И я сразу не только вспомнила, но и поняла, почему я так бежала - наше последнее, несколько дней назад, свидание на набережной Москвы-реки. Ночью, в дождь, в ливень. Он, Казбек, который был у Белого дома России с первого решающего дня, с момента указа нашего замечательного Президента, позвонил тогда и сказал: "Приходи. Соскучился". Он мне ведь еще и раньше по телефону говорил, что в эти часы решается наше будущее и наша дальнейшая жизнь. "Надо, чтобы нас, людей будущего, было возле Белого дома много, чтобы получился народ. Надо бороться". Но ведь и Серафим, которого не подкупишь, тоже говорил, что надо бороться, что все эти партийные и военные маршалы они мразь, их надо уничтожать. Я ведь и раньше была на набережной, навещала Казбека, встретила там его друзей, а тут - "приходи!"
Господи, постоянно думаю я, а так ли много в жизни случается таких моментов, чтобы запомнить их на всю жизнь?! Даже покупка новых итальянских сапог, радость от этого, и то с годами меркнет. Ну, в отпуск ездила на юг два раза. Волшебно: кипарисы, шашлыки, пиво и вино "Изабелла"! Ну Маринка взяла первое место на школьном конкурсе танца! Тоже счастье, тоже приятно. А что еще? Казбек, конечно! Все, что с ним связано. А теперь эта удивительная ночь под дождем. Это на всю жизнь, до последней березки. Я шла пешком, благо это близко от моего дома, накрутила в сумку каких-то бутербродов, наложила в банку жареной горячей колбасы, картошку, замотала газетами, завязала салфеткой, несла. Транспорт уже не ходил, был объявлен комендантский час, а я на него, как и на все приказы и распоряжения полоумных маршалов, начхала, или положила, как говорит Казбек. И это все особенно приятно как-то возвышало душу: боязнь и ее преодоление, как говорят телекомментаторы. Дождь тек как из лейки, ветер иногда задирал зонт, выкручивал спицы. Грузовики пролетали, разбрызгивая лужи, легковые машины летели боязливо, как трусливые собаки, побыстрее и бочком, бочком. Поближе к Белому дому стали попадаться люди, а потом я шла в толпе: молодежь, солдаты, плакаты, песни, гарь, резкий от прожекторов и фар свет, бронетранспортеры. Я почему-то даже вспомнила Октябрьскую революцию, как ее показывали в кино. Я снова отыскала Казбека где-то возле, как условились, кажется, шестнадцатого подъезда, среди ребятафганцев. Многие были в такой красивой, модной в этом сезоне пятнистой форме. Были ребята и помоложе Казбека, и его ровесники, многие с металлическими ребристыми палками в руках, арматуринами. А дождь сеял и сеял: зонтики, военные и кожаные куртки блестели от воды. Когда я через толпу пробиралась, слышала: "Хоть голыми руками, хоть железками и арматурой против автоматов я танков, а - до последнего". Н тут вижу - его усатая, гладкая, лоснящаяся от воды и улыбающаяся рожа. Но ведь он никогда на людях не поцелует, не обнимет. У них, в кавказских странах, наверное, принята такая на людях суровость. "Пришла? Это хорошо". И сразу же к кому-то обернулся, крикнул: "Я отлучусь на полчасика".
