Мы были в Троице. Хорош сентябрь на Сылве!
Так тяжело не говорить красиво, когда сквозь ярко-голубой туман, разлившийся осенним половодьем, летит к тебе в любое время года с тех пор старинный дом-аэроплан!
Дом тоже голубой. Снаружи странный, он изнутри - добротная изба, и посредине - печь, над ней - труба; распахнуты объятьем стены-страны, где каждая исписана страница, и боязно ступить-пошевелиться.
Сей странный дом, сей дом-аэроплан сегодня под музей поэта сдан, а был ему когда-то просто домом; давал гостям немедленный приют; взмывал со взгорья над рекою; крут в своем полете странно-невесомом.
Так вот мой сон, мой странный разговор с самим собой той ночью до рассвета.
Как повернулась матушка-планета, что свой затылок вижу я в упор! Так вот зачем летел в Сухум, в Тифлис - чтоб в Троице глядеть с балкона вниз.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Зачем, когда вошли в обыкновенье лирические эти отступленья, но, к слову, снова хочется сказать, что я - земляк с Василием Каменским, хотя знаком с его рывком вселенским - увы, не лично! - лишь через печать.
Каменский, впрямь сын разлюбезной Камы, поэт и авиатор, футурист, художник, набросавший жизнь-эскиз, охотник, расстрелявший жизнь, как драмы, не раз мелькал мне, словно солнца луч, из-за житейских непролазных круч.
Живя в Перми с рождения, и я мечтал о вечных тайнах бытия, и я в Тифлис стремился и в Москву, открыл "субботники" у Евдоксии, но приступы тогдашней рефлексии усиливали робость и тоску.
Мечта была бесплодною мечтой, я разве смог бы на вдове жениться, вдруг дом продать и вскорости разбиться на самолете в Польше, холостой; мотор доставить в Пермь и сделать катер, тут надобен Василия характер.
Я как-то съездил с женщиной одной в ту Троицу холодною зимой; осматривал останки колокольни, был в церкви, послонялся по селу, и робкий неумелый поцелуй, наверно, с месяц отравлял покой мне.
К Каменскому - приехал наугад, кружа его дорогами крутыми, вдруг вспоминая ветреное имя;
(так в рифму здесь - столичный верхогляд), попал в его заветный дом-музей, всмотревшись вновь во всех его друзей.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Рассеивался голубой туман.
Поскрипывал наш дом-аэроплан.
С ажурных крыльев - книжных стеллажей - пыль осыпалась в яростном полете...
Нежданно очутиться в переплете и - выйти в Жизнь без всяких сторожей!
Покинуть этот милый дом-музей, вернуться в гвалт, в бессонную столицу, пожать беду и радости сторицей и обрести взаправдашних друзей, чтоб на рассвете в голубой туман взмывал твой голубой аэроплан.
29.12.81
1982 год
Вновь я проснулся, в детстве как будто - зимнее утро, зимнее утро...
Выбелил окна росписью иней, воздух меж стекол солнечно-синий.
Сразу от сердца отхлынула смута - зимнее утро, зимнее утро...
Сразу неробко ступил на крылечко, выбежал тропкой к взгорку над речкой.
Спрыгнуть готов, пусть высоко и круто - зимнее утро, зимнее утро...
В сердце - доверье, звонкие трели...
Рядом деревья заиндевели.
Ветки, как стропы синь-парашюта - зимнее утро, зимнее утро...
Мороз под пиджак, словно сталь - наждаком...
А я как кержак весь оброс куржаком.
Немногословного счастья минуты - зимнее утро, зимнее утро!
4.01.82
ТВОРЧЕСТВО
Проснуться ночью. Высохли чернила.
За стеклами луна опять бела.
Собака, та, что в полночь жутко выла, притихла; может, даже умерла.
Скорей к столу. Включить ударом лампу.
Бумагу испещрить карандашом.
Найти в проекте снова неполадки.
Начать сначала. Скомкать все потом.
А за окном заря уже светлеет.
Снег бел, что сахар. Прямо в чай клади.
И лампа не горит уже, а тлеет.
И сердце жжется угольком в груди.
Смешались на бумаге буквы, цифра; а рядом профиль, на жену похож.
И вдруг опять, как фокус в старом цирке, очнулся и задвигался чертеж.
И завитушки, что венчали профиль, внезапно в схему полностью легли; и, выпив в пятый раз бразильский кофе, вдруг различить модель свою вдали.