Он взял себе нового секретаря и нового камердинера, людей такой национальности, о которой он раньше и не слышал, и обучился их языку. Он пытался бежать от себя самого, желая убедить себя, что нет больше Яноша Бутлера. Но если люди и деревья в этих краях были другими, пальмы и фикусы с тупым равнодушием опускали свои ленивые листья, то травы смеялись Бутлеру в лицо — маленькие травинки, точь-в-точь такие же, как и у нас на родине, и они говорили Яношу: "Мы знаем тебя". И солнце было такое же, как у нас. Оно величественно, полное достоинства, плыло по небу точно так же, как в прошлом году, как много лет назад. Оно плыло одновременно над Веной, над Бозошем, над Константинополем. И где бы, на каком бы подоконнике ни выращивался в горшке цветочек, предмет забот какой-нибудь девушки, солнце грело его, ласкало, помогало раскрываться бутонам.
А моря? О, как прекрасны эти морские просторы! Ведь они безлюдны и ко всему безразличны; они ласкают взор и успокаивают. Но их поверхность бороздят большие корабли, и порой кажется, что на бескрайном серебряном листе морской глади они чертят все те же слова: "Не жди меня больше, моя голубка".
Через тринадцать месяцев, ничего не сумев позабыть, Бутлер возвратился на родину. Он сильно исхудал и будто даже состарился. Его ожидали дурные вести: умерла чета Бернатов.
Госпожа Бернат только на три дня пережила своего супруга, достоялись грандиозные похороны старого Берната, но не успели еще вернуться по домам дворяне, съехавшиеся на погребение с четырех комитатов, как отдала богу свою благородную душу и хозяйка. Пришлось всем остаться на вторые похороны. Спешно послали на кладбище сказать, чтобы не замуровывали склеп, потому что барыня последовала за своим мужем на тот свет.
Об этом печальном событии уведомили и Пирошку. На перекладных примчалась она из Вены, да и сама заболела. Пока девушка поправлялась, в ней созрело решение, — одному богу ведомо, правильное или нет, — не возвращаться больше в Вену, о чем она известила герцогиню письмом, прося у нее извинения. Теперь Пирошка сама вела хозяйство в Борноце, взяв в управляющие старшего сына господина Будаи — Пала, который за год до этого окончил экономический факультет знаменитого кестхейского колледжа.
Впрочем, смерть не разбирает, кто прав, кто виноват, и вскоре к праотцам отправился и барон Дёри. Пришел конец его злодеяниям (пусть он за них рассчитается на том свете!). Да что толку? Тот, у кого оторвало снарядом ноги, едва ли утешится при известии, что уже разбита и пушка, пославшая этот снаряд.
Говорят, что на похоронах Дёри его не оплакивала ни одна душа, только выла обезьяна и после окончания погребального обряда никак не хотела уходить от могилы, порываясь выкопать своего хозяина из-под земли.
Теперь в темноте ночи Бутлеру светило только единственная звездочка, последняя звезда, а вернее — слабый и обманчивый луч надежды.
Тем временем умер и архиепископ Фишер. И едва только Бутлер возвратился в Венгрию, его посетил доверенный человек Ласло Пиркера, примаса[51] Далмации. Пиркер сообщил через него, что готов тотчас же возобновить процесс и расторгнуть брак, при условии, если его назначат архиепископом Эге-ра. Тот же человек сказал Бутлеру, что Пиркер и Фаи уже лично встречались по этому поводу.
Снова вскипела в Бутлере кровь. Значит, есть еще цель в жизни?! Вперед, в последнюю битву!
Бутлер помчался в Патак. Бедный Фаи был совсем плох и едва признал Яноша.
— Уж не больны ли вы, дядюшка?
— А что? Разве я плохо выгляжу? Ты знаешь, я сейчас подобен лампаде, которая еще исправна, но уже совсем без масла. Ну, а где ты бродил, блудный сын?
— Искал такую страну, где нет попов.
— Э, знаю я такую страну, только оставь ее для меня, старика. Впрочем, мы теперь нашли одного достойного попа.
— Знаю, Пиркера. Я как раз по этому поводу и приехал к вам.
— И правильно сделал. А сейчас пойди к своей тетушке, она в кладовой: следит за тем, как катают белье. Иди поцелуе ее, давно она тебя не видела! Затем, не выпрягая лошадей, отправляйся-ка в Пожонь и любой ценой добейся у наших родственников, чтобы этот честный Пиркер был назначен архиепископом. Я уже писал об этом во все концы. Ты когда приехал?