А здесь как раз принесли несколько деревянных плоских ящиков с пирожками. Мне вот очень понравилась такая солидарность: то ли кооператоры помогали, подкармливали простых защитников, то ли рестораны вносили свою лепту, но ведь революция-то дело общее. И все бесплатно, в счет будущей демократии. Казбек сразу врубился в сутолоку, образовавшуюся вокруг этих ящиков, и через пять минут выбирается, в двух горстях, как сноп, держит с десяток пирожков. И такой запах от них горячий, мясной. Я ему говорю: "Я колбасы жареной принесла, картошечки". Он говорит: "Это хорошо. Клади пирожки в сумку, сейчас закусим". И тут опять, словно червь, вмазывается в новую группку. Что, интересно, здесь дают? Я только слышу крик: "Я старший от группы, я старший от группы". И опять через несколько минут из этой толчеи и гама выныривает - несет ящик водки. Раскрылился над ним, почти к груди прижимает, чтоб никто не залез, мне опять кричит: "Подожди минутку, с места только не сходи, а то потеряешься. Я водку ребятам отнесу". Пока Казбек бегал к своему подъезду, я еще раз попыталась разглядеть народ: и старые, и молодые, и девок очень много, так глазами как щуки, и блестят. Ох, лукавки, догадываюсь, зачем многие из вас пришли. Но ведь это естественно: защита демократии защитой, а почему время единственное, молодое надо даром терять? В жизни многое должно идти, как говорится, параллельно. Меня ведь тоже, пока я под зонтиком (дождь все время моросил, но, к счастью, теплый, летний) с сумкой ждала своего Казбека, - меня ведь тоже один проходящий майор пытался приспособить для интимной беседы: "Девушка, а чего вы тут под дождем мокнете, можно ведь и у нас в кабине грузовика посидеть. Там тепло и - крыша над головой". Я ему даже не успела сказать, куда бы он пошел со своими грузовиками, путчист несчастный, как появился Казбек, глазищами на майора стрельнул, ощерился, того и след мигом простыл. "Все, теперь я свободен, для своих ребят водку вырвал, теперь пойдем куда-нибудь постоим, согреемся. Я здесь одно местечко знаю". А сам полу кожаной своей куртки откинул и показывает: в боковом внутреннем кармане у него водка посверкивает, одна бутылка. "Ну, Казбек, отчаянный парень ты, - говорю, вырвешь, если тебе надо, из души!" - "Это точно, - отвечает, - я вырву, я свое не отдам, время такое!"
Казбек действительно всю окрестность, видимо, капитально разведал. Через мокрую толпу он повел меня очень уверенно, обходя особенно плотные скопления народа и заграждения, куда-то вглубь, за угол, от американского посольства по переулочку, мимо церкви, в которой, говорят, установлена подслушивающая аппаратура КГБ, к высокому, с лоджиями, жилому, по виду кооперативному дому. А может быть, этим ребятам, выходцам из кавказских стран, дано повышенное умение разыскивать всякие "места" и "углы"? И все-то у них везде знакомые, и везде у них есть ходы. Так и тут, дом-то, конечно, был снабжен, как почти все дома в Москве, кодовой системой, но внутри в довольно большом вестибюле горел у столика свет, и стояло кресло для вахтера. "Сейчас войдем. В это время обычно бабки дежурной не бывает, она здесь живет и уходит ужинать". Повезло - вахтерши не было. Надо очень бояться везения, когда одно получается за другим!
Ну разве я могу забыть эту нашу свиданку на площадке последнего этажа! Лифт, подняв вас, почти уже не ерзал, видимо, в эти дни люди старались меньше выходить из дома, но из-за всех дверей до нас, расположившихся на трапе, ведущем на чердак, из-за дверей каждой квартиры доносились песни обезумевшего телевизора. Мы даже иногда, между нашими разговорами, пытались определить голоса: Ельцин? Горбачев? Комментатор Стефанов или комментатор Медведев?.. Какая холодная, но вкусная, как на Новый год, была водка, которую мы пили на горла. Как нежно таяли на губах еще теплые пирожки! Казбек брал руками, хотя я и принесла ложку, зажаренную, почти коричневую колбасу из банки. Рот, губы и пальцы у него были перепачканы жиром. Было приятно глядеть, как он запускал пальцы в банку, ломал пирожки и куски заталкивал себе в рот. Медленно, сильно, со смаком жевал. Кадык на сильной шее двигался медленно, как рычаг. Глядя на своего милого, я тоже, распустившись и забыв о фигуре, что-то хватала, не прожевывая, глотала, отхлебывала в очередь с Казбеком водку. Наконец Казбек закончил есть, отдал мне банку, подождал, пока я уберу ее в сумку. Я подала ему салфетку, он вытер губы, руки, перекинул салфетку мне обратно, я сложила ее в сумку. Подошел ко мне, обнял. "Давай!" Ну как же здесь, в этой грязи, на лестнице заплеванной? Но, во-первых, если признаться честно, была уже в моей с Казбеком биографии лестница, а во-вторых, разве от них, горячих кавказцев, отвяжешься, если он сыт и ему пришла охота? А я что, разве не живая, разве бесчувственная, разве от каждого прикосновения ко мне Казбека меня не трясет, как от тока?
