М-да, а ведь ещё месяц назад побудка ранним утром была для меня делом вполне привычным, безобидным и безболезненным!
Зевок так настойчиво боролся за свободу, что я в конце концов ему уступил. Широко раскрыл рот, вдохнул и выдохнул. Намного легче не стало, зато муть, висящая перед глазами, чуть рассеялась, а ясный взгляд был мне сейчас нужен как никогда.
Ночь мы с Натти провели в комнате прибоженной. Правда, не столько по причине необходимости защищать Марис от новых поползновений наглецов мужеского пола, сколько потому, что другого места для ночлега у нас попросту не было. А в то, что насильник повторит свою попытку, я не верил. Во-первых, нечем, во-вторых… Тот, кто нападает на женщин, обычно не рискует честно драться с мужчинами. А судя по тому, что он не выставил никакой охраны у комнаты, не снабдил себя помощниками или сочувствующими, всерьёз опасаться не стоило: был бы богат и упрям, сразу нанял бы для собственного спокойствия вооружённых людей. Или происходящее нужно было хранить в тайне? Ну тогда тем более пока нет нужды волноваться.
В минувший вечер мы с Марис так и не пришли к какому-либо соглашению, хотя она-он рассказала почти всё, что сочла возможным, а по мне — даже перестаралась. В дела веры я не вмешивался никогда, как, впрочем, и вообще все сопроводители, потому что у прибоженных была своя стража. Поговаривали, что для неё то ли особым образом отбирали кандидатов, то ли нарочно готовили, но как бы то ни было, каждый охранник любой кумирни допускался до своей службы, лишь свято уверовав. То бишь помешавшись на служении Божу и Боженке. Тем не менее Марис считала: стражника подкупили… Что-то тут не так. Он ведь должен был рассмеяться в ответ на подобное предложение и прогнать злоумышленника прочь. Хотя в случае поступления просьбы со стороны самого прибоженного могло и сработать. Ведь если охранник помешан на вере, то на живые символы веры он смотрит с неменьшей влюблённостью, чем на кумиров.
И всё же отправлять на поиски одной женщины другую слабую женщину как-то глупо, пусть обе они женщины лишь наполовину. Даже если Марис обнаружит пропажу, что дальше? Ей-ему всё равно придётся заручаться чьей-то поддержкой, либо отправлять депешу начальству и ждать подмоги, держа след. Ох уж мне эта таинственность! Понятно, что хранители кумирни не желают выносить сор из своего святого дома, но то, что они готовы рискнуть слишком многими жизнями, не менее драгоценными, чем жизнь сбежавшей, слишком странно. Если только…
Она-он ведь уже немолода. Для прибоженного, конечно. Сколько они живут? Около тридцати лет? Очень похоже, что Марис как раз приближается к окончанию этого срока, а значит, ничем не рискует. Выполнит поручение — хорошо. Не успеет выполнить? Тогда двуединое божество примет её душу и тайное знание о том, что из кумирни на белый свет выпускают только смертников, останется тайным. Тьфу.
Я хоть и рано поднялся с постели, устроенной прямо на полу, но, когда спустился в трапезный зал, многие столы уже были заняты отчаянно зевающими купцами, и уделять внимание завтраку оказалось некогда: только и успевай приглядываться к людям, собирающимся отправиться на рыночную площадь.
Слава Божу, искать что-то определённое не требовалось, достаточно было отметить, какие чувства обуревают каждого из купцов. Вон тот, к примеру, рассеянно постукивает кончиками пальцев по столу, значит, ждёт важных для себя известий, а свою окончательную цену устанавливать помедлит. Этот, наоборот, азартно потирает ладони, стало быть, намерен устроить большую игру. Глядящий на соседей спокойно и чуть высокомерно, скорее всего, настолько уверен в качестве своего товара, что не снизит цену ни на монету от уже заявленной. Правда, все эти наблюдения хороши только для черновика решения, а чтобы узнать подробности, каждого из завтракающих придётся сопроводить на рынок и увидеть уже в действии. Нудное занятие, нагоняющее зевоту надёжнее, чем недосмотренный сон, вот что такое наблюдение. Правда, и выслеживать — ненамного веселее.
