— Не знаю…
Она задрожала всем телом, взор ее потух, а лицо, и без того бледное, стало совершенно бескровным.
— Так расскажи нам, что же произошло в спальне?
Она пошевелила губами, хотела что-то сказать, но вдруг вздрогнула и упала без чувств.
Каноники испуганно повскакали со своих мест. Только святой отец Винце Латор, сохраняя спокойствие, склонился над беспомощно поникшей женщиной, приподнял ее и приложил ухо к сердцу, чтобы удостовериться, бьется ли оно. Но — изыди сатана!.. — он припал своим волосатым ухом к ее груди, которая тяжело вздымалась (за такой великий грех это ухо нужно было бы отрезать и положить в спирт, как поступили в свое время с ухом Мартинуци[46]). Наконец секретарь брызнул водой в лицо баронессы, после чего красавица с усилием подняла веки и устремила на каноника грустный, но вместе с тем чарующий и благодарный взгляд. Святой отец усадил ее на стул, и она постепенно пришла в себя.
— Nomen est omen — vidite Latronem, — завистливо прошептал каноник Йожеф Сентгайи, любивший сочинять злые каламбуры. — Vidite Latronem! [В его имени — его судьба. Перед вами разбойник! (лат.)]
— Дочь моя, — проговорил аудитор кротким голосом, — может быть, ты скорее придешь в себя на свежем воздухе. Об остальных подробностях мы допросим тебя как-нибудь в другой раз.
Вслед за тем допросили приходского священника Сучинку, который утверждал, что все протекало в полнейшем порядке и что ритуал, предписываемый кодексом Пазманя, был соблюден пункт за пунктом.
Допрос попа Сучинки занял весьма много времени, прокурор задавал ему всевозможные перекрестные вопросы, пробуя сбить его, но это не удалось. Каноники слишком переутомились и перенесли заседание на следующий день.
Все подробности процесса, хоть он и происходил при закрытых дверях, быстро стали известны публике. Обморок Марии Дёри ("Будь я последним дураком, если это не было разученной комедией!" — говорили многие), показания попа, смятение, написанное на его лице, приятные манеры Бутлера, замечания, оброненные канониками дома, в присутствии своих поварих, — все это через несколько часов уже послужило пищей для пересудов на базарной площади; люди обсуждали все "за" и "против", спорили, заключали пари — словом, жители города только и жили этим процессом. Знаменитый процесс и впрямь вызвал большое оживление в Эгере. Со всей округи в город съехалось много дворян; одни хотели встретиться с Дёри, другие — с Бутлером. Приехали, конечно, и такие, которые просто рассчитывали провести несколько интересных вечеров, сдобренных, разумеется, карточной игрой; в город прикатила и труппа Фесписа. Голь на выдумки хитра. Бродячие актеры, подвизавшиеся до этого в Мишкольце, пронюхали, что грандиозный бутлеровский процесс продлится несколько недель и на него во множестве съедется скучающая знать.
И они не просчитались. Господин Фаи, бывший большим меценатом, в первый же день скупил все оставшиеся билеты и роздал их прислуге Бутлера — гусарам, поварам и служанкам, с тем условием, чтобы потом они разыграли этот спектакль на домашней сцене. А так как все дворянство, пребывавшее в Эгере, собралось после ужина в замке Бутлера, то господин Фаи и призвал в большой зал прислугу, побывавшую на представлении. После долгих препирательств служанки Эржи и Жужика вышли вперед и разыграли сценку — разговор двух благородных дам в горностаевых палантинах; одна из них должна была изображать Иоганну Неаполитанскую, другая — ее подругу.
— Почему ты такая печальная, герцогиня Иоганна? — спросила Эржи.
— И вовсе я не печальна, — ответила Жужика.
— Нет, ты печальна. Наверное, у тебя большое горе?
— Да какое тут горе, я же весела.
— Нет, печальна, говорю тебе. Не упрямься, как ослица.
