Василий Шукшин
Степка
И пришла весна - добрая и бестолковая, как недозрелая девка.
В переулках на селе - грязь по колено. Люди ходят вдоль плетней, держась руками за колья. И если ухватится за кол какой-нибудь дядя из "Заготскота", то и останется он у него в руках, ибо дяди из "Заготскота" все почему-то как налитые, с лицами красного шершавого сукна. Хозяева огородов лаются на чем свет стоит:
- Тебе, паразит, жалко сапоги замарать, а я должен каждую весну плетень починять?!
- Взял бы да накидал камней, если плетень жалко.
- А у тебя что, руки отсохли? Возьми да накидай...
- А тогда не лайся, если такой умный.
А ночами в полях с тоскливым вздохом оседают подопревшие серые снега. А в тополях, у речки, что-то звонко лопается с тихим ликующим звуком: пи-у. Лед прошел на реке. Но еще отдельные льдины, блестя на солнце, скребут скользкими животами каменистую дресву; а на изгибах речных льдины вылезают синими мордами на берег, разгребают гальку, разворачиваются и плывут дальше - умирать. Шалый сырой ветерок кружится и кружит голову... Остро пахнет навозом. Вечерами, перед сном грядущим, люди добреют.
Во дворах на таганках потеют семейные чугуны с похлебкой. Пляшут веселые огоньки, потрескивает волглый хворост. Задумчиво в теплом воздухе... Прожит день. Вполсилы ведутся неторопливые, необязательные разговоры - завтра будет еще день, и опять будут разные дела. А пока можно отдохнуть, покурить, поворчать на судьбу, задуматься бог знает о чем: что, может, жизнь - судьба эта самая - могла бы быть какой-нибудь иной, малость лучше?.. А в общем-то и так ничего - сойдет.
В такой-то задумчивый, хороший вечер, минуя большак, пришел к родному селу Степан Воеводин.
Пришел с той стороны, где меньше дворов, сел на косогор, нагретый за день солнышком, вздохнул, И стал смотреть на деревню. Он, видно, много отшагал за день и крепко устал.
Долго сидел так, смотрел.
Потом встал и пошел в деревню.
Ермолай Воеводин копался еще в своей завозне - тесал дышло для брички. В завозне пахло сосновой стружкой, махрой и остывающими тесовыми стенами. Свету в завозне было уже мало. Ермолай щурился и, попадая рубанком на сучки, по привычке ласково матерился.
...И тут на пороге, в дверях, вырос сын его - Степан.
- Здорово, тять.
Ермолай поднял голову, долго смотрел на сына... Потом высморкался из одной ноздри, вытер нос подолом сатиновой рубахи, как делают бабы, и опять внимательно посмотрел на сына.
- Степка, что ли?
- Но... Ты чо, не узнал?
- Хот!.. Язви тя... Я уж думал, причудилось.
Степан опустил худой вещмешок на порожек, подошел к отцу... Обнялись, чмокнулись.
- Пришел?
- Пришел.
- Чо-то раньше? Мы осенью ждали.
- Отработал... отпустили пораньше.
- Хот... Язви тя!.. - Отец был рад сыну, рад был видеть его. Только не знал, что делать, - А Борозя-то живой ишо,- сказал.
- Ну? - удивился Степан. Он тоже не знал, что делать. Тоже рад был видеть отца.- А где он?
- А шалается где-нибудь. Этта в субботу вывесили бабы бельишко сушить - все изодрал. Разыгрался, сукин сын, и давай трепать...
- Шалавый дурак.
- Хотел уж пристрелить его, да подумал; придешь - обидишься...
Присели на верстак, закурили.
- Наши здоровы? - спросил Степан.
- Ничо, здоровы. Как сиделось-то?
- Ничо, хорошо. Работали.
- В шахтах небось?
- Нет, зачем - лес валили.
- Ну да.- Ермолай кивнул головой.- Дурь-то вся вышла?
- Та-а...- Степан поморщился.- Не в этом дело, тять.
- Ты вот, Степка...- Ермолай погрозил согнутым прокуренным пальцем.- Понял теперь: не лезь с кулаками куда не надо. Нашли, черти полосатые, время драться... Тут без этого...
- Не в этом дело,- опять сказал Степан.
В сарайчике быстро темнело. И все так же волнующе пахло стружкой и махрой.
Степан встал с верстака, затоптал окурок... Поднял свой хилый вещмешок.
- Пошли в дом, покажемся,
- Немая-то наша,- заговорил отец, поднимаясь,- чуток замуж не вышла.- Ему все хотелось сказать какую-нибудь важную новость, и ничего как-то не приходило в голову.
- Ну? - удивился Степан.
И смех и грех...
Пока шли от завозни, отец рассказывал: