Стихи разных лет. Борхеизмы - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 1
Из книги “Пыл Буэнос-Айреса (1923)
Улицы
Улицы Буэнос-Айресастали плотью от плоти моей.Не алчные улицы,где донимает толпа и сутолока,а безвольные улицы в глубине квартала,где почти не увидишь людей,затушёванные полумраком и сумерками,и те, что подальше,без сердобольных деревьев,где неприветливые домишки,удручённые вечными далями,рискуют затеряться в беспредельностинеба и пампы.Они прибежище для одиночки,их населяют тысячи редкостных душ,единственных перед лицом Бога и Времении безусловно чудесных.Эти улицы расходятся к западу, северу и югу,и они тоже родина — эти улицы:вот бы в строчках, которые я пишуплескали эти знамёна.Юг
С одного из твоих дворов глядетьна древние звёзды,со скамейки в тениследитьза разбросанными огоньками,которые моё невежество не могло ни наречь,ни собрать в созвездия,слышать биение водыв потаённом колодце,запах жасмина и жимолости,безмолвие спящей птицы,ощущать свод прихожей, влажность,возможно, всё это — стихи?Из книги “Золото тигров’ (1972)
В манере пятистиший танка
1
Выше по склону —сад, весь в золоте лунном,так и сияет.Но только губы твоинамного слаще в тени.2
Птица умолклав глуби тенистой сада.Бродишь в печали.Разве не вижу: тебечего-то недостаёт.3
Чаша чужая,меч, который другомукогда-то служил,свет луны за окошком —разве этого мало?4
Тигр под луною,в золотых позументах,смотрит на лапы.Не помнит, что растерзалчеловека когтями.5
Дождь так печальноомывает надгробье.Грустно быть камнем,грустно не быть человеческойжизнью и сном на заре.6
Не в пример предкам —не погибнуть в сраженье.Полночью скучнойбыть тем, кто старательнослоги считает в стихах [1].Ослепший
Мариане Грондоне
I
Навечно он лишён земных обличийи лиц, чьи не меняются черты,нет близких улиц, все за три версты,нет некогда бездонной сферы птичьей.От книг ему остался только видтого, что память — этот род забвенья —удерживает в форме оглавленья,являя вместо смысла алфавит.Неверный шаг — и падаешь куда-то,от уровней различных спасу нет…Так робким узником сонливых летживу я без рассвета и заката.Сплошная ночь. И ни души. Лишь стих —ваятель беспросветных дней моих.II
Со дня моего рожденья в девяносто девятомот виноградных лоз и глубокого чана —длинное время, что позже видится мигом сжатым,зримый мир похищало у глаз моих постоянно.Жадные дни и ночи вымарывали в упоеньемилые сердцу лица и дорогие строки,попусту вопрошает моё иссякшее зреньебиблиотеки и храмы, тонущие в поволоке.Голубизна и пурпур стали серым туманом,двумя пустыми словами. Зеркало полнится нынепепельной пустотою. В парке благоуханномскорбную розу мрака я обоняю в унынье.Выжили только одни мертвенно-жёлтые тени,Зреньем я наделён — лицезреть наважденья.Золото тигров
До поры пожелтевших сумерекя столько раз наблюдал,как могучий бенгальский тигрслонялся тропой судьбыпо вольеру, не понимая,что это его тюрьма.А там и другие тигры:огненный — Уильяма Блейка,другое золото — пылкийЗевесов металл, и кольцо,что каждой девятой ночьюзачинает девять колец,а эти — новые девять,и так без конца…[2]С годамистали меня покидатьпрочие дивные краски,остался лишь робкий свет,нерасторжимая теньи первоначальное золото.О закаты, о тигры,о пламя мифа и эпоса,о самое дивное золото —твои пряди, желанныевот этим рукам.Ист-Ленсинг, 1972
Из книги “Железная монета ’ (1976)
Элегия невозможному воспоминанию