К тому моменту, когда трапезный зал опустел, мои глаза отчаянно слезились и болели, ехидно напоминая, что теперь возможности плоти и духа стали намного ограниченнее. Поэтому пришлось прикрыть веки, дабы обеспечить зрению хотя бы маленькую передышку, а как только жжение наконец поутихло, оказалось, что за столом я нахожусь уже не в одиночестве.
Он и подошёл неслышно, и лавка под его весом не скрипнула, словно побоялась выдать пришельца. Молодой человек. Очень молодой, темноволосый, с печальным лицом и скучающим взглядом. Пока ещё не раздавшийся вширь и чуть угловатый, но если тело прямо-таки кричит о юности и неопытности, то выражение лица заявляет о совершенно противоположном. Так смотрят люди, обладающие силой, неважно откуда взявшейся и чем подкреплённой. И именно так они одеваются: неброско, небрежно, даже неряшливо. В конце концов, кто из мышей посмеет заявить коту, что тот недостаточно чисто умылся?
— Доброго дня, милейший.
— Доброго.
И заговорил он со мной, как с последним служкой, а подавальщиков из зала вдруг словно метлой повымело. Что ж, значит, мои предположения вполне верны.
— Как вам нравится город?
Не самый подходящий вопрос для раннего утра и беседы за столом. Впрочем, это ведь я пришёл завтракать, а не незнакомец.
— Такой же, как и все прочие. На первый взгляд.
— А на второй?
В другое время я бы с удовольствием поддержал предложенную игру, постаравшись выудить из собеседника сведения, которые он сам предпочёл бы сохранить в тайне, но заботы Блаженного Дола настойчиво звали меня на рыночную площадь.
— Я должен был увидеть нечто особенное, верно?
В светлых глазах юноши мелькнуло удивление. Эх, не надо было так сразу и прямо! Теперь он насторожится и будет прав.
— Грент — вольный город.
— Об этом мне уже рассказали.
— И видимо, рассказ был слишком короткий.
Находись мы в Веенте, на груди моего собеседника непременно сияло бы, по меньшей мере, серебряное звено, принадлежал бы он к Цепи надзора или миротворения и допрашивал бы меня, чтобы установить причастность к…
Хм. Кажется, я знаю, кто ты, парень.
— Надеюсь, вы окажетесь настолько любезны, что расскажете больше.
Если он и понял, что его раскусили, то не подал виду. А может быть, ему было искренне всё равно, как и что думает о нём заезжий чужак. И пожалуй, второе стояло намного ближе к истине.
— В вольном городе и люди живут вольно.
— Это я видел воочию. Ещё вчера. Прямо посреди улицы.
Он чуть приподнял брови, однако вместо расспросов продолжил:
— Но когда каждый свободен в своей воле, рано или поздно кто-то посягает на чужую свободу.
Верно. И я не представляю, парень, как ты и твои помощники со всем этим управляются. Это же полный разброд и шатание, а не город! Или здесь всё же действуют хоть какие-то правила?
— Да, такого поворота событий трудно избежать.
Незнакомец вздохнул, на сей раз с видом человека, по-настоящему измученного каждодневными делами:
— Поворотов слишком много. Потому их никто и не избегает.
Любопытно. Что-то новенькое в градоуправлении.
— И что же происходит, когда…
— Когда воли разных людей сталкиваются между собой? Как правило, кому-то приходится уступить.
Ну да, разумеется. Кому-то более трусливому, более слабому или менее удачливому. Как и везде, просто в прочего родах заранее известно, кто уступит. Известно и подробно записано в главном городском уложении. Золотыми буквами.
— И конечно, этот кто-то уступает неохотно?
— Когда как. Но один раз отступив, в другой всегда можно ударить первым и победить. Правда, для победы требуется кое-какое условие. Пустяшное, но всё же…
— Условие?
Он посмотрел на меня ещё скучнее, нежели раньше:
— В вольном городе Гренте можно всякий раз поступать как душе угодно. Но лучше позаботиться о том, чтобы у проявлений твоей воли не было свидетелей. Или чтобы свидетели подтверждали твою правоту.
Намёк ясен.
— А что случится в противном случае?