Я уверена, в моей жизни, конечно, будут еще и другие мужчины, и будут меня, наверное, они любить, но то, что происходило у меня с Казбеком, мне не забыть никогда. И вот это наше последнее свидание я вспомнила, когда услышала его голос в телефонной трубке, в редакции.
- Почему, Казбек, так долго не звонил?
- Не мог, дела были.
- Мы тебя вчера ждали. И я, и Марина.
- Марина - это хорошо. Ты ей привет передавай, - Он всегда говорил по телефону медленно, как робот из мультфильмов, будто складывал слова из камней. Он придавал какое-то другое значение телефону, поэтому не мог по нему много болтать, как, скажем, я с какой-нибудь подругой. Он всегда будто рубил сплеча, как сейчас говорят, был информативен. - Вчера не мог прийти. Я ходил навестить Султанчика. И сегодня я не приду. И вообще, Людмила, - в этот раз он говорил еще медленнее, чем всегда, будто каждое слово было шероховато и цеплялось за гортань, - и вообще, сын у меня вырос. Большим стал парнем, все понимает. - (Но я тоже начала понимать, и потихоньку холод стал охватывать мои ноги и подниматься по ногам вверх.) - Мне уже надо с сыном жить и его воспитывать. Ты поняла, Людмила? Ты хорошая женщина, но у Султанчика есть мать, и Султанчик хочет, чтобы я жил с ними.
Я все поняла. В конце концов, он, Казбек, и моложе меня лет на семь. Это должно было случиться, но не сейчас, и мне хотелось, чтобы это случилось попозже. Меня только удивило, что не было предчувствий этой боли, и не возникали никакие грозные приметы. Даже кошка мне дорогу не перебегала. Я всегда чувствую, когда мужчина собирался от меня уходить. А тут все оказалось внезапно, я не успела почувствовать боли и придумать в ответ какиенибудь слова.
- А как же твоя прописка, Казбек? Я ведь согласна тебя прописать ко мне.
- Не волнуйся, - так же медленно ответил Казбек, - прописку мне сделают. Теперь с этим будет намного проще, были бы деньги. В общем, Людмила, - все у меня. Ключи от квартиры я оставил у вахтера в редакции.
Трубка сыграла отбой.
Вот теперь-то я поняла, что означают так часто употребляемые в книжках слова о раненом звере. Его подстрелили, а он еще думает, что полон сил, и куда-то еще стремится, бежит. Жизнь моя пропала, не будет в ней больше счастья. Лимит на счастье весь вышел, как талоны на сахар. Я это умом сразу поняла, но боли еще не было. Я знала, что она должна была появиться позже. А сейчас надо пережить первые удары надвигающейся катастрофы.
Трубка еще гудела, я аккуратно положила ее на рычаг, перебрала какие-то бумажки у себя на столе, заправила в телетайп новый рулон бумаги. Надо было составлять гонорарные ведомости, но сил не было. Нас всегда учили, что в трудные минуты надо быть с родным коллективом. В коллективе над собственным горем особенно не расслабишься, не размирихлюндишься.
Я спустилась в конференц-зал и снова встала в дверях, по привычке очень занятого человека, которого всегда служебный долг может увести от интересного собрания. Говорил наш главный редактор. Наверное, толкал свою программную речь. Я не воспринимала смысл его слов, но заметила, что слушали его с особым вниманием, как слушают очень кровное. Я сдержанно, как Скарлетт О'Хара в фильме "Унесенные ветром", улыбалась сквозь сухие слезы. Я чувствовала - я была красивой и недоступной. Постепенно какие-то слова стали проникать в мое сознание. Старикан говорил что-то опять о защите самых бедных, о том, что с каждым днем их станет все больше, о том, как этим старым и бедным людям доживать и как эти старые смогут похоронить своих близких. Я еще запомнила: "старым людям похоронить своих близких будет так же трудно, как их прокормить".
