Корнила считал, что если стрельцов до сих пор не прислали на Дон, то лишь потому, что был в Москве человек, который все понимал и удерживал царскую руку, – Алмаз Иванов. И войсковой атаман всею душой, больше, чем Разина, ненавидел Михайлу Самаренина, из властолюбия и корысти затеявшего такое изменное дело, как призыв на казацкие земли царского войска и воевод...
«У Стеньки там голытьба скопилась, у нее на чужие богатства зуд, а Мишка Самаренин из-за чего свою свару заводит? Лет десять все строит подвохи, обносы строчит в Посольский приказ: и медные деньги-то я бранил дурным словом, и к церкви-то я не прилежен! Кабы не был мне другом Алмаз, то раз десять уже Москва до меня добралась бы! – со злобой и горечью думал Корнила. – А ныне надумали что: вишь, я Стеньке даю поноровку. Подите-ка, суньтесь сами „без поноровки“ на остров! Кого на Дону перебьет голытьба? Да вас же, чертей, перебьет и дочиста разорит! Вас же я берегу!.. А вы, проклятущие, что Мишка, что Логинка, что ни месяц строчите ябедны письма в Москву на меня... Чем я вам не потрафил? Что казаки меня больше любят да войсковым всякий раз на кругу выбирают? А что же тебя-то, Мишка, не любят? Знать, Дону не заслужил!.. Еще, мол, я много покосов себе оттяпал... Али степь не просторна?! Рыбный плес, вишь, себе захватил богатый... Аль рыбы в Дону никакой от того не стало?! Десять лавок держу на майдане? А ты свои рядом поставь да забей меня в торге! У Мишки пять было – и то две закрыл, чтобы зря не сидеть. Я к себе купцов не насильством тащу: хотят со мной торговать – что же, я отгонять их стану?.. То казакам про меня разнесли, что я пашню в степи распахал да гороху посеял... Ну, смелому и гороху хлебать! На тот год и проса еще насыплю! Слава богу, без хлеба не сяду... Сами не смеют пахать, и заела их зависть... А я еще гречку дюже люблю. У меня и гречка растет! Может, я ее вовсе не сею, мне бог посылает такое диво: растет себе гречка в степи – да и баста!»
Но войсковой атаман не знал того, что его старый друг дьяк Алмаз тяжело заболел, что последний недуг приковал его крепко к одру, с которого суждено ему было сойти лишь на кладбище.
Афанасий Лаврентьич Ордын-Нащокин взял в свои руки все управление приказом Посольских дел.
С болезнью Алмаза никто уже не мешал ему поступать в отношении казацкого Дона так, как боярин считал разумным. Он больше не сдерживал своей ненависти к казакам, к их «удельной вечевщине», как называл он донское казачье правление. Кроме того, овладеть Донским краем и привести казаков в окончательное подчинение царскому самодержавию – это означало для Ордын-Нащокина доказать еще раз свой государственный разум, убедить царя в том, что не так-то легко его заменить другим человеком... Ордын-Нащокин особенно чувствовал в этом потребность сейчас, когда у царя появился новый любимец – Артамон Сергеич Матвеев, который изо дня в день все более поглощал внимание и дружеское расположение царя Алексея.
Верный донской союзник Ордын-Нащокина, войсковой есаул Михайла Самаренин, соперник атамана Корнилы, сообщил боярину обо всем, что творится среди донского казачества. Он писал, что Разин вернулся домой окрепшим, богатым, что к нему пристают что ни день все новые толпы верховой голытьбы, что он выстроил крепость на острове и отрезал Черкасск от Московских земель, что Корнила не смеет с ним спорить и по старости и боязни во всем ему норовит.
Боярин решил «бить разом двух зайцев»: разбить «воровских» казаков и уничтожить навек казацкую вольность, посадив на Дону воевод.
Кого же и было ему призвать для совета по этому делу, как не думного дворянина Ивана Евдокимова, который недаром в течение многих лет был связан с Доном, шал Дон, понимал казаков и их отношения, обычаи и законы. Кроме того, боярин знал, что Евдокимов всегда не очень-то ладил с Алмазом и тоже считает, что казацкой вольности давно уже пора положить конец.
– Как ты мыслишь, Иван Петрович, чем Дон в руки взять? – прямо спросил думного дворянина Афанасий Лаврентьевич.
– В руках государевых главная сила – хлеб. На Дону, боярин, все можно хлебом соделать, – сказал Евдокимов.
– Не все ведь, Иван Петрович, – возразил боярин. – Разина-вора хлебом побить нельзя.
– Как еще можно, боярин! – уверенно сказал Евдокимов. – Я уже думал о том, да сам подступиться не смел: Разина Стеньки дело большие люди решают...
– И ты ведь не мал человек! Надумаешь все подобру и завтра окольничим станешь, а там, глядишь, выше того!..
Евдокимов почувствовал на своей голове боярскую шапку и принялся разом выкладывать перед боярином свой хитрый замысел, как добиться от казаков, чтобы они попросили сами ввести к ним стрелецкое войско, разбить Разина. А после того воеводе со всеми стрельцами осесть на Дону, уверив донскую старшину, что это лишь до тех пор, пока на Дону там и тут остаются воровские ватажки.
Ненависть к казацкому Дону сблизила Ордын-Нащокина с Евдокимовым. Им обоим уже мерещилось одоление Дона. Они с жаром подсказывали друг другу, как сплести сети для казаков.
– Да те воровские ватажки под корень резать не поспешай, – подсказывал Афанасий Лаврентьич. – Лучше стрельцам укажи построить по Дону острожки, пушки поставь по стенам, стрельцов посели в острожках. И будут стрельцы жить, покуда к ним все казаки попривыкнут.
– А брусь и бунчук войсковому атаману оставить надо, боярин, – подсказывал Евдокимов. – Чтобы честь атаману была наравне с воеводой, и царское жалованье, и боярское звание...
– Да ты им помалу внушай, что в донском правлении от воеводы и от стрельцов станет лишь больше покоя, а домовитые оттого только пуще забогатеют: на московских торгах пойдут торговать и землю свою пахать; оттого им больше доходов станет. Ведь ныне им голытьба не дает пахать землю...
– Голытьба домовитым, боярин, самим надокучила сварами да грабежом, – перебил Евдокимов.
– А мы ей, Иван Петрович, дорогу на Дон закроем! – уверенно и твердо отрезал Ордын-Нащокин. – И на Дону по старинке уже больше не проживешь: ведь время не ждет. Все течет, как река. Держава вся стала иной, во всем нужен лад и порядок державный. Вот как, Иван Петрович! Ты и поедешь. Кому же, как не тебе, и сесть на Дону воеводой! Ты там помногу бывал, казацкий обычай весь знаешь – тебе и сидеть...
И Евдокимов поехал на Дон, твердо зная, чего он хочет. Он понимал, что придется хитрить и с домовитыми, и с самим войсковым атаманом Корнилой, и со всею донской старшиной, которая испугается воеводской власти и силы. Однако в силах своих будущий воевода Дона был твердо уверен и знал, что будет делать, Михайла Самаренин первый пошел на то, чтобы призвать стрельцов на Дон. С ним было бы легче поладить, но Евдокимов решил пока держать его в стороне от дел, «про запас». Если бы сделать Самаренина атаманом вместо Корнилы, а вслед за тем тотчас явится воевода, придут стрельцы, то, держась за свою власть и первенство, Корнила Ходнев может пойти против Самаренина и разделить домовитое Понизовье на два враждебных стана. А для борьбы с голытьбой надо было всех понизовых держать в единстве. Евдокимов считал, что для этого нужно сохранять на атаманстве Корнилу.