Юноша задумчиво перевёл взгляд на недоеденное содержимое моей тарелки:
— За причинение вреда приезжему — выдворение из города вместе с пострадавшим. За причинение вреда жителю города — виселица. — Он немного подумал и добавил, видимо, на тот случай, если собеседник вдруг оказался туповат: — Любого вреда.
Вот так, простенько и душевно. Что же получается? Прежде чем распускать руки, нужно узнавать, кем является твой обидчик, чтобы, не дай Бож, не распрощаться с жизнью за простую оплеуху? Сурово. Действенно ли? А кто их знает.
Но то, что все неприглядные дела здесь творятся подальше от любопытных глаз, ясно вполне.
— Спасибо за предупреждение.
Он равнодушно кивнул и поднялся на ноги.
— Надеюсь, на сём наше знакомство с вами окончено.
Да оно и не начиналось. Или я что-то упустил?
— Доброго дня.
Юноша повернулся, собираясь уходить, но застыл на месте, увидев приближающуюся к моему столу Марис. Волнения прошедшего дня никак не отразились на лице прибоженного, однако теперь я лучше понимал причину этого безграничного спокойствия. В самом деле, о чём тревожиться, если дни твоей жизни неумолимо иссякают и никакого спасения от смерти нет?
Она-он прошла мимо темноволосого незнакомца и остановилась так, что тот мог смотреть только на пепельно-русый затылок и узкую полоску шеи между воротником и прядями коротко стриженных волос. Впрочем, судя по взгляду юноши, даже это скудное зрелище оказалось весьма вдохновляющим. И обескураживающим, потому что разговор вроде бы был окончен и оставаться не существовало более ни одной причины. Кроме молодой женщины со странной причёской.
— Чем здесь кормят на завтрак? — спросила она-он, обращаясь ко мне, но ответить я не успел.
— Особенно хороши пшеничные лепёшки с мёдом, — пролепетал юноша, с которого вмиг слетела вся бесстрастная самоуверенность.
Марис медленно обернулась, смерила незнакомца взглядом, содержание которого осталось для меня тайной, и снова посмотрела на меня:
— Ваш приятель?
— Впервые вижу.
Она-он понимающе кивнула и присела за стол, спиной к юноше, словно показывая, что не намерена беседовать с кем-то, не водящим знакомства со мной. Итак, услужливость не помогла. Что парень попробует следующим?
— Вчера в этом гостевом доме один человек получил тяжёлые увечья.
— Неужели? — переспросила Марис, не поворачивая головы.
— Да, что-то в этом роде случилось, — улыбнулся я.
— Жаль, что сие зрелище оказалось мне недоступно по причине насильственного беспамятства.
Юноша нахмурился:
— Насильственного?
— Когда мужчина врывается в комнату женщины, преследуя вполне определённые цели, он обычно заботится о том, чтобы жертва не оказала сопротивления и не позвала на помощь, — пояснил я.
По глазам незнакомца было ясно видно, что он тоже не прочь ворваться в ту же комнату, причём с теми же целями. И хотя после вчерашнего представления это не должно было меня удивить, кое-какое различие всё же присутствовало и не давало сбросить себя со счётов. Юноша смотрел на Марис с интересом. Да, похожим на вожделение, но искренним, а не наносным, как у купцов в трапезном зале прошлым вечером.
Хм. Хм. Хм. Любопытно. Значит, странность происходящего как раз в этом и состоит? Есть женщина — есть вожделение, причём только в те моменты, когда она находится рядом. Нет женщины — нет ничего, даже в мыслях. Похоже на то, что купцы словно околдованы. Но чем? Или кем? Приворотное зелье ни для кого не секрет, правда, поверить в то, что его было наварено столько, чтобы опоить каждого, горожанина… Бред. Нет, зелье действовало бы иначе. В частности, волна вожделения непременно привела бы к буре.
— Тот человек хотел… совершить насилие над вами? — На слове «насилие» юноша чуть не задохнулся от возмущения.
Марис всё-таки повернула голову и, невинно улыбнувшись, подтвердила:
— Да.
Похоже, прибоженного происходящее только забавляло. А вот меня скорее пугало. Что, если парень решит воплотить в жизнь свои желания? Ведь на пути у него стою только я.
