимости: Оллис переступила порог родительского дома, чтобы больше никогда в него не вернуться.
Конечно, лекарю можно было заплатить за молчание. Но всеми деньгами в доме распоряжался отец, а он, к несчастью, был слишком набожен и, когда услышал нежданную весть, сутки напролёт стоял на коленях в кумирне, вознося хвалы и проливая слёзы благочестия. Ещё бы, ведь его девочку небожители избрали себе в услужение! Мог ли простой торговец мечтать о подобном счастье? К тому же Оллис была старшей наследницей, а сразу после неё в очереди за купеческим состоянием находился единокровный брат, и счастливое избавление от дочери не только возвышало семью Ори в глазах соседей, но и помогало сохранить деньги, которые неизбежно пришлось бы потратить на приданое.
Служки прибыли из ближайшего молельного дома едва ли не раньше, чем за ними отправили человека: появление двуединых среди людей было довольно редким событием, тем более далеко не все прибоженные спешили открыться перед окружающими. А в далёких селениях, затерянных в глуши провинций, и вовсе подчас лишали жизни детей, одновременно являвшихся и мальчиком и девочкой. Дабы те не гневили небожителей своим существованием. Так что Оллис хотя бы повезло остаться в живых. Но она и не мечтала о новой удаче, однажды спустившейся с ночного неба яркой синей звездой.
Прибоженные, что жили в соседних кельях, в большинстве своём не роптали на судьбу, а кое-кто и вовсе находил ниспосланную счастливым случаем двуединость хорошей возможностью для всяческих проделок и козней. Сама Оллис не могла понять, что хорошего в притворстве. Увидеть разочарованные, испуганные или злые глаза парня, рассчитывавшего на несколько минут удовольствия, а взамен получившего совсем иные чувства? Так для этого не надо обладать какой-то особенной плотью, вон сколько девиц с успехом проделывают подобные штуки. Правда, рискуют нарваться на грубость, а вот прибоженному не грозит ровным счётом ничего: обиженный проглотит обиду как миленький. Но всё равно — настолько ли весёлое это развлечение, чтобы посвящать ему многие часы, а потом взахлёб пересказывать всем подряд пережитые приключения?
Оллис не понимала своих соседок. Но чем дальше продвигалось время её жизни, тем больше она боялась стать такой же. Равнодушной, пресыщенной, презрительно взирающей на всех прочих людей и… одинокой. Одиночества Оллис боялась больше всего. Ещё несколько лет назад, казалось бы совсем недавно, она мечтала о большой семье с десятком детишек, не меньше, но мечты сгорели дотла в единое мгновение. Оллис ненавидела божественные изъяны своей плоти и, если бы хватило смелости, взялась бы за нож, только бы избавиться от мерзопакостных излишков. Но в то же время понимала: это не поможет стать тем, кем она хочет быть. Настоящей женщиной.
Забавы других прибоженных и их пустые разговоры не прельщали Оллис. А что ещё оставалось несчастной послушнице при храме? Только молитвы. И она молилась. Так истово, как только могла. Так проникновенно, что получила ответ на свои мольбы.
После полуночи храмовый зал закрывали, а сон всё не приходил, и Оллис отправилась бодрствовать на террасу, опоясывающую молельный дом, чтобы никто не слышал слов о сокровенном, но преступном для прибоженного желании. И всё же небо услышало. Правда, когда вместе с колючим холодком по телу синеватым огнём побежал от кончиков пальцев под кожей странный жар, молящаяся испугалась. А потом и вовсе потеряла сознание, почувствовав прикосновение раскалённой стали где-то внутри своего тела, немногим ниже живота…
Никто не заметил произошедшего на безлюдной террасе. Оллис пришла в себя спустя час, окоченевшая, испуганная и дрожащая как в лихорадке. Но едва пальцы нащупали место в котором вспыхнула боль, приведшая к беспамятству, все страхи исчезли, уступив место торжеству. Просьба, обращённая к небесам, исполнилась: девушка снова стала девушкой.
