- Да, паря. И не простые, не случайные какие-нибудь, а из самого Сталинграда. Это прошу учесть. В Сталинграде, говорят, они дрались не на живот, а насмерть. И вот любуйся, какие они вояки после разгрома. Тише воды. Читал, поди, в газетах: более ста тысяч штук забрали их в Сталинграде. Вот и этих тоже.
Степанко, конечно, читал.
Сейчас, сидя у дороги, он в упор смотрел на этих немцев, стараясь понять, что у него творится в душе: или злость клокочет, или радость через край прет? Хотелось встать, подойти вплотную и спросить с ехидцей: "Ну как, получили по роже?"
- Все получается как по нотам, - заговорил между тем табакур, видимо угадав мысли молодого ямщика. - Рвались фрицы в Сталинград, а угодили прямехонько в Кайский волок. Теперь лес рубят.
- Много их там?
- Хватает, паря. И работы для всех хватает. Даром их кормить не будем. И ничего. Трудятся все, послушные. А эти двое заболели зимой, занедужили. Пришлось увезти в больницу, что в селе Заречном. Полежали маленько, и вот обратно топаем. Я при них конвоиром значусь.
Конвоир бросил окурок, растоптал его и сразу же стал завертывать новую цигарку.
- Проголодался я, паря, сегодня без курева. Смерть! Ведь надо же такому случиться... Умора! При паническом бегстве пришлось бросить свою куртку, а в кармане спички были. Вот и остался без огня. Целых пять часов не курил, удивляюсь, как не помер. Если бы не ты, возможно, и помер бы. С этими фрицами и поговорить-то как следует нельзя. В общем, без курева гроб! Шли мы, паря, тихо да мирно по дороге, дошли до одной деревушки, что вот там, за лесочком, и попали в переплет. У самой дороги на поле бабы навоз разбрасывали. И вдруг, слышу, одна крик подняла: "Бабоньки, глите-кось! Фашисты! Ей-богу, фашисты!" Что там они еще кричали, я, брат, не разобрал. И сообразить не успел, вижу: кто с лопатой, кто с вилами, а кто с колом - прямо на нас, в атаку! Орут: "Бей! Смерть фашистам!"
Вижу, смерть нам. Укокошат злые бабы. Ну, да я тертый калач, тоже на войне был, не растерялся, дал команду: "Бегом! Шнель!"
Поняли меня немцы, побежали, да так прытко - пятки сверкают.
Известно, немец за последнее время научился бегать да еще как! Километра два драпали, меня далеко оставили. Одна бабенка, шельма длинноногая, заграбастала было меня, уж за полу сцапала, но бог не выдал: скинул я с плеч куртку и снова вперед налегке! Черт с ней, с курткой, драная уже была. А вот когда понял, что без спичек остался, чуть не заревел...
- Так, значит, не убегают из плена?
- Их, брат, теперь на фронт и калачом не заманишь. Не-ет! Ну-ка вот спроси у того, что постарше. Мужик он смышленый и по-пермяцки маленько кумекает. Вот смотри.
Конвоир, обращаясь к одному из пленных, спросил по слогам:
- Эй, Курт! Кывзы татчэ! Мунан Сталинграда?*
Немец страшно вытянул шею, замахал руками:
- Мый тэ, мый тэ? Ог, ог!**
_______________
* - Эй, Курт! Слушай сюда! Поедешь в Сталинград?
** - Что ты, что ты? Нет, нет!
Степанко так и взялся за живот, а солдат-конвоир от смеха сделал такую свирепую затяжку, что поперхнулся, с добрую минуту не мог откашляться.
- Умора! - наконец произнес он.
Выкурив без роздыха еще одну "козью ножку", третью по счету, добродушный конвоир поблагодарил Степанка за спички и заторопился в путь.
- Дяденька, - остановил его Степанко. - Что я хотел спросить...
- Что такое, говори.
- Значит, немца при слове "Сталинград" бросает в дрожь? Немец не думает бежать из плена? Значит...
- А это, друг мой, значит, что немец далеко не тот, каким был в начале войны. Это значит, что Сталинград, как пишут в газетах, сломал хребет фашистскому зверю. В остальном разберешься сам?
- Попробую.
- Ну, тогда ауфвидерзеен. Прощай, брат. Ну, вояки, давайте топать. Шнель!
КОСОГОР
Каждый коми-пермяк, будь он грамотный или совсем неграмотный, знает наизусть такие строки:
У высоких диких гор
Есть деревня Косогор...