— Четыре дня тому назад.
— Слышал о бедных Бернатах?
— Все на свете преходяще! С тех пор как их нет, словно мир опустел.
Из глаз Бутлера покатились слезы, но старый Фаи поспешил отвлечь его от грустных размышлений.
— Ничего, Борноц остался прежним Борноцем. Ведь ты знаешь, твоя Пирошка сейчас там живет.
Бутлер грустно вздохнул и излил все наболевшее:
— Теперь она уже не моя. Да и как она может быть моей?: На земле сотни миллионов людей, и Пирошка скорее принадлежит любому из них, только не мне. Я даже повидаться с ней не имею права.
— Конечно, конечно, — ворчливо заметил старик, — и я тот злой тиран, который стоит на твоем пути.
Бутлер опустил голову и не ответил ни слова. Но господин Фаи подбодрил его:
— Я ведь знаю, как трудно устоять перед искушением. И я когда-то был молод и полон сил. Кто носит платье из лег-; кой газовой материи, не должен подходить к огню, потому что оно вспыхнет. Что вышло бы хорошего, если б ты наезжал в Борноц, если бы по вечерам сидели вы рядышком на канапе? Ну, что ты на меня этак уставился? С канапе ничего бы не случилось, а вот кровь бы заиграла!.. И не удивительно, ведь Пирошка такая хорошенькая, такая милая. Она тут, совсем недавно, пробыла у нас всего какой-нибудь час и так очаровала твою тетушку, что та и до сих пор от нее без ума.
— Не вспоминала она меня?
Как же! Она тоже хотела бы с тобой встретиться, да я отговорил ее.
— Ах, если бы она хоть раз позвала меня!..
— Этого она не сделает, — заметил серьезным тоном Фаи. — ты все еще представляешь ее прежней маленькой девочкой А с тех пор над нашими головами пронеслось десять лет, шутка сказать! Пирошка теперь уже серьезная дама, умная, благовоспитанная, благородная, которая знает, что делает.
— Может быть, она уже и не любит меня? — дрожащим голосом тревожно спросил Янош.
Фаи наморщил лоб и зловещим голосом произнес:
— Ну и хорошо же ты ее знаешь, дружище! Как раз сие упрямство и составляет ее болезнь. До тех пор пока стоит мир — никого, кроме тебя, она не полюбит.
Воодушевленный этим сообщением, Бутлер помчался в Пожонь и, чтобы поддержать назначение Пиркера, поднял на ноги всю свою родню. Однако ультрамонтаны тоже не дремали и, как только заметили, что Бутлеры ратуют за Пиркера, тотчас обратились против него. Снова вспыхнула борьба. Противники Пиркера пустили в ход всех своих тайных союзников: иезуитов, фанатичных аристократок; шансы на победу увеличивались то у одной, то у другой стороны. Бутлер со страстью окунулся в эту борьбу. Сейчас он походил на азартного игрока, поставившего на карту все. И он действительно все привел в движение, даже написал господину Кёви в Патак, изложив ему действия враждующих лагерей и спрашивая совета, что предпринять, к кому обратиться, потому что он хочет и должен победить любой ценой.
Господин Кёви отвечал ему:
"Мой сиятельный друг! Поскольку у вас нет орудий, которые вы могли бы направить на ваших врагов, но есть железные сундуки, целесообразно заставить их заговорить".
Гм! И верно ведь, железные сундуки! Бутлер ударил себя по лбу. Как раньше не пришло ему это в голову?! Ну что ж, пусть заговорят железные сундуки!
— Господин Бот, зайдите-ка на минутку!
Бот вошел и, покачивая головой, наблюдал, как граф, открыв один из железных ящиков, принялся выкидывать из него банковые билеты и золото, пока на столе не образовалась большая груда.
— Сосчитайте, дорогой Бот, много ли тут денег?
Граф Бутлер был простодушным идеалистом и, обладая огромными богатствами, не знал цены деньгам.
— Здесь очень много денег, ваше сиятельство.
— Ну, так вот что: соберите их, отнесите к моему поверенному и скажите, что я дарю эти деньги на Академию Людовика.[52] Слышали вы о такой?
— Еще бы, она находится под самым Пештом, в усадьбе семьи Орци.
— Как по-вашему, сколько молодых людей может ежегодно учиться на эти деньги?
— Думаю, человек двадцать.
— Скажите откровенно, не маловат ли мой дар?
— Напротив, царский подарок.