Я всё бы отдал — только бы припомнитьтот пыльный немощёный переулоксреди приземистых белёных стен,где стройный всадник заслонил зарю(на нём большое выцветшее пончо),вокруг равнина в некий день без даты…Я всё бы отдал — только бы припомнить,как мать в имении Санта-Иренеглядит на утро и ещё не знаетфамилии своей грядущей — Борхес…Я всё бы отдал — только бы припомнитьсраженье у Сепеды, где бы ямог свидеться с самим Эстанислаодель Кампо[3], встретив посвист первых пульсвоей беспечно радостной отвагой…Я всё бы отдал — только бы припомнитьдверь в потаённом загородном доме,которую отец мой еженощнотолкал, пока во сне не затерялся,пока четырнадцатого числафевральским днём 38-го годане отворил её в последний раз…Я всё бы отдал — только бы припомнить,как корабли Энгиста[4] отплываютот датских дюн, чтоб остров захватить,ещё не ставший Англией покуда…Я всё бы отдал — только бы припомнить,как внемлю я Сократовым словамв тот вечер неминуемой цикуты,когда он преспокойно размышлял,что есть бессмертие, неторопливосуждения и мифы вороша,а между тем от ног его холодныхструилась к сердцу синяя погибель…Я всё бы отдал — только бы припомнитьтот миг, когда бы ты в любви призналась,а я не мог бы до утра заснуть,мятущийся, счастливый…Из книги “История ночи" (1977)
Зеркало
Ребёнком я боялся увидеть в зеркалечужое лицо или слепую, безликуюмаску, за которой скрывалось бынечто ужасное. И ещё я боялся,что в зеркале молчаливое времясобьётся однажды с ежедневного курсачеловечьих часов да и приютитв своём ленивом мнимом пространственовые существа, формы и краски.(Я об этом помалкивал — дети пугливы.)Теперь я боюсь, не вобрало бы зеркалоистинное обличие моей души,терзаемой мраком и прегрешениями,которую зрит Бог и, возможно, люди.Из книги “Тайнопись (1981)
Гимн
Этим утром воздухнапитан невероятным благоуханиемрайских роз.На берегу ЕвфратаАдам постигает всю свежесть воды.Золотой дождь струится с неба любовью Зевса [5].Выныривает из моря рыба,и человек из Агригента[6] вспомнит,что он был этой рыбой.В пещере, которую назовут Альтамира[7],безликая рука вычерчиваеткрутой хребет бизона.Рука Виргилия лениво ласкаетшелка, которые везлииз царства Жёлтого Императоракараваны и корабли.Первый соловей запевает в Венгрии.Иисус разглядывает на монете профиль Кесаря.Пифагор рассказывает своим грекам,что у времени та же форма, что у круга.На одном из островов Океанасеребристые борзые преследуют золотых ланей.На звонкой наковальне куют меч,который не подведёт Сигурда[8].Уитмен поёт на Манхэттене.Рождается в семи городах Гомер.Дева только что пленилабелого единорога.Прошлое возвращается, как прилив,и все эти древности наплываютпотому, что тебя поцеловала женщина.Удача
Каждый обнимающий женщину — Адам.Женщина — Ева.Всё вершится впервые.В небе я увидел белое. Мне говорят, что это луна,но что я могу сделать одним словоми одной мифологией?Деревья меня немного страшат. Они такие красивые.Тихие животные приходят, чтобы я им нарёк имя.Книга в библиотеке без букв.Они возникают, едва я её раскрываю.Листая атлас, я творю контур Суматры.Зажигающий в темноте спичку изобретает огонь.В зеркале таится ещё кто-то.Глядящий на море видит Англию.Читающий вслух стихи Лилиенкрона[9]ринулся в битву.Мне снился Карфаген и разорившие его легионы.Мне снился меч и весы.Да святится любовь без овладевающегои овладеваемой, когда оба отдаются друг другу.Да святится кошмарный сон, открывающий нам,что преисподнюю творим мы сами.Каждый, входящий в реку, входит в Ганг.Глядящий на песочные часывидит развеянную империю.Играющий клинком предрекает смерть Цезаря.Спящий — все люди.В пустыне я видел юного сфинкса,которого только что сотворили.Под солнцем нет ничего сколь-нибудь древнего.Всё вершится впервые, но на вечный манер.Читающий мои слова, выдумывает их.Суть
То, что в веках начертано другими,не облегченье страху твоему,ты — не они, вокруг ты видишь тьму,свой лабиринт ты сам возвёл своимишагами. Не спасут тебя, увы,страданья Иисуса и Сократа,ни золотой Сиддхартха[10], в час закатапринявший смерть под пение листвы.Всё, что рука твоя запечатлела,всего лишь прах, и всё, что ты изрёк,лишь прах. Не знает сожаленьяРок, и ночь Творца не ведает предела.Из времени сквозного ты возник.И в нем ты каждый одинокий миг.Сон
Нас учит ночь своим делам волшебным,мы распускаем с нею ткань Вселенной,бесчисленные сопряженья следствийи их причин, которые таятсяво времени, чья бездна необъятна.Ночь хочет, чтоб забыл ты этой ночьюсвой род, и кровь, и родовое имя,забыл слова и слёзы всех людей,всё то, чему тебя учила явь,весь мир обманный геометров — точку,прямую, плоскость, куб и пирамиду,цилиндр и сферу, океан и волны,и собственную щёку на подушке,и свежесть новой простыни, сады,империи и цезарей, Шекспира,то, что всего труднее — что любимо.Смешно: невзрачная таблеткаможет стереть весь мир и учредить хаос.Слава
Видеть рост Буэнос-Айреса, его рост и упадок.Вспоминать землистый двор и виноградник,крыльцо и колодец.Унаследовать английский,домогаться англосаксонского.Испытывать любовь к немецкому и тоску по латыни.Беседовать в Палермо со старым убийцей.Быть благодарным шахматам и жасмину,тиграм и гекзаметру.Читать Маседонио Фернандеса[11] его голосом.Познать знаменитые сомнения,коими является метафизика.Прославлять клинки и разумно желать мира.Не зариться на острова.Не покидать домашнюю библиотеку.Быть Алонсо Киханои не решиться стать Дон Кихотом.Объяснять то, чего не знаешь,тем, кто узнает больше тебя.Радоваться дарам луны и Поля Верлена.Правильно соткать какой-нибудь восьмисложник.Снова рассказывать те же старинные истории.Упорядочить на диалекте наших днейпять-шесть метафор.Избежать подкупов.Быть гражданином Женевы, Монтевидео,Остина и — подобно всем людям — Рима.Боготворить Конрада.Быть тем, что никем неопределимо, — аргентинцем.Быть слепым.Не столь уж диковинные вещи, но вместе — онинаделяют меня славой,которую я никак не могу уяснить.Нить жизни
В каком из моих городов я умру?В Женеве, где я сподобился откровенияне столько Кальвина, сколько Вергилияи Тацита?В Монтевидео, где Луис Мелиан Лафинур[12],ослепший и обременённый летами, скончалсясреди документов,готовясь написать беспристрастнуюисторию Уругвая, которую так никогда и не написал?В Наре, где на японском постоялом дворея спал на полу и увидел во сне ужаснуюфигуру Будды, которую я тронул, но никогда невидел?В Буэнос-Айресе, где я почти чточужак, учитывая мои немалые годы и то,что взяли привычку брать у меняавтографы?В техасском Остине, где мы с матерьюосенью 1961 года открыли Америку?..Другие узнают об этом и позабудут.На каком языке мне придётся умереть? Наиспанском, который мои предки использовали длякоманд при атаке илипри игре в карты?На английском — той Библии, которую моябабушка читала, стоя лицом к пустыне?Другие узнают об этом и позабудут.В котором часу?В рассветных сумерках голубя, когда нет ещёникаких тонов, или в вечерних сумерках ворона,когда ночь упрощает и расточает видимое,или в банальныедва часа пополудни?[13]Другие узнают об этом и позабудут.Эти вопросы — не отстраха, а от нетерпеливой надежды.Они часть рокового сюжета следствий ипричин, которые никто из людей не может предсказать,да и боги — вряд ли.Борхеизмы
Аборт. Говорят, аборт убивает будущего Шекспира. Так ведь и Макбета.
Автографы. Я надписал столько своих книг, что в день моей смерти та, что не надписана, станет бесценной.
Ангелы. Журналисты взяли за обыкновение спрашивать: “Каково ваше послание?” Я им отвечаю, никакого послания у меня нет, послания свойственны ангелам, ангел ведь по-гречески значит посланец, а я никакой не ангел.
Бессонница. Недавно я никак не мог заснуть и стал подсчитывать количество стран. Дошёл до девятнадцатой и уснул.
Бестселлеры. В мою пору не было бестселлеров, и поэтому мы не могли предлагать себя публике. Не нашлось бы тех, кто на нас позарился бы.
Биографии. Всё это пустяшные, абсурдные упражнения. Некоторые сводятся лишь к упоминанию нового местожительства.
Блеск. Я предпочитаю быть тусклым и серым, нежели блестящим. Тем более блещущим.
Блеф. Я как-то гулял с другом и уловил, как шедший мимо парень сказал: “Борхес? Но это же чистый блеф!” Согласен, подумал я, но только блеф непреднамеренный. Я хотел поговорить с ним, но он ушёл, так что я до сих пор не знаю, блефую я или нет?