Знал эти строки и Степанко. Но раньше почему-то всегда казалось, что поэт сочинил это просто так, для красоты. А сегодня, когда вышел из Юрлинского волока, он лично убедился: верно, есть такая деревушка Косогор, вон и на доске, прибитой к столбу, написано об этом. И гора у деревни высится. Глянул Степанко снизу на эту гору - сердчишко так и екнуло. Страшная косогорская гора, высокая да кривобокая, действительно дикая какая-то. Как на такую взобраться? Это не простой тягун...
Солнышко давно укатилось на покой. Но было светло, на небе покачивалась луна, висела над самой вершиной горы, и Степанку казалось, что вот-вот сорвется она и покатится вниз по кривому склону прямехонько к нему под ноги.
Недалеко от дороги, у большой разлапистой сосны, шумели девчата. Оттуда доносились звуки гармошки, и Степанко старался понять, что такое играют на гармони. Понять было невозможно. Музыкант глухой, что ли: гармошка в его руках издавала только какие-то дребезжащие звуки: пики-вики, пики-вики-на! Пики-вики, пики-вики-бум! Вот и вся мелодия. А девчата все равно смеялись и даже озорно пели песенку.
Хотя и маловато сегодня протопал Сырчик, километров двадцать и прошел всего-то, а, остановившись у Косогора, не мог никак отдышаться. По всему видно, он больше не работник. Что тут делать? Если и дальше так ехать, то в Кудымкаре будешь только через неделю, никак не раньше, потеряешь немало золотых дней, когда надо пахать пар. А не ехать нельзя: груз-то не свой.
Да, дороженька, будь ты неладна. И зачем только природа создала такие горы? И почему с тяжелым грузом надо непременно взбираться на них, когда намного легче было бы с этим грузом спускаться вниз?
Все же Степанко на этот раз нюни не распустил. Он почему-то был уверен, что преодолеет и эту гору. Подрос, что ли? А может, возмужал за дорогу? Кажется так.
Час был поздний, мимо никто не шел и не ехал. Надеяться на то, что опять догонят мобилизованные, не приходилось. Ни души. Только под старой сосной пиликает гармошка, гырскает и звенит, как тупая пила по твердому суку: пики-вики, пики-вики-на!
Перестань, не трави ты душу, дай подумать человеку!
Да тут и думать-то нечего, тут действовать надо. Надо пойти к этим веселящимся людям, поговорить хотя бы.
Вспомнилось ему, как и сам когда-то наяривал на баяне, в такие же лунные вечера веселил лобановских девчат, подолгу не давал спать старым людям. Когда это было? Давно вроде, да ничего. Вот подойдет Степанко к веселящимся девчатам, возьмет в руки их гармошку да и поиграет, как оно раньше бывало. Сегодня семик. После скучных поминок молодежь выходит на околицу. Можно будет поиграть.
Степанко перебрался за канаву, недалеко от сосны распряг Сырчика, стреножил. Хорошо, что трава под ногами, - пусть пасется. И тужить тут совсем нечего. Вот придет он к девчатам и рявкнет: "Здорово живем-можем, ягодиночки!" Так Степанко и скажет без всяких там предисловий. Правда, стеснительный он человек, не умеет в чужих людях много разговаривать. Ну, да попытаться-то можно. По лбу обухом не хватят. Заложив руки за спину, покачиваясь, как и положено беззаботному гуляке, знающему себе цену, Степанко не спеша зашагал к сосне. Народу тут было немало, кажется, вся деревня вышла. На толстой колодине, под самой сосной, сидят парнишки-недоростки, нахохлились пожилые бабы. Сидит тут и мужичок с давно не бритыми впалыми щеками. Одна его нога обута в огромный лапоть, а на месте другой - деревяшка. На краешке колодины сидела круглолицая девушка в сарафане и вышитой кофточке, держала на коленях гармонь. Она первая заметила Степанка, сразу же оборвала игру.
- Ох, девоньки, глядите-кось: еще один кавалер!
- Чур мо-ой, мой!
Степанко чуть было не повернул назад. Кровь так и ударила в щеки. Но выдержал характер, не побежал. Конечно, не так ухарски получилось, как думал, но смог и поздороваться. Девчата, будто отродясь не видели парней, бесцеремонно оглядели его, и, как это принято у них, зашушукались. А мужичок с деревяшкой тоже смерил Степанка взглядом, отодвинулся, освобождая ему место.
- Садись, милок, садись. Откуда и куда путь держишь? - спросил он. Как тебя звать-величать? Не свататься ли к кому?
Степанко рассказал, как он очутился здесь, сообщил под конец: