Степан и его спутники стояли перед тайшой. Угрюмый, толстый и длинноусый тайша Шикур-Дайчин сидел на шелковых подушках. На голове его красовался золотой двухконечный колпак с бобровой опушкой, на плечах была широкая соболья шуба. Вокруг ложа тайши дымились жаровни, в которых на горячих углях потрескивали какие-то благовонные курения. Позади тайши на коврах и подушках сидели его приближенные с редкобородыми и одутловатыми бабьими лицами, в богатых одеждах из мехов, шелков и парчи. За ними стояли мрачные воины в кольчугах и железных колпаках, вооруженные пиками, топорами, мечами. Монгольские глаза их глядели озлобленно, широкие скулы, выпирая, лоснились, усы топорщились, придавая страже хищный и устрашающий вид.
Брюхатый военачальник, ведший переговоры с казаками, вошел в шатер и повергся ниц – то ли перед тайшой, то ли перед красно-медным широкоскулым идолом, стоявшим по правую руку тайши, на возвышении, подобном алтарю.
Шикур-Дайчин лениво и невнятно сказал какое-то слово, и снова брюхатый заголосил тонким голосом.
Только тут впервые тайша с любопытством посмотрел на казаков. Глаза Степана встретились с его взглядом. Бегающие маленькие зрачки Дайчина снова спрятались.
«Хитрый», – подумал Степан.
Тайша Дайчин что-то заговорил, изредка взглядывая на казаков. Лица окружающих оживились. Они грозно хмурились и выражали гнев...
– Пошто, придя в землю премудрого тайши, казаки калмыцких людей обидели? Так нешто пригоже делать в чужой земле? – перевел Пинчей.
– Скажи: мы дорогие подарки везем тайше Дайчину. А в степи какой народ ходит – никак не узнаешь. Нападут разбойники да пограбят, тогда нам от нашего государя немилость будет за то, что не сумели подарков сберечь, – ответил Клин.
Тайша согласно кивнул головой и что-то оживленно спросил.
– А все ли подарки целы? – весело перевел толмач Пинчейка.
– Скажи: все блюли пуще глазу. Малости не истеряли, – ответил Ерема Клин.
Дайчин приказал показать подарки. При этом все казаки сразу повеселели.
Они развязывали тюки, вынимая шитые полотенца, богатые шубы, перстни, ожерелья, подносы, украшенную саблю, драгоценный кинжал, боевой топорок с каменьями, шелк, пряности, благовония в золоченых сосудах. Иные из даров тайша желал осмотреть лично, брал в руки, рассматривал и оценивал взглядом. Особенно он остался доволен собольей с бобрами шубой, янтарной турецкой трубкой, седлом и конским прибором, украшенным чеканной отделкой и бирюзой. Он тут же напялил соболью шубу, прямо поверх своей, надел на пальцы два перстня и прицепил дареную саблю к поясу.
– Сам царь прислал мне подарки? – спросил он.
– Его величество царь и великий князь всея Великия, Малыя и Белыя России, государь Алексей Михайлович нас к тебе не посылал, а послало Великое Войско Донское, а государь свое царское повеление дал, – ответил Ерема Клин.
– Казаки – наши соседи, – сказал тайша. – Соседи соседей должны любить. Мы донских казаков не обидим, а ваши казаки моих пастухов грабят. Так хорошо ли?
– Твои молодцы тоже спуску нам не дают. Зазевайся в степи – лошадей покрадут, а то и самих уведут, продадут в Дербень, – возразил старый Клин.
Тайша засмеялся, трясясь в своих шубах. Калмыки захихикали вслед за ним.
– Зевать ведь не надо, – сказал Дайчин.
– Сосед у соседа коней покрадет, барашков сведет, а сойдутся в шатре – помирятся, – ответил Клин. – А то бывает такой сосед, как крымцы. Те нападут – ни детей, ни женщин не пощадят, все разграбят, а что увезти не могут – огню предадут. Такие соседи – беда!
При упоминании о своих вечных недругах калмыки помрачнели. Глаза их сверкнули злостью.
– У донских казаков нет хуже врага, чем крымцы, – вставил Степан.
– У калмыцких людей нет больше врага, чем крымцы! – воскликнул тайша.
– Великое Войско Донское прислало нас к тебе, Шикур-Дайчин, просить твоего союза против ногайцев. Тебе одному не справиться с ними. Войско Донское вместе с тобою на них ударит, – прямо сказал старый Ерема.
Стояло непогожее время. Казаки сидели целыми днями на мягких подушках и ели баранину, пили кумыс. Приближенные тайши угощали их, легонько похлопывали ладонями по плечам, о чем-то по-своему говорили им, дружески улыбаясь.
Степан обменял своего жеребца на молоденького степного жеребчика, дал перстень за кречета.
Хотя тайша Дайчин через своих близких изъявлял казакам свою дружбу и доверие, несколько раз Клин пытался заговорить с приближенными тайши о союзе против ногайцев, но ни братья, ни сыновья Дайчина, ни дядя его, ни князья не хотели вступать в беседу об этом.
– Гость не должен спешить с делом, – отвечали им. – Тайша хочет, чтобы вы отдыхали, гостили, пили кумыс, ели мясо. Будет время еще говорить обо всех делах.
Казаки осторожно вызнавали о брате жены Дайчина Каспулате Муцаловиче. Узнали, что он далеко от стойбища тайши, гостит у своей сестры, которая с младшим сыном живет в теплых степях на кумысе.
– Пропадем во степях тут! – ворчал в нетерпении Степан. – Так до лета и не уедешь!
Но вот после нескольких дней непогоды настал теплый день. Тайша в честь донских послов устроил празднество: скачки на лошадях и верблюдах, стрельбу из луков, борьбу.
И опять их не звали к тайше.
– Хитрят скуломордые что-то, – сказал Ерема Степану.
На другой день тайша собрался на птичью ловлю и пригласил казаков. Сотни две степных охотников ехали к югу за караванами улетавших гусей, лебедей, за журавлиными стаями.
После охоты послов позвали на пир, в шатер к самому тайше.
– Ну, нынче скажу наотрез, что нам вышло время домой ворочаться. Когда не хотят в союз, то мы и сами ударим на крымцев, – твердо решился Ерема.
Но на пиру вдруг появился новый знатный вельможа, одетый не по-калмыцки, совсем непохожий на хозяев здешних степей, а с ним молодой и веселый богатый калмык. Пинчейка сказал, что это и есть шурин тайши, черкесский князь Каспулат, а с ним племянник его, старший сын тайши Чумпак. Стройный, суровый, уже седоватый князь Каспулат сидел на пиру рядом с донскими послами. Ерема спросил у него через Пинчейку, как здоровье его сестры. И вдруг, прежде чем переводчик успел спросить по-татарски, черкес сам ответил по-русски:
– Здоров карашо.
– Урус бляс? – спросил обрадованный Клин.
– Урус карашо. Москва карашо. Наша дядя большой бояр на Москва. Государь карашо, любим. Казак карашо! – выпалил Каспулат Муцалович и в знак дружбы похлопал Клина ладонью по спине.
– Черкес карашо! – в лад ему ответил Ерема. – Урус, черкес – кунак. Бик якши кунак!
Князь, может быть, поддержал бы еще разговор, но тут Шикур-Дайчин стал расспрашивать послов про Москву, про царя, про донских казаков. Ерема был вынужден отвечать тайше и оставить своего собеседника. Говоря с тайшой, Ерема сказал, что царь тоже любит птичью потеху. Шикур-Дайчин велел принести в шатер своего любимого ловчего орла. Когда поднесли птицу на руку тайше, все сбились толпой посмотреть ее ближе, и тут-то Степан задержался и оказался позади всех, наедине с Каспулатом Муцаловичем.
– Крымский посол едет, – внезапно сказал Каспулат. – Зовет Шикур-Дайчина воевать на казак...
– А тайша? – спросил Разин.
– Тайша указал Чумпаку крымца стречать, – еще тише ответил черкес. – Чумпак дары шибко любит, – поспешно добавил он и в то же мгновение вмешался в толпу, чтобы вместе со всеми подивоваться на любимую птицу Дайчина.
Когда орла унесли, князь Каспулат оказался рядом с самим тайшой и больше уже не подошел к казакам...
После пира Степан рассказал Ереме и Пинчею о разговоре с черкесским князем.
– Нехристи, черти! Нас держат в шатрах, а с крымцами торговаться про наши головы мыслят! – возмущенно воскликнул Ерема.
– Когда Чумпак любит подарка, давай я подарка таскаю! – предложил Пинчей. – Чего подарка жалеть, когда голова спасать надо!