— Ей-богу, я весела, а ежели ты еще раз назовешь меня ослицей здесь, перед благородными господами, я оттаскаю тебя за волосы…
Из-за этого спора, так и оставшегося неразрешенным, дальнейшие перипетии разыгрываемой драмы никак не могли развернуться. Господа еще надрывались от смеха, когда в зал неожиданно вошел старый Хорват.
Он был встречен присутствующими с бурной радостью, а Бутлер — тот прямо бросился ему на шею.
— Как я счастлив, что и вы здесь, дорогой дядюшка! Хорват тоже нежно обнял Бутлера.
— Если уж я полюблю кого, то никогда не покину. Позднее, в более узком кругу друзей, Хорват рассказал, что сегодня пополудни он передал архиепископу письмо от наместника.
— Ты лично передал? — спросил Фаи.
— Да-с.
— Удивляюсь, как это он принял тебя.
— Я заранее уведомил его о письме. Архиепископ лежал на диване с забинтованной ногой, да-с.
— Тебе известно содержание письма?
— Я видел, какое сильное впечатление произвело письмо на архиепископа, когда он читал его. А кроме того, я обзавелся соглядатаем во дворце архиепископа, да-с, соглядатаем… И не далее как сегодня вечером он сообщил мне, что архиепископ втайне покинул свой дворец и посетил викария Екель-фалуши. Что, однако, было в письме, я не знаю.
__ Зато я-то знаю. Целебная мазь, должно быть, заключалась в нем, — недаром нога у архиепископа сразу перестала болеть.
Подобное сообщение вселило радужные надежды в души сторонников Бутлера, но сам граф Янош не был полностью удовлетворен; ему хотелось узнать еще что-то. Он отозвал Хорвата в сторону, подвел к оконной нише и напрямик выпалил ему:
— Пирошка здесь.
Старик пришел в замешательство, начал говорить запинаясь, обиняками, подыскивая слова:
— Что, Пирошка? Ах, ну да! Пирошка-то? Ну вот, и как могло тебе такое прийти в голову?
— Я видел ее.
— Это тебе показалось.
— Она была повязана крестьянским платком в горошек. Напрасны ваши старания, дорогой дядюшка, вы не умеете лгать.
— А я и не пытаюсь. Признаюсь тебе, я захватил ее с собой, только никому не говори об этом. Я не мог с ней совладать: она во что бы то ни стало хотела взглянуть на тебя. Я разрешил ей и Фриде надеть крестьянское платье и постоять на улице. Скворец всегда смотрит на виноград — вот ты ее и заметил!
— Она и сейчас еще здесь? — шепотом спросил Янош; лицо его стало задумчивым, глаза приняли мечтательное выражение.
Хорват с минуту колебался, потом, как бы решившись на что-то, лукаво подмигнул ему.
— А что ты дашь, братец, если я тайком устрою тебе с ней встречу на полчаса, тайком!..
Лицо Бутлера вспыхнуло, голова пошла кругом, в глазах зарябило, как у человека, которому хмель ударил в голову.
__ Нет, нет, — произнес он немного погодя упавшим голосом, опустив руки. — Я дал честное слово, что не приближусь к ней до тех пор, пока не разрешит Фаи.
Хорват дружески пожал ему руку:
_ Ты — порядочный человек! За это я и люблю тебя, да-с. Я просто хотел испытать тебя, а Пирошку я уже отправил домой. Сам же останусь здесь, пока идет допрос свидетелей, и буду писать ей письма. Таков был ее строгий наказ. Настоящая тиранка!
— Маленькая моя, бедная голубка! — молвил Бутлер, тяжело вздохнув. — Ах, если бы вы могли писать ей только хорошее!..
— Посмотрим, что принесет завтрашний день, да и все остальные… Да-с, остальные…
— Я уповаю на господа, — благоговейно произнес Янош.
— Я тоже верю в господа, но в слуг его — лишь с оглядкой… да-с, с оглядкой.
Следующий день, казалось, благоприятствовал Бутлеру. Едва начался допрос, председательствующий дал указание вице-нотариусу привлечь communis opinion [Общественное мнение (лат.)], что случалось только в очень редких случаях.
Апеллирование к communis opinio было, разумеется, предусмотрено церковным процессуальным кодексом.