Ну, я зачерпнул кашу ложечкой и к губам поднес. Полмиски приняла и только после этого головой покачала. А кофе - всю чашку. Национальный напиток, специально для нее сготовили. Так и ходил: как кормежка - меня вызывают. Поправилась она. Выписали нас вместе. Начальник санбата приказывает, чтобы я ее до дому сопроводил.
Объясняю: "Нет у нее дома - разрушен".
А он: "Поскольку вас в районную комендатуру зачислили - обеспечьте".
Мог я ее в любой дом вселить. Но она не пожелала. Привела к тому разваленному и начала там убираться. Ну мне что? Уговаривать средств нет, немецкий тоже не понимает, раз глухая. Мое дело - сопроводил, и ауфвидерзеен. Но все-таки потом наведался, вот с товарищем Дзюбой, он там стенку порушенную из кирпича восстановил, отштукатурил, раму, стекла вставил, душевность проявил.
- Да это я так, со скуки, - сконфуженно сказал Дзюба. - Разве это ремонт? Так, халтура. Времянка.
- Значит, обеспечили. Чего же она тогда каждый день к комендатуре ходит, выслеживает?
- Ничего она не выслеживает, - сердито сказал Дзюба. И, кивнув на Лунникова, пояснил: - Вот его ищет, дожидается. А он к ней как чурка бессмысленная.
- Чего ж так?
- Не хочу голову ей морочить, - сухо произнес Лунников. - И себе тоже.
- Если б нормальная была, так ты бы не пренебрег.
- Связистки, как он явится, сразу суетятся, губы себе мажут. Видный парень.
- Она к нему не так. Из благодарной душевности, - резко прервал Дзюба.
- Так из каких она все-таки?
- Из каких бы ни была, а раз к советскому солдату тянется, значит, осознала.
- По женской линии!
- Если б чего против нас таила, ушла бы в любой союзный сектор, там гитлеровцам приют обеспеченный. Значит, не из них.
- Тоже правильно.
- Ты чего, Лунников, молчишь?
- А что он тебе докладывать обязан? Дело личное - переживает. Как и следует по-человечески. Задела она его, видать, тоже.
- Задела! - сказал Лунников гневно. - Ну и что, не отрицаю, задела, прямо перед всеми говорю. Ну и все! Ну и точка...
- А как зовут, хоть знаешь?
- Шарлотта.
- Изъясняешься с ней как?
- Пишу, и она пишет.
- Про родню спрашивал? Одной инвалидке тяжело. Может, есть кто из родни?
- Нету, одна.
- Плохо.
- С питанием у нее как?
- Ношу, - сказал Дзюба.
- А почему ты, а не Лунников?
- От него не берет.
- Гордая!
- Верно, хочет, чтобы просто так заходил.
- А от тебя берет?
- В обмен за вещи.
- И ты, гадюка...
- Тихо, - грозно сказал Дзюба. - Тихо. - Вздохнул, выдохнул, потом объяснил: - А как я с ней препираться буду? Беру. Перед уходом вещь куда-нибудь украдкой сую. Моя задача какая? Чтобы сыта была.
- Правильная твоя тактика. Извиняюсь!
- Все-таки ты, Лунников, ситуацию продумай. Отпихнуть человека просто. Для этого ни ума, ни души не требуется. Если понадобится в наряде тебя подменить, говори - обеспечим увольнительную.
Лунников никогда не испытывал робости в общении с людьми. Даже с высшим начальством он держал себя свободно, с оттенком развязности. Это ему дозволялось, слава отважного разведчика сопутствовала ему.
В подразделении он дружил со всеми, не чувствуя ни к кому особой привязанности.
На фронте его знали как беспечного весельчака, ибо, возвращаясь из разведки целым, он предавался шумной радости, располагая бойцов к себе удальством и шутливостью.
С местным немецким населением держал себя с подкупающей простотой, дружелюбием, уверенный в том, что никто из своих не посмеет упрекнуть его, будто он "ластится к фрицам". Чистосердечно откликался на просьбы немцев и радовался, когда их выполнял. Радовался так же, как радовался еще недавно захвату стоящего "языка", удачной операции в тылу.
Лунников доложил Букову, кто эта немка и почему она приходит каждый день к дверям комендатуры.
Буков выслушал внимательно.
- Я в твое личное вникать не желаю, - сказал он. - Но если эту глухую немецкую гражданку на улице по дороге в комендатуру машина сшибет - твоя ответственность.
- А что я могу сделать?
- Дам тебе наряд, и все.
- За что?