"Эва, что я муки-то перенес, -- подумал Филипп, когда ему все это припомнилось. -- Да после этого мне еще не так надо под старость-то жить, а совсем ничего не делать. Кому так маяться-то приходилось? Андрюшка мой, что ли, так потерпел?.." И представилась ему сыновняя жизнь: совсем не то ему на долю досталось, без нужды и горя жил малый, -- разве в детстве что приходилось, так он тогда не понимал. С семнадцати лет пошел он на волю, на место на хорошее попал. Харчи сытные, деньги вольные, подавай только отцу, а отец все управит. Опять, женился он, свадьбу хорошую справили, молодуху отхватил всему селу на удивленье. Что хороша, что нарядна и на делах молодец баба. Такая ли ему доля?
"Чтобы мне такое счастье, как Андрюшке, -- вот бы ладно было; а то что?"
И ему вдруг стало завидно, на сына глядя. "И за что это он, сопляк, только пользуется этим? Эва жена одна какая!"
И в хмельной голове Филиппа забродили нечистые мысли. Представилась ему сноха статная, красивая да здоровая. И забурлила в нем кровь, заворочался мужик на постели, начал вздыхать и охать…
"С такой бабой, кажись, все горе забудешь, не то что я с своей; бывало, работаешь, работаешь, придешь домой, поглядишь на нее, с души воротит…"
И вздохнул опять Филипп, поднялся с подушки и взглянул на жену. Настасья лежала, как колода, руки раскинула, нос кверху подняла и свистела им и храпела на всю избу. Филиппу противно стало глядеть на нее. Плюнул он, встал с постели и подошел к окну и высунул голову на улицу.
Ночь была тихая, теплая. Сильно пахли молодые листочки березы. Хорошо пахли. Где-то пощелкивал соловей. С верхнего конца села доносились песни.
Смотрит кругом Филипп, прислушивается, а сердце бьется все сильнее и сильнее, и кровь в голове молотом стучит. А дикие, греховные мысли так и копошатся, так и гонятся одна за другой, не может он отогнать их от себя…
"А отчего бы мне не отведать сыновнего счастия? кто мне закажет? -- размышлял мужик. -- Чем я виноват, что моя баба такая старая да ледащая, а я еще в силе? Я сам себе хозяин, и что хочу, то и делаю, никто не закажет, да и разве узнает кто?"
И представил Филипп опять себе Ольгу: лежит будто она, разметалась, косы толстые по подушке раскинуты, полная грудь высоко поднимается, лицо красотой и здоровьем пышет. И еще сильнее забурлила кровь в мужике, в груди закипела, ударила в голову и отуманила ее совсем.
"Не могу… не пересилю я себя… Что мне мучиться… А! Была не была. Попытаю, что ни будет!" -- решил Филипп и, захлопнув окно, встал с лавки; поглядел на спящую жену и потихоньку на цыпочках покрался из избы.
Вышел он в сени, прислушался, слышит: шевелится Ольга. Захватило дух у Филиппа. Однако сразу не хватило смелости у него, и прошел он на навоз, постоял там немного, собрался с духом и уже храбро подошел к кровати снохи…
– - Кто тут? -- с испугом спросила Ольга.
– - Молчи, это я! -- задыхаясь, прошептал Филипп.
– - Что это ты, батюшка? Куда? -- еще более испугавшись, проговорила Ольга и вскочила с постели.
– - Молчи, не разговаривай, -- прошипел Филипп…
Ольга рванулась, но ей было не по силам бороться с дюжим, осатанелым мужиком. Она хотела было крикнуть, но он зажал ей рот…
Наутро совесть было проснулась у Филиппа, но он представил себе всю сладость своего греха, и она угомонилась. Только одно тревожило его: не вздумала бы баба жаловаться… Но, подумав немного, он решил: а да пущай попробует, я отопрусь, скажу, во сне приснилось ей, и вся недолга.
И он стал совсем спокойный, как будто ничего и не бывало.
