Виктория стремительно поднимается со стула.
- Нет! Не может быть! - восклицает она.
Виктория возмущена: "Неправда это! Я не принимала участия! Ложь это! Выдумка!" Она снова хватает газету, снова прочитывает: "Н. Колотовкина, В. Перелыгина..." Ее фамилия стоит после фамилии этой самой Колотовкиной, которая к ней, к Виктории, относится насмешливо, обидно-снисходительно, после этой грубой, нахальной Колотовкиной.
- Безобразие! - гневно произносит Виктория, бросая газету.
Ей вдруг приходит мысль, что упоминание ее фамилии вызвано тем разговором с Мурзиным, когда она расспрашивала его о редукторе, обиженная, что ей не сказали о нем. Старик Мурзин, наверное, подумал, что она, Виктория, болезненно переживает, что ее обошли, и по-этому решил назвать ее фамилию. Дескать, гляди, Пере-лыгина, какие мы великодушные, справедливые! Она не хочет быть объектом жалости. Да, да, жалости! Может быть, старик говорил с ней ласково именно потому, что пожалел ее. Значит, они пожалели ее за то, что она могла быть обойденной в заметке, может быть, даже подумали о том, что упоминание в заметке могло быть полезным для Виктории при поступлении в институт. Она обойдется без подачек, ей не нужна жалость все, чего она добьется в жизни, будет результатом ее собственного труда, она сама возьмет от жизни все, что положено взять. Без подачек, без унижения.
- Доброе утро, дочь! - появляясь в дверях, говорит Полина Васильевна. Она сладко, тягуче зевает, пошатываясь, проходит, садится, сонным голосом спрашивает: - Молоко готово? Ты у меня молодцом, Виктория. Что новенького в газете?
- Мама! - Виктория взволнованно подбегает к ней. - Мама, случилось неприятное!
- Ну что может случиться в шесть часов утра? Уплыло молоко? - Полина Васильевна зевает и одновременно улыбается.
- Мама, мне не до шуток- На, читай! - Виктория протягивает матери газету. - Я отчеркнула, где читать!
На газете видна глубокая вдавлинка, которую Виктория прочертила острым, злым ногтем. Полина Васильевна читает отмеченный абзац, стряхивает сон, бодро восклицает: "Молодцы!" Затем читает всю заметку.
- Хвалю, дочь! - весело говорит она. - Шутка ли - почин областного масштаба!
- Это неправда, мама! - отрезает Виктория. - Я не принимала участия в модернизации!
- Почему не принимала? Тут же ясно написано...
- Это ложь!
Полина Васильевна кладет газету на стол, разглаживает рукой, приказывает:
- Расскажи!
Виктория садится и рассказывает все, начиная с выступления, когда она обвинила рыбаков в недисциплинированности, и кончая разговором с Мурзиным. Потом она говорит о том, что заметка обидела ее, что она не нуждается в подачках. Слушая ее, Полина Васильевна смотрит на газету, ей неприятно смотреть на дочь, у которой от гнева раздуваются ноздри.
- Я не понимаю, чего хочет от меня Мурзин? - кричит Виктория. - Это дело с заметкой я так не оставлю! Мне не нужна жалость! Ты сама меня учила быть гордой!
- Понятно, - говорит Полина Васильевна. Что она еще может сказать, если Виктория ей на каждом шагу говорит: "Ты сама меня учила этому!" Да, сама! Учила быть непреклонной, решительной, гордой; боялась, что вырастет неженка, наследная принцесса, и, видимо, где-то в чем-то ошиблась.
Как это случилось, что Виктория все, перенятое от матери, так извратила: решительность у нее стала упрямством, гордость - стремлением встать над окружающими, определенность характера - прямолинейностью его?
- Вот что я скажу, Виктория! - тоскливо говорит Полина Васильевна- - Ты во всем права и... ни в чем не права! Во всем, что ты делаешь, нет главного - души. Это как в зеркале - отражение в нем похоже на живого человека, но это только отражение.
- В чем я не права? - перебивает мать Виктория. - Ты изволь сформулировать конкретно! Меня не устраивают аллегорические формулировки. Ты скажи, в чем, и я решу - соглашаться или нет!