— Но тогда вам необходима защита!
— У меня есть защитник.
Ну зачем она всё усугубляет? Нет, пора уходить. Срочно пора уходить.
— И моя честь теперь принадлежит ему.
Не то чтобы я сильно испугался. В конце концов, жук на моей груди тоже давал мне определённые полномочия, и, скорее всего, до виселицы дело не дошло бы. Но выдворение оказалось бы даже худшим вариантом, особенно сейчас, а в том, что влюблённый юнец сможет при необходимости использовать свою власть для удовлетворения личных потребностей, сомнений не возникало.
Позёвывающий Натти, встретив меня у лестницы, спросил:
— Опять чего приключилось? Где лицо потерял?
— Помнишь, ты спросил вчера, баба или мужик эта тварь?
— Ну да.
— Так вот, баба! Самая настоящая!
Рыжий недоумённо вытаращился на меня, но я вместо подробностей отчаянно махнул рукой. И как оказалось, этого жеста было вполне достаточно, чтобы помощник понял всю глубину моего неудовольствия происходящим, предложив собственный способ разрешения неприятных обстоятельств:
— Ну так и пойдём от неё подальше!
— А как же завтрак?
— Ты-то поесть успел? Ну и славно. А я ещё до рассвета вставал перекусить, так что пока сыт.
На пороге я всё же оглянулся. Парочка располагалась на тех же местах, и, судя по улыбке, блуждающей на губах Марис, юноша не оставлял попыток предложить свои услуги. Какого рода? Можно только догадываться.
Раннее утро в Гренте напомнило мне столицу. А впрочем, наверное, все города похожи друг на друга, если сложены из камня и запружены спешащим по своим надобностям народом. Конечно, пышность нарядов не та, да и лица вовсе не настолько самодовольные, как у коренных веентцев, но вполне можно представить, что я вдруг оказался в одном из окраинных кварталов. Представить и…
Пожалеть, что это неправда?
Я невольно остановился прямо посреди улицы, заставляя прохожих обходить меня с обеих сторон.
Ещё совсем недавно сердце переполняли злость и обида на судьбу, подставившую подножку, а теперь страсти улеглись. Успокоились. Потому что я получил приказ и начал его выполнять. И это мне нравится. Это делает меня почти довольным. Значит, зря мечталось о том, чтобы самому отдавать приказы? Значит, нужно было довольствоваться тем, что имелось, и не помышлять об ином? Значит, я настолько глуп и убог, что для счастья мне требуется одна лишь чужая воля?
— Позволите ли обратиться к вам с нижайшей просьбой, эрте?
Я вздрогнул, пробуя прогнать наваждение, накрывшее меня с головой. Получилось плохо. Впрочем, незнакомец, заговоривший со мной, выглядел ещё хуже, чем мои мысли. Бледный, с покрытым испариной лбом, с запавшими глазами и трясущимися уголками губ, этот мужчина сейчас сошёл бы за моего отца, тогда как на самом деле был старше от силы лет на десять. А ещё он был очень похож на просителей из глухих провинций, время от времени осаждавших столичный Наблюдательный дом мольбами о помощи. Последний раз на моей памяти речь шла о какой-то лихорадке, косившей жителей то ли Саврисса, то ли Ладоры, и мне, пока добрался до места службы, пришлось не раз и не два произнести… Ну да, то же самое:
— Я не лекарь.
Я калекарь. Определить, что с тобой не всё хорошо, дядя, я могу. Но вылечить? Уж извини.
— И всё же вы можете мне помочь лучше, чем лекарь.
Всё, прочь воспоминания! Я уже не в Веенте, уже не сопроводитель, мои действия уже не обеспечены прощением, вымоленным загодя сразу на всё Сопроводительное крыло. И думать надо за себя. Самому.
Итак, боляще-просящий. Одет добротно, стало быть, деньги за душой водятся. Одет легко, стало быть, местный житель, ненадолго покинувший дом. А местный — это опасно. Никакого вреда нельзя причинить. С другой стороны, отказ от разговора тоже ведь может быть сочтён за вред.
— Что вам нужно от меня?