Корнила знал, что Михайла Самаренин против него плетет козни. Он был готов пойти на сговор с боярством или с донской голытьбой, чтобы не допустить торжества Самаренина.
"Кабы Стенька схватил войсковой бунчук, то знали бы все, что ворье одолело, а когда свой брат Самаренин брусь отнимет, – знать, то Корнила стал стар и негоден! – раздумывал атаман. – А мне уже обрыдло – на старости лет ото всякого пса терпеть! Хлопочи за весь Дон, старайся, а спасибо никто не скажет, еще и стараются ушибить побольнее! Вот Стеньке есть за что крестного бить, тут счеты заправские, насмерть: либо он, либо я! А я вот схочу да и сяду сейчас в челнок да сам поплыву ко Стеньке. Небось не удавит и голову сечь не велит, коли сам приеду добром; небось и вина укажет поставить, и примет почетно!.. «Стречай, скажу, крестник! Покоя хочу, а с Мишкой да с Логинкой мне не поладить: не дам я им власти над Доном! Прими-ка ты брусь и бунчук... На силу новая сила взросла. Нет сокола краше тебя. Береги от бояр наш казацкий обычай!» И чарку с ним выпьем да подобру потолкуем. Скажу ему: «Ты мне брата Ивана простить не хочешь, а без крови державы не могут стоять. Ныне ты сам испытал. Небось тоже казнил казаков, – таково атаманство, Степан!»
Корнила в задумчивости мысленно перенесся в Кагальницкий городок, беседуя со Степаном:
"Возьми бунчук, Стенька, а мне лишь богатства мои нажитые оставь. Стану в лавках смотреть на майдане, как торг идет, с рыбаками на ловлю ездить, доходы сбирать. А там еще, смотришь, и я, как твой батька под старость, заступ в руки возьму да яблони стану садить... Не дрожат еще руки заступ держать. Бог даст, еще с двадцать годков поживу. Приедешь к старому крестному в гости, еще и вместе с тобой рассудим, как Доном править... Хитрое дело донское правление: тут волю казацкую поломать страшишься, а там тебя царь и бояре бьют по башке... Башка нужна, Стенька, хитрость нужна! Ого, знаешь, какая великая хитрость! Колоти боярам поклон, а в пазухе кукиш держи... С казаками собакой лайся да помни, что тебя казаки обрали, а коли не будет тебе почета от казаков, то каков же ты войсковой атаман!..
Бывало, я проскочу по улице к бую аль за ворота, в станицу отъехать, не то и попросту на майдан, – услыхал, что ковры хороши али добрый конь продается... По улицам еду, и все казаки без шапок стречают: «Поклон, кричат, атаману!», «Батька, как здоров?», «Заезжай во станицу, кричат, пирогов напекли!» С седла соскочил, подходишь к коню. Народ расступился. Шапки все скинут: сам атаман покупает! Кто приторговывал – замолчит, отойдет к сторонке. Продавец тоже шапку скинет: «Да ты, мол, батька, пошто трудился? Тебе бы лишь свистнуть – и конь стоял бы перед тобой!..» Ныне уж чую – не то. Небось я на улицу выйду – никто не глядит, а кто мимо идет, норовит отвернуться. Кричит на всю улицу: «Куме, эй, ку-ум! Погоди, кажу, куме!» А кума и нет никакого, – кричит, как собака, чтобы меня не видеть, а то башка ему от поклона отмотается напрочь!.. Небось тебе, Стенька, шапку скидают, – ты, стало, и атаман! Все равно ты меня пересилишь..."
Корнила вздрогнул от стука в дверь.
– Корнила Яковлич, там дворянин из Москвы.
– Какой дворянин? – непонимающе переспросил атаман. – Какой дворянин? – Корнила словно свалился откуда-то с крыши в свою горенку. – Дворянин... – повторил он, придя в себя и торопливо схватив со скамьи брошенный рядом кармазинный кафтан. – Баня топлена нынче?