Полина Васильевна тяжело вздыхает. Все, чему она учила дочь на основе своего жизненного опыта, Виктория приняла как железное правило поступать без раздумья так-то и так-то в таком-то и в таком-то случае.
- Да пойми, что ты не права! - умоляет дочь Полина Васильевна. - Нельзя так относиться к людям!
- Как относиться? Что я сделала им плохого? - злится Виктория. Она впервые в жизни так сердито, резко разговаривает с матерью.
- Виктория, опомнись! - вскрикивает Полина Васильевна. - Как ты разговариваешь!
- В принципиальных вопросах я не могу уступать даже тебе! - отвечает Виктория. Она стоит перед матерью прямо, гордо выпрямившись, ноздри ее маленького красивого носа раздуваются. - Это было бы предательством по отношению к самой себе!
- Виктория! - ужасается мать. - Ты можешь говорить со мной иным тоном?
- О принципиальном - не могу!
Полина Васильевна не знает, что делать: ей еще ни разу в жизни не приходилось спорить с дочерью. Сегодня дочь впервые повышает на нее голос, и мать обезоружена этим; не кричать же тоже! Полина Васильевна торопливо встает, выбегает из кухни. Через мгновение она возвращается, и удивленная Виктория видит в ее руках старую кожаную куртку, которая вот уже много лет висит в гардеробе вместе с новыми платьями матери и единственным костюмом Григория Ивановича. Виктория знает- в этой куртке мать ходила еще тогда, когда Виктории не было на свете, а мать была комсомолкой. Она бегала в этой куртке на собрания, на курсы ликвидации неграмотности.
- Виктория! - говорит Полина Васильевна. - Вот эту куртку я носила, когда была моложе тебя. У меня была тогда мечта, чтобы люди научились читать. Я шла к ним с любовью и радостью.
- Я знаю, мама, - спокойно отвечает Виктория. - Тогда были героические времена. Но ведь это романтика!
- Что значит - романтика! Неужели ты думаешь...
- Времена романтики прошли. - Виктория едва приметно улыбается. Прости, мама, но это смешно - специально бегать за курткой, чтобы показать ее мне. Что с тобой? Ты всегда была такая строгая, решительная, непримиримая!
Куртка в руках Полины Васильевны обвисает; она медленно садится, замолкает. Проходит несколько длинных минут, потом Виктория нежно обнимает мать за плечи, заглядывает в лицо.
- Я не хотела тебя обидеть, мама! В наше время есть романтика космоса, техники, а той, твоей романтики... Полина Васильевна перебивает:
- Довольно, Виктория! Ты лжешь! Слова тебе не принадлежат - они чужие!
- Мама!
- Довольно! - Полина Васильевна бьет рукой по столу. - Довольно!
- Не кричи на меня! - Виктория опять подымает голос. - Я не позволю!
Степка выходит из дома и свистит - вот это да! На улице творится неописуемое: дождь, ветер. Тучи несутся низко над головой, в них ни одного просвета, точно скатали грязную шерсть и закрыли ею небо. Степка отходит от дома на сто метров и опять свистит - ни дома, ни оградки уже не видно. Туман.
- Здорово, Степан! - слышится из дождя голос Натальи Колотовкиной Сколько времени? Не опаздываем?
- Без пятнадцати семь...
Раньше Наталья еще издали протягивала Степану руку, он крепко пожимал, улыбался, был рад. Сегодня Наталья руку не протягивает, а только кивает коротко, печально. Они идут вместе, но не рядом, как обычно, а метрах в двух друг от друга. Они - Наталья и Степан - одинакового роста, широкоплечи, похожи манерой держаться, похожи походкой. Они похожи так, как походят друг на друга муж и жена, прожившие много лет вместе.
- Плохая рыбалка будет! -наконец говорит Наталья. В зубах у нее шевелится былинка. - Раньше, рассказывали, в дождь не рыбачили.
- Да, - отвечает Степка. - Да!..
До яра они идут молча, торопливо, не глядя друг на друга. На крутизне останавливаются, заглядывают вниз - там плавают клочья сизого тумана, клубятся, сталкиваясь, наползают на яр.
- Я во сне видел такой же туман, - говорит Степка.
- Какой? - оживляется Наталья.