Правда, на следующий же день Оллис поняла: нужно бежать из молельного дома, и чем скорее, тем лучше, потому что обновлённая плоть требовала больших забот, нежели думалось раньше. Теперь каждый охранник, мимо которого девушка проходила, шествуя с другими прибоженными на Ккедневную молитву и обратно, вызывал до непонятности сладкое томление, неважно, старый он был или молодой. А самое странное, что она теперь явственно чувствовала на себе их взгляды. Одинаково страждущие.
Оллис не стала раздумывать долго. Выбрала среди охранников паренька, выросшего в бедной семье и призванного служить в уплату оброка, пару раз прошлась рядом, стрельнув глазами и невзначай коснувшись бедром, а потом рассказала почти не сочинённую историю. Мол, что её насильно отдали в молельный дом, чтобы лишить наследства, и она старалась смириться со своей участью, только ведь душе не прикажешь, а плоть… Плоть Оллис была ещё красноречивее. Паренёк не продержался и получаса, совершил грех, но стал чуть ли не счастливее самой соблазнительницы.
И вот сегодня заканчивался последний вечер заточения. Оллис окинула взглядом келью, где провела долгие пять лет, вознесла молитву Боженке в благодарность за то, что небожительница откликнулась на просьбу своей послушницы прежде, чем наступило совершеннолетие, а за ним и неминуемое посвящение. Закуталась в плащ, чтобы спрятать заметно округлившиеся формы, спустилась по лестнице, прошла через двор и очутилась у высоких дверей храмового зала.
Любовник уже ждал её, истомившийся от нетерпения. Оллис даже не знала его имени: пока была прибоженной, и не думала спрашивать, а потом стало как-то не до разговоров вовсе.
— Ты готова, любовь моя?
Она кивнула, но про себя отметила, что последнее слово неприятно кольнуло грудь изнутри. Почему же только «твоя» любовь, глупенький?
И сейчас…
— Вы хоть понимаете, чего хотите от меня?
Нери следовало бы вложить в этот возглас благородное негодование и высокомерную брезгливость, а получилось нечто вроде отчаянного всхлипа обиженного ребёнка. Но вопрос, который она задала, подоспел как раз вовремя.
Отчётливо понимаю, лисичка. Хочу расстегнуть пуговички на тугом лифе, медленно, одну за одной, и нырнуть в ложбинку на твоей высокой груди. Уверен, она там есть, ложбинка эта, уютная, прохладно-обжигающая, нежная, как…
— Вы меня слушаете?
— Разумеется, эрте. Со всем вниманием.
Хозяйка Блаженного Дола поджала губы, впрочем не ставшие от того менее пухлыми:
— Зачем вы притащили сюда этого…
Я оглянулся на юношу, тоскливо ожидавшего в конце зала решения своей судьбы.
— Он вам не нравится?
— Да какая разница, нравится или нет? — всплеснула руками Нери. — Почему он вообще находится здесь?
— Ему некуда было идти.
— Врёте!
Вру, конечно. Надо было отправить южанина восвояси ещё по выходе из ворот форта. Но уж больно жалкий у парня был вид, да и не горел он желанием уходить далеко от могил своих родственников.
— Уповаю на ваше милосердие.
Она гневно выдохнула:
— Вы должны делать то, что вам поручено! А не придумывать заботы другим.
— Ну разве ж это забота? — невинно улыбнулся я. — Отец Соечки всё равно потерял работника, а пастух ему требуется. Думаю, парень справится. Хотя бы этим летом, а потом если пожелаете, выдворим его вон.
— Вам легко говорить, ведь не вы принимаете решение!
О позволении пришлому человеку поселиться в Доле? Увы, не я. А то как было бы заманчиво нараздавать всем желающим подобные разрешения… Конечно, не безвозмездно. М-да, и тут мне повезло много меньше, чем коменданту форта. Тот был ответственен перед самим собой и не нуждался в одобрении или содействии другого начальственного лица, а я вынужден убеждать и упрашивать. Нет, разумеется, можно было бы наладить дело, но тогда пришлось бы делиться с хозяйкой, и далеко не половина на половину.