– Горячая банька, ты сам хотел париться нынче, – сказал казак. – А дворянин длинноносый, какой не по разу бывал.
– Готовь дворянину баню да стол там вели накрывать получше: вина да всего... а я выйду тотчас...
Корнила вскочил, напяливая кафтан; словно помолодев, весь подтянулся. Московские послы в эту зиму его позабыли. Приезд Евдокимова не в войсковую избу, а прямо к нему в дом давал Корниле уверенность в том, что, несмотря на все происки, он не вышел из доверия государя и ближних его бояр. И, в один миг позабыв свою воображаемую беседу с Разиным, Корнила готов был по-прежнему крепко держать атаманский брусь...
Дворянин отказался от бани и от стола. Он захотел немедля беседовать с атаманом по тайному делу...
– Указал государь тебе, атаману, сказать, что стар ты и глуп и его велений не разумеешь! – резко сказал всегда вежливый и сдержанный Евдокимов. Это значило, что он говорит точные слова самого государя, которых нельзя ни смягчить, ни исказить...
– Спасибо на добром слове! – с обидой, моргнув, ответил Корнила. – А чем же не угодил я его величеству государю?
– Прошлый год вор Стенька на Дон пришел всего в полутора тысячах казаков, а за зиму у него пять тысяч скопилось! – сказал дворянин. – И ты тому скопу расти не мешал, давал ему волю.
– Перво – у вора всего три тысячи, а не пять! – возразил атаман. – А другое дело – надо было его на Дон оружным не допускать, как в государевой грамоте писано было. Ан вор из Астрахани домой пришел, как Мамай ордой: тысячу казаков привел да с полтысячи беглых стрельцов с пищальми; пушки выставил боем, грозит... Да и то бы его я давил тогда, ан при нем царская грамота: «...на Дон идти и селиться вольно».
– Не всякое слово в строку! – возразил дворянин.
– А теперь вор окреп и собою гордится: «Брусь и бунчук, похваляется, отыму у Корнилы. Пусть, говорит, Корней яблоки садит либо свиней пасет». Вот он что нынче, вор Стенька, толкует, сударь! – с разгоревшейся ненавистью сказал Корнила, уверенный, что не сам он только что выдумал эти слова, а действительно говорил Степан...
– А ты? – спросил дворянин.
– Я старый волк. Я не то что слово – каждую думку его ведаю, – похвастался атаман. – Держит еще Корнила и брусь и бунчук. Я его близко к черкасским стенам не пущу, злодея!..
– "К черкасским стенам"! – передразнил дворянин. – Не ждать надо вора, а самим на него выходить! А ты его в масленицу из кабака в атаманский дом к себе кликал! Ты блины пекчи к ночи собрался, полный стол угощения наставил, бочонок вина из подвала велел откопать...
– Заманивал я его в гости к себе, а там – и управился б с ним! – неуверенно оправдался Корнила, пораженный тем, что московскому гостю так много известно.
– На пасху ворье приехало в церковь молиться! Нашлись богомолы! И вы ворота отворяете им. А что они в городе вызнали? С кем говорили?! Да, может, ты сам с «богомолами» грамоты слал?! Может, вести какие любезному крестничку подавал из Черкасска!
– Помилуй господь! – испугался Корнила. – Да ты меня, что ли, в измене?! – От неожиданности и волнения у старого атамана перехватило дыхание и сперло грудь...
«Вот тебе и приехал в дом, минуя войсковую избу! Вот, Корней, принимай дорогого гостя! Порадуйся милостью царской и верой тебе за твою службу!» – подумал Корнила.
– А что же ты сам не пошел на его воровской городок? – строго спросил дворянин. – На красную горку опять дожидаешь в Черкасск воровских гостей? Свадьбы станешь играть да на свадьбах плясать с ворьем?! Посаженым отцом тебя, может, позвали на свадьбу?!