Ольга же была совсем неспокойна; когда она опамятовалась и поняла, что произошло с ней, то задрожала от ужаса и отвращения и залилась слезами. Ей так горько стало, что, кажется, разорвала бы она от злости проклятого старика. "А еще отец! -- лепетала она, захлебываясь от слез. -- Что он только наделал-то? О, батюшки! Сейчас пойду свекрови скажу или домой уйду да напишу Андрею. Пусть он тогда разделывается с ним…" И она стала обдумывать, что лучше ей сделать: свекрови объявить или уйти к брату и оттуда мужу написать, но долго ничего решить не могла. Свекрови объявить ей было стыдно и страшно: знала она, что чрез нее сейчас же узнают все люди и то заговорят, что не дай бог и про другого кого слышать; к брату идти ей казалось тоже нельзя, брат мужик, как ему все рассказать? А на невестку и надеяться нечего: она не любит ее и, пожалуй, еще на смех поднимет.
"Эх, была бы у меня матушка родимая, -- подумала Ольга, -- размыкала бы я с ней горе, и научила бы она меня, и как быть, а без нее и надеяться не на кого; на мужа разве, да напиши-ка ему об этом, он с ума сойдет и, пожалуй, вот какой беды наделает".
"Помолчать разве, скрыть грех, -- стала думать Ольга. -- Может, это он спьяну, старый дурак, тверезый не посмел бы… А обозлится он как, если я объявлю про грех, не будет мне совсем житья от него".
И всю ночь прометалась баба на постели, обдумывая, как ей лучше поступить, чтобы от людей грех утаить, но ни на чем остановиться не могла. Измучилась она душой и телом и всю ночь не могла глаз сомкнуть… Настало утро, поднялась Ольга с постели и пошла в избу. Настасья уж печку топила, Филипп сидел на лавке и обувался. Он исподлобья взглянул на сноху и, заметив, что платок у нее на лицо надвинут и глаза наплаканы, отвернулся, крякнул и со страхом, невольно вдруг охватившим его, стал ожидать, что будет. Пока баба у печки возилась, он не знал, в какой угол смотреть и что делать. Только когда сели за завтрак, Филипп несмело проговорил:
– - А надо бы опохмелиться маленько, а то со вчерашнего угара башка что-то трещит…
– - Ишь что выдумал, погулял, и будет, -- сказала Настасья. -- Сегодня вот картошку садить надо, пора уж.
– - Ну, картошку так картошку, -- согласился Филипп…
Позавтракали, запрягли лошадь, поехали в поле и пробыли там целый день. Перед ужином Филипп, однако, не вытерпел, ушел в кабак и выпил. Вернулся он веселый, за ужином много говорил. А как улеглись спать, то вчерашние мысли опять забродили в его голове. А ведь ничего не сказала баба, -- знать, боится… А може, и не хочет говорить-то, може, она рада еще, подумалось ему. И он с нетерпением стал дожидаться, пока уснет Настасья…
Уснула Настасья, осторожно встал с постели Филипп и на цыпочках покрался из избы. Пробрался он в сенцы. Услыхала Ольга его шаги и перерывистое хриплое дыханье и вскочила с постели.
– - Куда прешь-то, бесстыдник этакий! Бога в тебе нет! -- крикнула она дрожащим голосом.
– - Цыц, не разговаривай! -- прошипел Филипп, задыхаясь и хватая ее за плечи.
– - Господи! Батюшка, смилуйся над моей головушкой, -- всхлипывала Ольга. -- За что погубил ты меня, беззаконник ты окаянный.
– - Молчи, дура, не то плохо будет.
– - Я матушке крикну, если не отвяжешься, -- говорила она, отпихивая его кулаками в грудь, все еще надеясь прогнать его.
– - Как же, попробуй. Я тебя тогда до смерти замаю, жрать не буду давать, лупцевать буду каждый день, как собаку, изведу совсем, -- хрипел он со злостью.
Ольга задохнулась от отчаяния и ничего не могла сказать. На другой день Ольга ходила как шальная, так что и Настасья заметила и спросила:
– - Что это на тебе лица нет? Иль неможется.
Ольга затряслась как в лихорадке.
"Сознаться разве?" -- мелькнуло у ней в голове, но, взглянув на Филиппа, заметила, что тот так страшно глядит на нее, что она поняла, что он исполнит свои угрозы, и прикусила язык, не зная сама что промямлила она на вопрос свекрови и отвернулась от нее.
Филипп нарочно весь день вертелся в избе и не оставлял баб с глазу на глаз. Когда же вечером приметил, что Ольга боится выдать тайну, ободрился и сказал сам себе:
"Ну, теперь уж вовсе моя будешь", -- и ухмыльнулся себе в бороду.