Братья Мачадо[14]. Безусловно у Антонио Мачадо есть ряд блистательных страниц, но и ряд других, где виден андалусец, который, стремясь выглядеть кастильцем, обильно использует географические названия. Я решительно склоняюсь к мнению Касиноса Ассенса[15], который считает, что Мануэль Мачадо превосходит своего брата Антонио. Разумеется, о писателе надо судить по его лучшим страницам. И я думаю, что лучшие страницы Мануэля не хуже лучших страниц Антонио. К тому же, полагаю, на оценку влияет то, что Антонио был республиканцем, а Мануэль франкистом, и мне представляется абсурдным судить о писателях по их политическим взглядам.
Будущее. Как-то во время длинных каникул, проведённых в Монтевидео, отец посоветовал мне запоминать всё, что нас окружало, потому что эти вещи будут исчезать, а я смогу потом рассказать моим детям и внукам, что я всё это видел. Он просил вглядываться в постройки, во флаги, в карты, где у каждой страны свой цвет, в мясные лавки, в церкви, в священников, в таможни, потому что всё это исчезнет, когда мир станет одинаковым и люди забудут о различиях. Пока что этот прогноз не сбылся, но, полагаю, однажды сбудется.
Буэнос-Айрес. Я всегда чувствовал, что есть в Буэнос-Айресе нечто, нравящееся мне. Он мне нравится настолько, что мне не нравится, что он нравится другим.
Вера. Я заметил, что верующие не чувствуют себя счастливыми. Наоборот, они живут в мире сомнений, у них ужасные представления о божественной справедливости, и, кроме того, они ждут поощрений или наказаний, которых не заслужили.
Верблюд. В Коране не упоминаются верблюды. Арабы, писавшие его, не сочли это необходимым.
Виды спорта. Вот бы изобрели игру, в которой не было бы проигравших.
Влияния. Нет такого автора, который не повлиял бы на меня, даже те, которых я не читал, даже те, которые мне не нравятся. Но если бы я должен был выбрать одного-единственного, я указал бы на Честертона, хотя Бернард Шоу лучше Честертона. Но ведь подражаешь не тому, кому хочешь, а кому можешь.
Время и пространство. Как-то я беседовал с одним аргентинским философом о времени. И философ сказал: “Касательно этого вопроса имеет место значительный прогресс в последние годы”. Я подумал, что, задай я ему вопрос о пространстве, он наверняка ответил бы: “Касательно этого вопроса имеет место значительный прогресс в последние километры”. Философ этот достаточно известный.
Гардель[16]. С Гарделем меня роднит то, что нам обоим не нравится танго.
Голос. Какой голос был у Христа? Должно быть, ужасный.
Двуязычие. Ребёнком я знал, что с бабушкой со стороны матери, Леонорой Асеведо Суарес, я должен говорить одним образом, а с бабушкой со стороны отца, Фрэнсис Хаслам Арнетт, — другим. Со временем я понял, что эти два моих образа речи называются испанским языком и английским языком.
Демократия. Это очень распространённое суеверие и злоупотребление референдумами.
Джойс. Ограничься он написанием только стихов, несомненно стал бы лучшим англоязычным поэтом, но, выразив себя в прозе, он стяжал иное качество. Потому что роман не должен так уж поражать своим языком. Он не должен быть написан тем стилем, каким Кеведо писал стихи, или Лугонес[17] — “Сентиментальный лунный календарь” (“Lunario sentimental”). Он стал бы неудобочитаемым. Это и произошло с романом Джойса. Притом что каждая строка, каждая страница отлично усваивается, в целом же книга неудобоварима.
Доктрины. Те, кто говорят, что искусство не должно порождать доктрины, имеют в виду доктрины, не совпадающие с их собственными.
Дон Кихот. Мысль Мигеля де Унамуно о том, что Дон Кихот — образцовый герой, кажется мне ошибочной: сеньор этот вспыльчив и своенравен. Но, разумеется, безобиден.
Зависть. Тема зависти — очень испанская. Испанцы всегда думают о зависти. Упоминая о чём-то хорошем, они говорят “на зависть”.
Звучки. Взгляд Мигеля де Унамуно на поэзию кажется мне совершенно ложным, он, дескать, не был читателем “звучков”. Я считаю, что музыка важнее идеи. Если вы говорите “принцесса бледнее снега на троне своём золотом” [18], этот стих безусловно красив. Если вы говорите “на троне своём золотом бледнее снега принцесса”, то вы не сказали абсолютно ничего, не так ли?
Зрение. Во сне у меня великолепное зрение… Во сне я читаю и думаю: “Неужели у меня восстановилось зрение?”
Индейцы. Индейцы-пампы считали на пальцах так: один, два, три, четыре, много. Бесконечность начиналась с большого пальца [19].
Искусство. Пусть бы каждый построил свой собственный собор. Зачем нам пользоваться чужими произведениями искусства, да ещё далёких эпох?
Испанцы. Испания кажется мне страной восхитительной, точней сказать, совокупностью восхитительных областей, особенно, когда я думаю о Галисии, когда думаю о Кастилии (здесь мой энтузиазм несколько остывает), когда думаю об Андалусии. Я полагаю, рядовой испанец, таких в Англии называют the man in the street[20], может служить образцом для подражания, особенно с точки зрения этики. Я не встречал ни одного трусливого испанца, я бы даже сказал, что не знаю ни одного бесчестного испанца. А вот испанские литераторы, за немногими исключениями, не вызывают моего восторга. Если бы я должен был сравнивать испанцев с другими народами, я сказал бы, что испанцы, в основном, превосходят других этически. К примеру, я не встречал ни одного глупого итальянца, ни одного глупого еврея, но встречал немногих испанцев, чей интеллект особо поразил меня. То есть я отметил бы этическое превосходство испанцев.
Кактус. У Флобера в “Саламбо” появляются кактусы, потому что за материалом для романа он отправился в Карфаген, не зная, что кактусы туда завезли из Мексики. Он думал, что они африканского происхождения. И ошибся, отправившись за достоверным материалом. Оставался бы дома, не совершил бы ошибки.
Кальдерон де ла Барка. Монолог Сехисмундо в пьесе “Жизнь есть сон” совершенно невообразим. Находясь в своей башне, он упоминает рыб и моря. Человек, всю жизнь живущий уединённо, заточённый в башне, не может размышлять о рыбах и морях. Этот монолог надо было бы переписать.
Католики. Аргентинские католики верят в иной мир, но я заметил, что они им не интересуются. Со мною наоборот: он меня интересует, но я в него не верю.
Корпорации. То, что военных судят военные, — абсурд. Вообразим водолазов, которые судят водолазов, или стоматологов, которые судят стоматологов.
Кубизм. Кубизм я не понимаю. Его теоретики утверждают, что все формы могут быть сведены к кубу. Не знаю, могут ли, тем более — есть ли в этом надобность. Я как-то решил поговорить на эту тему с Петорутти [21], но он не смог мне ничего толком объяснить. Ему нравилось изображать кубы.
Лицо. Хотел бы я знать, какое у меня сегодня лицо? Не знаю, какой жуткий старец разглядывает меня из зеркала. Возможно, вы можете сказать, какое у меня лицо?
Массы. Артист, который позволяет себе шутить с ведущим, принимается залом и нравится зрителям. Массы — простодушны. Это хорошо известно политикам.
Месть. Месть бесполезна, она жестока и абсурдна. Единственно достойная месть — забвение. И прощение.
Молодость. Меня спросили как-то: “Что вы думаете о современных поэтах?” Я ответил: “Есть один молодой и весьма многообещающий поэт — Вергилий”.
Наименования. Обыкновение давать имена улицам — ужасающая привычка французов. Леопольдо Лугонес запретил называть улицу своим именем, но этого не приняли во внимание. Я тоже не хочу превращаться в улицу, площадь либо станцию, это было бы прискорбно. Не думаю, что в Англии есть улица Шекспира[22].
Наркотики. Не знаю, постигла ли меня неудача с наркотиками или, наоборот, это была удача: три раза подряд я принимал кокаин и понял, что это то же самое, что принимать ментоловые таблетки.
Национализм. Не надо печься о национальном. То, что мы сегодня делаем, станет в дальнейшем национальным.
Несчастье. Для художника всё что ни есть — во благо, включая несчастье. Всё — глина для лепки. Так что, по существу, со мной не может приключиться ничего плохого.
Неудача. Когда я был молод, часто говорили “raté”[23]. Слово “неудачник” не использовалось. Меня всё время тревожил вопрос, стану ли я однажды "raté”? Я не мог представить себе, что когда-нибудь буду знаменитым. Мне казалось весьма достойным быть “raté”. Сейчас я понимаю, что с “raté” меня постигла неудача. И это печально.
Нобелевская премия. Я вечно буду претендентом на эту премию. Должно быть, это стало шведской традицией.
Приятное. Творческий процесс должен быть приятным. Если испытываешь трудности, значит, есть какая-то скованность. Письмо должно быть таким же самопроизвольным, как чтение, оба приносят радость. Хотя, возможно, пишут и по неосмотрительности, чего не скажешь о чтении.
Расстояния. Прежде расстояния были большими, потому что пространство измеряется временем в пути.
Революции. Может ли писатель быть революционером? Язык ведь так консервативен.