Тиберия я помню. Мы были дружны в детстве. Теперь он - Цезарь. Вот и хорошо. Помнит ли он меня? Лучше бы не помнил. Когда человек становится Цезарем, он не может иметь друзей детства. Цезарь равен богу. А у бога не бывает друзей детства. Те друзья, которые этого не понимают... что ж - они сами виноваты, что память о них изглаживают. Мы были не настолько дружны, чтобы мне напоминать об этой дружбе, но и в достаточно неплохих отношениях, чтобы он не стремился причинить мне зло. Вот это и славно. Но если шум, если бунт, если беспорядки начнутся в Иудее, и дойдет до Цезаря Тиберия, и он вспомнит обо мне, что он подумает? Не приведи господи, подумает, что я попустительствую? Решит, что я в гордыне своей и памятуя о былой дружбе считаю для себя приемлемой попустительствовать беспорядкам? Боги, боги, боги! Если он пошлет войска на усмирение Иудеи, я погиб! Вся Иудея погибла! Бывших друзей ненавидят сильнее, чем просто врагов, гораздо сильнее! Ненависть к предателям - это такое сладкое чувство, это такая сильная страсть, что она способна питать самоё себя долго! Какие пытки он изобретёт, какое унижение претерпит моя семья, об этом мне и помыслить страшно. Е всё из-за какого-то безумца, решившего основать новую секту, поклоняющуюся новому богу?! Не бывать этому. И самый слух об этом не должен дойти до Рима! Мы здесь, мы на месте разберемся. Вот я с дарами отправлю делегацию к Прокуратору Египта Понтию Пилату. Нет ли случая какого? У римлян много праздников, и длятся они каждый по неделе, а то и больше. Вот я к какому-нибудь празднику ему дары отошлю... Нет, нельзя так! Он сразу поймет, что я задобрить его хочу, станет гадать, мол, почему задобрить, зачем задобрить? А тут слухи о смутьяне. "А, - скажет Пилат, - вот оно что! Ирод решил усыпить мою бдительность. Видимо, недоброе замышляет..." Нет, пусть пока всё идет как есть. А как попадется мне в руки этот Иисус, так я его и сам накажу. Сперва велю отстегать хорошенько плетью, а после Пилату в клетке его свезу. Вот, мол, смутьян, безумен, я уж его наказал, а теперь вам отчитываюсь. А если и Рим хочет посмеяться над ним, отошлите его в этой клетке туда, как диковинку. Милое дело любимцев народа на посмешище этому же народу выставлять. Вчера они ему ноги целовали, а сегодня станут в лицо плевать. Нет ничего скоротечней народной любви. И тебе это, Иисус, я покажу. А моя полиция начеку, и я порядков нарушать не позволю.
- Не позволю!
- О чем это ты, муж мой?
- А, Иродиада... Так, подумалось мне... Вслух я что ли много сказал?
- Ты сказал "Не позволю!".
- Да, и не позволю никому порядок нарушать, вот что я хотел сказать.
- Кто ж нарушает порядок?
- Кто же может нарушать, когда я никому не позволю?
- Никто и не смеет. Тихо в Иудее и спокойно. Преступники все в тюрьмы посажены, а кто не посажен, того ловят, я думаю, и скоро посадят.
- Так и есть.
* * *
- Великий Тетрарх, Иисус схвачен. Его взяли люди Первосвященника Каиафы.
- Слуги церкви расторопнее моей полиции!
- Его повели к первосвященнику Аннану.
- Много народу вокруг него?
- Тысячи две, не меньше.
- А твоих людей среди них сколько?
- Полторы сотни. И все подчиняются знакам, которые им показывают мои приспешники.
- Так вели же им кричать "Распять его!"
- Они станут так кричать, когда им покажут пальцы, сложенные крестом.
- Так вели же им держать так пальцы всё время!
- Да, великий Тетрарх.
* * *
- Дальше?
- Спросили, в чем суть его учения, но он ответил, что вокруг везде его ученики, пусть спросят у них. Тогда один книжник влепил ему пощечину, говоря, что он разговаривает с первосвященником, и ему следует быть более уважительным. На это он ответил, что пока не доказали, что он лжет, следует считать его слова правдой, а доказать, что он лжет никто, дескать, не сможет, и, значит-де он говорит правду.
- Хорош адвокат сам себе! Этак всякий безродный скажет, что он - сын господа, и коль скоро настоящего отца его не сыщется, так, стало быть, так оно и есть? Ха-ха-ха! Вот насмешил!
- Тогда Анна, который именем своего родственника Каиафы решал многие дела, в этом деле не посмел ничего решить и отправил его к первосвященнику Каиафе.
- Прямо не мятежник, а живая реликвия! Что же его по священникам разводят, Админ?
- На суд.
- Ну да, конечно, на суд. Что же могут первосвященники присудить мятежнику? Покаянные молитвы?
- Они отправили его на суд Синедриона.
- Ну это уже кое-что посущественнее. Значит, собрались Синедрионом, так? Кто же выступал перед ними?
- Каиафа говорил. Он сказал, что если не пресечь лжепророка, он принесет гибель всему иудейскому народу.
- Правильно, толково. Дальше что же?
- Он говорил, что он не желает зла Иисусу, но Иисус, видимо, желает зла иудеям.
- Пожалуй, тут он перегнул. Он едва ли желает зла своему народу, просто он не ведает, что творит. Если он поднимает мятеж, то никакими силами его не сможет остановить, так что и для него самого было бы лучше чтобы всё оставалось, как есть. Бунтовщики всегда оказываются способны лишь вызвать бурю, а остановить её не в их власти. Меч, который они вкладывают в руки народу в конечном счете отсекает их головы. Так к чему же призывал Каиафа?
- Он сказал, что лучше казнить одного смутьяна, чем допустить гибель целого народа.
- Пусть умрет один, но все спасутся. Это - принцип сохранения правопорядка, Админ. Если бы у меня не было тебя, я бы взял на твое место Каиафу. Какие отличные стражники получались бы из священников! Они владеют профессией шпиона, воина, дипломата и народного трибуна! Кто умеет разговаривать с богами, тот умеет убеждать народ. Если бы я не был Иродом, я бы хотел быть Каиафой.
- Каиафа много ниже тебя, Тетрарх!
- Но расторопнее тебя, Админ! Что же дальше было?
- Его отправили к Понтию Пилату.
- Кто посмел нарушать покой преторианцев накануне Пасхи?
- Они и не нарушали. Они подошли к воротам. Понтий Пилат удивился. Он сказал, что не желает вмешиваться в дела иудеев, и отправил его к тебе.
- Так его ведут ко мне?
- Уже привели.
- Ждут? Правильно, пусть подождут. А что народ? не расходится?
- Прибывает, Великий Тетрарх.
- Прибывает? Они что же, надеются, что их пустят во дворец?
- Они будут стоять и ожидать твоего решения, Великий Тетрарх.