А потом старикан начал говорить о реорганизации газеты, которую, если его изберут главным, необходимо произвести. А уже и ему, и всем нам было ясно по тишине в зале, внимающей каждому его слову, что его обязательно изберут. "Чтобы газета в этих жестоких условиях выжила, надо сократить и уволить минимум треть людей". Он так и сказал. "Там, где у нас было два шофера, останется один, и где три секретаря, останется один, и он должен будет выполнять весь объем работ. Надвигаются, - говорил старикан, -тяжелые времена, и я не гарантирую всем, что они выживут и будут процветать". Я еще тут подумала: "Не хватает еще вдобавок но всем несчастьям остаться без работы". Но, с другой стороны, я вроде мать-одиночка, воспитываю дочь. Посчитаются ли сейчас с этим и сможет ли защитить меня в этих новых условиях профсоюз?..
Если день с утра не задался, надо быть готовой, что и закончится он не лучшим образом. Я бы хотела посмотреть на наших редакционных дамочек, которые, получив столько пощечин и подзатыльников, как за этот день я, вообще дошлепали бы домой, а не протянули бы свои ножки. Ключ от дома, от входной двери, я забыла на работе. Вынула из сумки связку, чтобы прицепить и тот ключ, который оставил Казбек, прицепила на колечко и, вместо того чтобы связку сразу же положить в сумку, забыла на столе. Боже мой, честный человек, ключ, видите ли, вернул! Пришлось в дверь звонить, еще перед этим подумала: а есть ли кто дома? не ушелыганила ли дочурка?
Открыла Маринка, и рожа у ребенка была такая злобная, такая отвратительная, будто сразу же бросится на родную мать. "Счастливый день" продолжается, значит, наверное, опять состоится разговор про кожаную куртку, колготки со стрелками, кроссовки по колено. Как же я, спрашивается, безо всего этого росла? Чего бы ей у родного папочки не попросить? Всегда у нее такая постная физиономия, когда готовится затевать подобные разговоры. Тем более накануне она развивала теории, что, как считают все ее знакомые девочки в классе, лучше идти в путаны, чем, как нищенка откуда-нибудь из подземного перехода с Арбата или с Пушкинской площади, ходить в ветровке пошлосовкового производства из магазина "Олимп" на Красной Пресне. Я сразу ее поправила: "Теперь просто на Пресне. А потом, я понимаю, на что ты намекаешь, но у меня двух с половиной тысяч рублей тебе на кожаную куртку нет". Она мне сразу привела в пример свою подружку, у которой мать работает тоже не профессором и не королевой английской, а дочку, видите ли, одевает красиво, модно, по-настоящему. Знаю я эту ее подружку, и куртку кожаную видела, я все ее, подружкины, шмотки знаю, у меня на это не глаз, а рентген. Ничего особенного, не турецкая курточка, а польская. Я тогда Маринке, негодной своей дочери, возразила: "Рассуждай справедливо, у подружки есть кожаная куртка, а у тебя костюм фирмы "Адидас", который я тебе по талону с работы достала, и хватит об этом говорить. Если будет индексация, то, может быть, я надумаю что-нибудь тебе купить. И точка".
Не успела я все это вспомнить и снова пережить (а ведь у самой-то этих переживаний за день, как у шелудивой кошки, ведь все надежды рушатся, даже женская жизнь!), Маринка закричала: "Где ты шляешься, и на работе тебя уже два часа нет, а здесь без тебя Серафим уже почти умер, "неотложка" приезжала".
Я сначала со злости подумала: да пусть все переумирают и передохнут, лишь бы взамен мне моего Казбечонка живым отдали. Миленький, ласковый, сладенький ты мой, сожмешь - косточки трещат. Где ты сговорчивее бабу и преданнее найдешь? Но это так, мгновенно, по инерции.
Сразу же я посмотрела через Маринкино плечо. В квартире все не так: в наши две комнаты дверь отрыта, и в комнату Серафима дверь тоже распахнута. И тут на меня налетела собака, Серафимов пес Чарли. Визжит, хватает, лапочка, хвостом машет. Замучали собаку: если меня или Серафима нет, некому пса вывести во двор. Я немедленно Маринке говорю:
- Сейчас же иди выгуливать собаку. Что "неотложка" сказала?
- Ничего особенного - спазм. В больницу даже отвезти не предложили. Он сам из своей комнаты по телефону вызвал. - И уже шаля, дочка мне шепчет: - А если Серафим умрет, его комната уйдет мне, правда, мамочка?
Ну что, спрашивается, за ребенок!