Степан послал сыну тайши свою дареную крестным саблю, чеканенную серебром и с бирюзой в рукояти рыбьего зуба.
Час спустя Пинчей возвратился с саблей в отдарок.
– Чумпак говорит: «Скажи: казак любим», – сообщил Пинчей. – Ближний бояр Чумпака, Тупей, меня в гости звал нынче, велел еще подарка таскать. Чумпак шибко подарка любит.
Степан снял с пальца добытый на войне перстень с большим смарагдом, который звал «волчьим глазом», и отдал Пинчею. Ерема подумал и от себя подкинул отложенные на случай десять собольих шкурок. Поздно вечером у входа в шатер послышался шорох. Пинчей тихо кашлянул и выскользнул из шатра наружу...
Прошел час, другой. Послы не могли заснуть от волнения. У входа опять покашлял Пинчей, как змея вполз в шатер и улегся на кошмы рядом с послами.
– Тупей сказал, завтра крымска посол прискачет. Чумпак велит подарка давать. Подарка даем, то калмыцки люди крымска посол резать буди...
– Кто же режет послов, как можно?! – отозвался Степан.
– А ты, Стенька, молчи, – одернул Ерема. – Посольское дело в степях особо: если крымец прежде нас подарки даст, то «калмыцки люди казаков резать буди», – с насмешкой сказал он. – Так, что ли, Пинчейка?
– Так, так, Еремка! – согласился Пинчей.
– Стало, кису развязывай, – заключил старый Клин. – Чего же он хочет в подарок?
– Полсотни рубля, – сказал толмач.
– Торговый народ – кочевые княжичи, – усмехнулся Ерема. – Скажи ему: десять рублей даю, а как зарежет крымских, так и еще прибавлю. Да чтобы резал без мешкоты, покуда они подальше в степи.
В темноте, кряхтя, Клин звякнул деньгами, чуть слышно считал и через лежащего между ними Степана передавал Пинчейке.
Пинчей безмолвно на брюхе выскользнул из шатра.
– Стало, крымских послов поджидал Дайчин, жирный дьявол. Цену хотел набить своему союзу, – сказал Ерема. – А сынок подкузьмил.
– Не обманет, чаешь? – с опаской спросил Степан.
– А что ему за корысть. Крымцев зарежет – от них богатство пограбит, и с нас серебро – ему же. А с крымцами им казаков воевать не ходить. Они друг дружке ни в жизнь не поверят...
Казаки лежали молча, укрывшись войлоками и шубами. За шатрами свистел степной ветер, шуршал холодным песком. В ночи послышался топот многих копыт. Ерема молча толкнул Степана. Оба прислушались к топоту табуна, утонувшему в свистах и шорохах непогожей ночи...
Пинчей возвратился только к утру. Подполз и улегся рядом со Степаном.
– Где был? – шепнул он.
– Кумыс пил, калякал, – сказал толмач.
– Смотри, Иван, ты не изменное ль дело какое затеял?
Толмач перекрестился.
– Моя казак. Моя баба, дети живут в Черкасске. Какой измена. Моя крещена душа... Ей-боха!
За шатром с утра слышались шум, крики, свист...
Дядя тайши, старый знакомый послов, военачальник, с огромным брюхом и бабьим голосом, пришел звать послов к тайше для беседы. Казаки с поспешностью подымались. Но когда стали выходить из шатра, увидели, что у Пинчея платье в крови.
– Где ты был, чертов сын! Где загваздался эдак? Куда тебе к Дайчину в шатер, собака!.. – взревел на него Ерема.
– Шибко кричишь, пожалуй. Нельзя кричи, – умоляюще зашипел толмач. – Калмыцки люди как верить! Моя на степь гулял, сама крымца рубил, – признался он шепотом.
– Вот дьявол, посольский толмач! В эку кашу ввязался. И без тебя их зарезали б чисто.
– Не больно ведь чисто, сказать! – возразил Пинчейка. – Сама сабля рубил, сама деньги брал. Десять рубля ты ханскому сыну дарил? Десять червонца я в крымска мошна брал.
Пинчей звякнул деньгами.
– Ну и казак, черт, Пинчейка! – покрутил головой старый Клин. – Надевай живее мой чистый зипун. Да рожу обмой... Посо-ол! – ворчал он, довольный удачей.