– Я в толк не возьму, про что ты толкуешь, сударь Иван Петрович! – сказал Корнила.
– Про то, что ворье, знать, и вправду тебя не спрошает и ездит в Черкасск, когда схочет! А ты или сам-то не знаешь того, что к тебе кагальницкие казаки приедут венчаться?
– Не слышал про то ничего!.. – признался Корнила.
– Стало, я из Москвы к тебе должен возить эки вести?! Да что ты, сбесился, Корней, али вправду изменщик?! – вспылил дворянин. – Ну, слушай меня: ворота городские закрыть, никого из воров ни ногой не впускать в Черкасск – ни к богомолью, ни к свадьбам – да войско скликать на воров!
– Казаков на него чем поднять-то нам, сударь Иван Петрович? Страшусь, не сберешь на него казаков, – возразил Корнила.
– Знать, Михайла Самаренин правду писал, что Дону не справиться с вором и надобно царское войско послать! – сказал дворянин, и Корнила почувствовал в его голосе насмешку. – Ан государь стрельцов посылать не велел, а указал государь послать свою милостивую похвальную грамоту донским казакам за то, что к Стенькину Разина воровству не пристали, да еще указал государь послать свое царское хлебное жалованье, – продолжал дворянин. – Слышал он, что у вас на Дону хлебом скудно... – заметив удивление Корнилы, добавил Евдокимов. – Послал государь то хлебное жалованье со мною, да я его на Дон везти поопасся от вора Стеньки. В Воронеже я его придержал... Ведь как караван мимо Стеньки пойдет, то воры его пограбят. Всем Доном без хлеба тогда насидитесь! Мыслю, что хлебушка своего понизовые казаки не захотят уступить злодею?..
– Да что ты, сударь, кто же хлеб уступит?! – согласился Корнила, тотчас сообразив, что для раздора между казаками не может быть лучшего предлога, чем царский хлеб.
– Тогда созывай-ка круг, – сказал дворянин. – Пусть круг оберет станицы в охрану царского хлеба. Да круг же пошлет их стать станом по берегам возле Стенькина острова. А где два войска стоят оружны, там быть и бою! – Евдокимов говорил твердо, уверенно, словно он уже имел право приказывать войсковому казацкому кругу. – Да как станицы пойдут на охрану, то казаки пусть всем Войском у государя молят прислать стрельцов, чтобы хлеб они проводили до Стенькина острова. И государь моления ваши услышит, велит из Воронежа выслать приказов пять московских стрельцов.
«Ишь, черт длинноносый, чего ведь надумал!» – про себя воскликнул Корнила, чувствуя, что попался в ловушку и что у него не осталось предлога, чтобы отказаться от впуска московской рати.
– И мы тогда Стеньку в гнезде задавим... Да ты поспешай, атаман, не то вор на Волгу кинется, как прознает, уйдет на Медведицу, на Хопер, – его не догонишь, а и догонишь – не сразу побьешь? – заключил Евдокимов.
Но, увидев смятение, написанное на лице атамана, будущий донской воевода его успокоил:
– Коли сам круг призовет стрельцов, то никто в тебя камнем не кинет, не скажет, что ты «продаешь казацкую волю», как любят у вас говорить. И я к вам не силой стрельцов приведу, а по прошению круга...
– Смятение пойдет оттого. Не любят стрельцов донские, Стеньке то на руку будет, – сказал Корнила.
– Запамятовал было я еще государево слово, – значительно намекнул Евдокимов. – Еще государь повелел тебе сказать: «Кабы сам ты, Корнила, не вор, тогда бы уразумел, что с ворами делать, а вор тебе крестник, и ты ему во всем норовишь!»
– Ты сам на Дону we нов человек, сударь, ведаешь, что творишь. После пасхи мы тотчас и круг созовем, – окончательно сдался Корнила.