Ну не то чтобы я никогда в комнате у Серафима не была, несколько раз заходила, всегда было любопытно, чем он там занимается, но нужен был предлог, а он всякие захаживания не очень любил. Но тут уже было не до предлогов. Несмотря на все свои личные несчастья и мои с ним политические споры, я сразу же влетела в комнату - все-таки соседушка. Конечно, все тот же беспорядок, что и тройку лет назад, когда я последний раз здесь была. Только груда книг в углу у окна стала больше. Раньше книги лежали горкой только на кресле, портя обивку, а теперь еще и рядом с этим переполненным креслом, и на полу на пожелтевшей с краев газете. Аккуратист! А так все постарому, тяжеловатый холостяцкий дух, острый, как "Нарзан", запах пыли, ветхая, еще родителей Серафима, мебелишка, в основном шкафы с книгами и даже гардероб с колонками, в котором, как я знала, все равно лежали книги, потому что костюмы с пальто на плечиках под полиэтиленом висели на гвозде на стенке. Рухлядь вся эта мебель, конечно, не стоящая и дров, которые из этих гробов получились бы, но по нынешним меркам вроде антиквариат, красное дерево. Я когда влетела в комнату, сразу, впрочем, как и всегда, автоматически позавидовала люстре, висящей над столом, богатейших хрусталей, просто из дворца. И еще, пока не уткнулась взглядом в Серафима, немощно лежавшего на диване, проехала, прострельнула по стеклам каких-то, как Серафим их называл, шведских книжных шкафов. Там уже лет как пятнадцать, со смерти моей матери, стояла без рамочки, а просто прислоненная к стеклу, ее фотография. Молодая такая, в послевоенных кудряшках. И здесь же, среди прочего иконостаса, но размером поменьше, разместилась фотография моего по паспорту родного папочки. А чего здесь плохого? Чего бы там ни болтали досужие бабки из подъездов, а - соседи, с которыми Серафимом не один год прожит вместе. Еще, конечно, как я ревниво отметила, были и другие разнообразные на полках фотографии, но выставочка за последние времена расширилась - на довольно большой фотографии я собственной персоной и смеющаяся Маринка, во дворе, нарядные, во время празднования Первого мая, бывшего праздника международной солидарности трудящихся. Xa-xa! Вот дает фотограф!
Но это все впроброс, как в газете передовые статьи - хоть и печатаются крупным шрифтом, но ведь не читает их никто и не читал, в том числе и этот самый солидарный трудящийся, а все смотрят, что помельче, шрифтом букашечным, про преступления и жизнь кинозвезд. Опыт здесь нужен, чтобы правильно сориентироваться. Тут и я, словно самый опытный газетный читатель, уткнулась в самое основное - в Серафима. Как он там? То есть я, конечно, в него сразу же, как влетела, уткнулась, словно пограничник из фильма, а все остальное - это лишь попутные действия и размышления, но сердце у меня, как у невинной девочки на самом первом свидании, сжалось. Вот так у нас всегда жалость начинает личной жизни мешать. Казбек, негодяй, на которого я делала свою жизненную ставку, как заношенную половую тряпку меня выбросил, а я-то его обстирывала, обглаживала, какая-то перевалочная база существовала в моей квартире: то ртуть, то цветы, то каких-то родственников переночевать присылал; мне бы только о себе думать, я ведь знаю, что завтра или послезавтра у меня головокружения начнутся от отсутствия мужской поддержки, полагающейся женщине по слабости и естеству, а я начинаю жалеть какого-то старика соседа!
Такая вдруг жалость оседлала меня, глупую кобылу, когда я лишь увидала Серафима, как старого воробышка лежащего на своем диване. Ну какая же женщина могла задержаться в этом доме, когда даже кровати здесь не было и нет. Так, кушеточка, продавленное гнездо. Среди своих книжек, в пыли, как в снегу, лежал этот ссохшийся старичок, а возле него, на пыльной, ничем не покрытой тумбочке, телефон, всякие капельки в пузыречках, листочки, настольная лампа и белые, свежие листочки бумаги - рецепты, которые, видимо, оставила "неотложка". Лежит, глазенками поблескивает - совсем не погеройски, стесняется и своей обшарпанной, с замызганным пододеяльником, постели, и кушеточки с еще довоенными валиками, разброса и неуюта. Даже удивительно, а ведь выходит из дома весь наглаженный, в одеколонах, в шляпе. Показуха, жалкая жизнь без преданной женщины и детей!
Я сразу, только кивнув, схватилась за рецепты. Когда сначала ребенок с детства болеет, потом мать умирает на твоих руках, во всей этой медицине начинаешь разбираться как профессор. Да я от простуды, горл, расстройств желудка - весь бытовичок - лучше любого врача лечу. В рецептах ничего страшного: дибазольчик, папаверинчик - значит, скакнуло давление. Ничего страшного, обомнется, все мужчины в болезни слабоваты, их надо поддерживать... Бывало и прежде у Серафима такое раз в года три-четыре, обычно какое-нибудь волнение. Отлежится, очухается, рано еще тебе, Мариночка, на чужую комнату рот разевать.
- Давление?
- Вы не волнуйтесь, Людмила Ивановна, - возраст и давление - (Hу до чего вечно вежливый, с двенадцати лет меня стал звать на "вы", а с пятнадцати по имени-отчеству!) - Сделали укол магнезии и сказали, что завтра пришлют участкового.
- Вы тоже, Серафим Петрович, не волнуйтесь. - (Я иногда себе поражаюсь: халда, истеричка, дура, а почему же иногда такая выдержка?) - Если делали магнезию, то мы сейчас сообразим грелку, магнезия плохо рассасывается и может быть затвердение. А завтра я обязательно до работы сбегаю в аптеку и возьму лекарство.
- Сегодня днем заходил Казбек, - слова у Серафима шелестят как-то сами по себе, - забрал некоторые своя вещи, попрощался.
Шелестит Серафим этими словами, и вдруг я вижу: он из-под бровей - зырк на меня. А не из-за героя ли Кавказа поднялось у Серафима давление? Догадывался, конечно, что я буду очень переживать.
- Все с Казбеком, - сказала я твердо, оглядывая соколиным взором, с чего бы здесь, коли повезло и я сюда вперлась, начать. - Всё, выгнала я его, отрубила, хватит, надоел мне этот спекулянт. У меня есть дочь, а он, подлец и спекулянт, посягает на квартиру. Забудем. Как и прежних искателей приключений. - Это все я говорю довольно твердо и энергично, а мне бы сейчас в койке отвернуться к стене, накрыться с головою одеялом и сладко во весь голос повыть. Ничего так не разгружает, как крик и слезы. Эту терапию применить сейчас нельзя, значит, чтобы хотя бы элементарно остаться целой, не заболеть, не свихнуться, не наломать дров, надо сейчас же засучить рукава и, несмотря на усталость, начинать вкалывать по хозяйству. Технология эта отработана.
И тут, когда я еще только прикидывала очередность работ: полы влажной тряпкой, на тумбочку - салфетку, проветрить, чай с клюквой или черносмородиновым вареньем - витамины, а главное - чем-нибудь легким накормить старика, накормить его собаку, которую Маринка сейчас приведет, а остальное на завтра, с утра пораньше, до работы, - тут и мелькнуло у меня соображение: а с чего это Серафим так разволновался и довел себя почти до гипертонического криза?
Широко известно, если женщина чего-нибудь возжелает, она этого добьется. Приемов здесь, самых разнообразных, немыслимое количество. И довольно быстро, через всякие вопросики и словесные ловушки, - все время, естественно, не выпуская тряпку из рук, носясь с чайником из кухни в комнату, передвигая, перестилая, вытирая, подметая, отвлекая себя от грустных мыслей, подбадривая, командуя Серафимом, Маринкой, вернувшейся со двора с какими-то новыми фантастическими известиями, от которых я пока отмахнулась, осаживая пса Чарли, который, подзакусив, или отчаянно веселился, носясь за мною по всей квартире, или, повизгивая, терся возле дивана хозяина, - занимаясь всеми этими делами, я довольно быстро выяснила, что Серафим действительно очень разволновался из-за Казбека, увидев (что соответствовало действительности) в его сборах, в упаковке своих вещей наш разрыв. Но были, оказывается, и другие причины.