Ночью он опять пошел к ней и уже мягче обошелся. Он говорил ей:
– - Ну, чего ты, дура, противишься, чего боишься? Плюнь ты на все, никто не узнает: все шито да крыто будет. А что насчет ответа, так кто же ноне без греха?.. Да и до смерти далеко: авось покаяться успеешь… Право, лучше покорись, тебе же лучше будет: всего, что твоя душенька захочет, того и требуй от меня. Наряду, коли хошь, куплю, на работе облегчать стану. Право слово… А то на-ко, вздумала брыкаться, пугать, глупая ты, думаешь, тебе поверит кто? Отрекусь, скажу: рехнулась ты, вот и все. За порченую еще прослывешь. А мужу если повинишься, все равно хорошего не жди… потому скажет: баба всегда в таком разе виновата… Не поддайся сразу, так не вышло бы того… А мне-то он ничего и сделать не может… Так-то, голубушка, -- продолжал он, -- как ни вертись, а грех наш сообща, это я даже очень понимаю, так уж давай вместе и нести его, вместе и концы хоронить. Так-то лучше будет.
С тех пор Филипп уже не отставал от снохи. Он зажил с ней, как с женой. Днем на работе он ухаживал за ней, помогал в работе, норовил даже заигрывать и ластиться к ней, когда старухи не было вблизи. Но Ольга неласково принимала его заигрыванья, нет-нет да и прикрикнет на него или так отпихнет или огреет чем попало. "Отойди, постылый, не наводи на грех", -- скажет, и он отходил, посмеиваясь. Он знал, что эта смелость у ней только днем, что ночью он опять на своем поставит, потому что она боится его больше, чем он ее. Но чем дальше, тем настойчивее он становился в своих ласках, ему уже мало того было, что завладел ее телом, ему хотелось и душу ее заполонить. "Пожалей ты меня, -- говорил он, -- полюби хоть на короткое времечко. Вот по осени вернется твой Андрюшка, ты с ним наживешься, а теперь хоть бы малость меня приласкала. Ведь я как тебя люблю-то. Разве придется мужу твоему так любить? Он тебя еще ценить-то как следует, сопляк, не умеет. Если бы у меня такая жена-то была бы… я бы тогда, кажись, на что хошь за нее пошел бы".
Ольге такие речи не всегда противны были, ей приятно было видеть, как мужик увивается вокруг нее, и она иногда улыбалась, глядя на него. Но только редко: кроме того что он противен ей был, она боялась, как бы люди не узнали ее тайны. При одной мысли об этом сердце у ней замирало и по коже мороз ходил.
Но как ни старались они скрыть свой грех от людей, мало-помалу люди стали догадываться, что между Филиппом и молодухой дело неладно. Сам того не замечая, Филипп и голосом и взглядом выдавал себя, когда говорил что снохе. Он всегда как-то слащаво улыбался, щурил глаза, и всюду ходил по пятам за ней… А молодуха с лица спала, ходила невеселая, сумрачная, и ни прежних песен, ни прибауток от нее не слышно было. Нашлись любопытные кумушки, которые стали зорко следить за ними. Видели раз, как она его кнутовищем огрела, и он отпрыгнул от нее усмехаясь, видели, как на работе он услуживал ей во всем, ровно мальчик на послугах. "Не прислало это как-то старику", -- шептались между собою они и покачивали головами…
Между тем Андрей жил себе в Москве и ничего не подозревал. С тех пор как проводил он жену после пасхи, недели три пришлось ему пожить в суете. Потом подошел май месяц, и стали сначала жильцы, а потом хозяева на дачи выезжать -- и поубавилось у него дела.
"Вот кабы так на праздниках было, -- думает Андрей, -- вот бы хорошо, а то избегаешья как собака, покою не знаешь".
И он чуть не по целым дням то в каморке валялся, то за воротами торчал.
Как-то раз под вечер вышел Андрей за ворота и сел на лавочку. Немного погодя к нему подошел один человек с котомкой и остановился. Взглянул на него Андрей и обрадовался: человек был знакомый, их, барановский, видно, побывать к кому в Москву пришел. Поздоровался с ним Андрей и повел в свою каморку, потом опять вышел за ворота и мигом вернулся с водкой и закуской. Потом он поставил самовар и стал потчевать земляка.