— Разве оно такое уж сложное?
Зелёные глаза посмотрели на меня почти мученически.
— Кто же любит чужаков в своём доме?
Хорошее возражение. И очень уместное. Почти напоминание. Я ведь тоже пока чужак здесь и могу остаться таковым до самого окончания службы. Стало быть, моё слово ещё не приобрело веса? Ох и не хотелось рассказывать подробности, но придётся.
— Послушайте одну историю, эрте. Она незамысловатая не отнимет много вашего времени, и, надеюсь, потом вы лучше поймёте мои намерения.
Она не ответила согласием, но в определённых случаях молчание тоже уместно истолковывать подобным образом.
— В сотне миль отсюда начинаются южные земли Дарствия. Сухие, жаркие, требующие приложения куда больших сил, чем здешние, чтобы вырастить хотя бы одну травинку. Люди, которые там живут, любят свою родину, но, когда любовь приравнивается к неизбежной смерти от голода, главными становятся совсем иные чувства. И кое-кто решается бежать. Правдами и неправдами, продав все свои пожитки и собрав все деньги, какие только было возможно, южане пытаются перебраться через границу, отдавая за подорожные почти всё своё имущество. Они надеются найти здесь, в наших краях, лучшую жизнь. Бегут семьями, потому что какая же чёрствая душа бросит родных на произвол судьбы?
— Хотите сказать, этот парень из таких беглецов?
— Именно.
— Но… — Нери недоумённо посмотрела на южанина. — Где же тогда его семья?
— Погибла. При печальных обстоятельствах, создателем которых был один из жителей Блаженного Дола.
— Как это?!
— Большего вам не стоит знать, эрте. Подробности надолго лишат вас спокойного сна. Теперь понимаете, почему я привёл парня сюда? Позволить ему пожить тут хотя бы лето — самое малое, что мы можем для него сделать во искупление грехов Дерка.
— Дерк был виноват?.. — Она потрясённо прижала пальцы к губам.
— Да.
— Но… Как? Почему?
— Причин я не знаю. И никто не знает. Если пожелаете, Ньяна подтвердит вам мои слова. Ведь ей вы доверяете?
Нери быстро отвела взгляд в сторону.
Нет, лисичка, я не подговорил её и не завербовал на свою сторону. Не бойся. Но раз уж моей защитнице ты веришь больше, чем мне, грех не воспользоваться случаем.
— Только прошу сегодня не тревожить её. Она очень устала.
Ответом послужил рассеянный кивок.
Любопытство уже мучит, да? Самое смешное, тебе не удастся его удовлетворить, лисичка, потому что Ньяна горит желанием рассказывать о случившемся ещё меньше, чем я. Впрочем, наверное, так и должно быть после первого в жизни убийства. Свои впечатления я не помню, слишком уж давно прозвучал тот самый приказ, лишивший мою душу невинности и наивности. А потом очень быстро удалось понять, что лучше не думать лишнее мгновение, а сразу приступать к исполнению. Правда, мне не доводилось убивать тех, с кем бок о бок прожил долгие годы.
— Что ж, если вы настаиваете…
Уже нет. Не нужно. В глубине души ты согласилась с моей просьбой, лисичка, а все последующие словеса — лишь дань традициям и попытка сохранить лицо.
— Надеюсь на вашу мудрость и понимание, эрте.
Более я задерживаться не стал. Хотя бы потому, что и сам мечтал поскорее добраться до постели и вытянуть гудящие ноги. Однако с покоем и отдыхом пришлось повременить.
Когда каменная тропинка закончилась, проведя меня через лужайки с россыпью тоненьких зелёных травинок, всё смелее высовывавших свои любопытные головёнки из земли, я остановился и с трудом поборол невольное желание протереть глаза, потому что не узнал смотрительский дом. Вернее, не разглядел его из-за двух телег, нагруженных с горкой.