Ах, этот старый ученый, мой дурак сосед! Ну, я-то понимаю его чувства, его заматерелую связь с этой преступной и разложившейся надстройкой общества, с этой, слава Богу, закрытой и почти запрещенной нашей властью партией. Но какую этот старикан всё время проявлял негибкость! Чего его-то, ученого и писаку, там держало? Разве в наше время эту категорию людей можно тронуть и на них посягать? Да они болтают что хотят и пишут любые воззвания. Он, видите ли, не желал быть ренегатом и не захотел сходить с тонущего корабля, пока капитан не даст команды. У капитанов-то денег, наверное, во всех углах мира понапрятано. И капитан вроде самостоятельно пишет книжки и издает их за немалые деньги на Западе, и капитанша при помощи лизоблюдов строчит, и тоже, наверное, не бесплатно, а за СКВ. Ему же, этому домашнему старичку, дороги его собственные моральные принципы, потому что вступил он в эту преступную партию на фронте. И даже подчеркивал: "Когда, вы, Людмила Ивановна, ещё не родились". Ему дорога, видите ли, его фронтовая молодость.
И тут, когда эти политические разглагольствования зашли так далеко, тут я не выдержала и, хотя предпочитаю, когда человек откровенничает, давая ему возможность выговориться, помолчать, не выдержала и возникла:
- А вы разве не видели, что эта ваша партия полностью разложилась? Вы что, не видели, как все они, когда стало выгодно и разрешили, сдавали партийные билеты и переходи на сторону демократов? Вы-то чего с вашей разговорчивостью и фронтовой биографией не сделались депутатом? Сейчас бы уже помогали всем своим знакомым получать жилплощадь.
Мне даже показалось, что разговор пошел ему на пользу, глазки засветились, щечки порозовели, исчезнувшая было шустрость появилась вновь, и Серафим заговорил поживее, помахивая кружечкой с недопитым клюквенным морсом.
- Разложилась не партия, а в первую очередь ее верхушка. Многие годы, пользуясь благами, которые партия для этой верхушки предлагала, верхушка развила в себе охотничьи инстинкты в выгрызла, как крыса сыр, смысл из партии. А теперь эта крыса снова захотела вами управлять, под другим наименованием.
- Но разве вы не понимаете - (мне так и хотелось сказать: старый болван! я загорячилась и вспылила почти по-настоящему), - разве вы не видите, что именно коммунисты довели страну до нищеты и разрухи? И, слава Богу, вся эта ваша компартия, в которую вы вступили в молодости, теперь навеки, как говорит пресса и остальная "масс-медиа", навеки похоронена, ушла с политической арены и никогда не воскреснет.
Нет, вы подумайте, он еще спорит! Того и гляди за ним, как за деятелем преступного комдвижения, придут и начнут его водить на веревочке, а он еще спорит!
- Воскреснет! В будущей истории человечества коммунизм и его идеи воскреснут еще не один раз, потому что человечество неоднократно попытается вспомнить свой библейский золотой век. Эта такая прекрасная идея, пусть и сказочная, всеобщего равенства людей. В нашей стране эксперимент не был проделан чисто. С самого начала он был погублен несовершенством людей, их жадностью, невежеством, властолюбием и корыстью. Его погубили несовершенные люди. Да и не начинали мы этот коммунизм или социализм создавать, даже не принимались строить, просто верхушка создала несколько разных этажей удобства жизни для разных партий, которые выдавались за одну. Коммунизм для Политбюро, коммунизм для партийного аппарата, а все остальные строили и строили этот коммунизм, который должен был наступить для их детей. Нас, всю страну, подвели капитаны, которым мы верили, а чтобы держаться на капитанском мостике, они кораблю во время маневров позволили биться о скалы сколько угодно. А сами кричали, что без них, без их пригляда, корабль потонет. И вот теперь вместе с кораблем гибнут тысячи и тысячи людей, которые могли бы и спастись, и закончить жизнь спокойно, если бы эти маневры были более разумными. Опять все разрушили и только обещаем что-то построить.
Ну как я могла относиться к этой пропагандистской чуши?! У старика совершенно замороченное сознание. Другому бы коммуняке я все доказала, но здесь-то старый, весь в прошлых ошибках человек. Продукт, как говорят у нас в газете, эпохи. Я только сказала:
- Ну почему вы так плохо относитесь к демократам? Разве все интеллигентные люди не должны быть демократами?
И тут раздался звонок телефона.