«Мыслишь, что тут твоя вотчинка, на Дону?! – про себя подумал войсковой атаман. – С войсковым атаманом ты так говоришь?! Нет, я не подьячий! Ну, постой! Нам твоими руками лишь сладить со Стенькой, а там мы и сами умеем стоять за казацкую волю! Понизовья донские и сами бояр-то не больно любят! Закаешься лезть на Дон в воеводы!»
– Пойдем, сударь Иван Петрович, по чарочке выпьем на добром умысле за лад в нашем деле, – пригласил атаман.
Тимошка Кошачьи Усы, хранитель челнов в городке, заметил, как в камышовые заросли около острова проскочил рыбацкий челнок. Из челна в молодой ивнячок выбрался старый рыбак, покинув свои рыбацкие сети, и побрел налегке глубже в лес, уходя от кагальницких ворот. Рыбаки из ближних станиц почти каждый день заходили в челнах на берег, и никто не мешал им. Они никого не таились, держались хозяевами, а этот старик все время кого-то страшился. Кроме того, зоркий глаз Тимошки заметил его уже час назад, как он подбирался с низовьев.
– Эй, деду! – окликнул казак. – Стой, дед! Ты куда?
– На кудыкину гору! – огрызнулся старик.
– Не туда прилез: кудыкину гору ищи в войсковой избе! – отрезал Тимошка.
– Ты бойкий, сынок! Я оттоль, куды ты посылаешь. Сведи меня к атаману... по тайному делу...
– А как тебя звать-то?
– Еремою Клином, – ответил старик.
– В зюнгорско посольство ты с батькою ездил? – усмехнулся Тимошка, вспомнив рассказ Степана о посольстве.
– Тебя я такого в посольстве не помню. Чай, матчину титьку сосал в ту пору? – сказал с насмешкой Ерема.
– Ну что ж, и сосал! А ныне лазутчиков, вишь, научился ловить.
– И доброе дело! Веди ко Степану, да тихо, чтобы никто меня больше не ведал, – строго сказал старик.
Тимошка оставил челны на Никиту, который ему был помощником, и повел старика...
– Здорово, старик! Давно бы пожаловал! Ждал я тебя! – сказал Разин, обнявшись с Еремой.
– Не с тобой я, Степан. Нам с тобой не стоять за одно, Тимофеич! Да сердце не терпит, чего в Черкасске творится: всем дворянин, длинноносый черт, завладал. С голытьбою твоей мне не знаться. Я казак, мужиков не люблю. А ныне, Степан, я к тебе, – говорил Ерема, усевшись с Разиным наедине. – Нет, ты мне вина не вели наливать, я тайно к тебе и назад в Черкасск съеду, чтобы не ведал никто... Слушай, Стенька: старшина зовет воевод на донскую землю. Как казаки ни раздорься, а с воеводами нам не ладить, Степан. Хотят воевод призвать кругом. Чают, что ты верховых не станешь на круг пускать, что круг из одних понизовых сойдется; что хотят домовитые, то на кругу и решат. А я от сердца тебя умоляю: ты лучше с верховьев пусти казаков к войсковому кругу. Верховые лучше бояр не любят. Длинноносому воеводе покажут, как казацкий Дон за боярской властью скучает. Глядеть ведь тошнит, как наша старшина во всем дворянину покорна! Корнила сгинается вдвое в поклоне, а Мишка Самаренин под ноги стелется прямо... Ну, я пойду, Тимофеич. Я больше тебе ничего не скажу, ты далее сам сдогадайся...
Степан не пошел провожать старика за ворота.
Когда рыбак возвращался на берег к своему челноку, Тимошка опять к нему подошел.
– Прощай, дозорный, – сказал старик, садясь в челн.
Тимошка махнул рукой на прощание.
В тот же день Степан указал – не держать посыльных войсковой избы, которые скачут в верховья для созыва круга...