— Рахиль! Доченька… Ты живая. И Алешенька живой…
Я пытаюсь понять, что происходит. Почему мы лежим на черной земле? Почему Степан Иванович в крови? Почему он плачет? Ничего! Ничего не понимаю. Ничего не могу произнести. Ничего не могу сказать! Ни по-украински, ни по-русски, ни по-еврейски.
Старик прижимает к себе мою голову:
— Это контузия. От взрывной волны. Это пройдет.
Скоро пройдет.
И я вдруг вижу развороченные обгоревшие вагоны и мертвых обгоревших людей, и тусклое закатное солнце, и слышу гулкую вязкую тишину…
— Зямочка! Зямочка! Зямочка!
Степан Иванович не слышит ни одного звука, но он понимает по движению моих губ, по моим глазам…
— Рахиля! Доченька… Его нет. Родная! Прости меня!
Прости. Я не смог!
Слова старика звучат далеко-далеко, они едва пробиваются сквозь мою вязкую густую тишину. Я вскакиваю, бегу вдоль рельсов, запинаюсь об остатки вагонов, останки людей…
Степан Иванович падает на черную землю. Он не может больше бежать за мной. Никогда в жизни он не ненавидел так свой деревянный костыль. Никогда…
Я вижу, как падают комья земли, как старик тащит по этим комьям Настино тело, как он прижимает к себе обгорелый сверточек. Он сказал, что это Зямочка. Я не поверила ему. Я отшатнулась от пеленок. Я смотрю дикими глазами:
— Вот он Зямочка!
Мой Зямочка! А это… Это Алеша. Настя умерла, Алеша умер. А Зямочка мой живой. Он спит, и его черные реснички, длинные, как у девочки, тихонько вздрагивают во сне. Мы поедем в Сибирь. К Грише. Омск! Ленин! Зямочка живой! Алеша умер! Алеша умер…
Я вижу ужас в глазах Степана Ивановича. Он скрещивает две березовые палочки, связывает их тряпкой, вкапывает крест в черную землю и рядом выкладывает на этой черной земле белыми березовыми веточками шестиконечную звездочку. Я не понимаю: зачем? Зачем звездочка? Чья она? Чья? Кому? Зямочке!
Бросаюсь на старика. Бью его, рву одежду, волосы: — Ты! Ты похоронил моего Зямочку! Ты убил его! Ты убил его и выложил звезду на могилке! Убийца! Убийца!
Степан Иванович плачет, закрывает лицо руками… и вдруг кричит оглушительно… на всю землю, так, чтобы его голос прорвался через мою вязкую густую тишину:
— Я похоронил Алешу! Я похоронил Алешу! Его отец еврей! Алеша не крещеный. Он вашей веры. Твоей веры.
Это его звезда. Алешина звезда! Алешина звезда! Алешина…
Белое молоко. Белая скатерть. Белые занавески. Белая пеленка. Зямочка крепко сжимает ручонками мои пальцы. Пытается сесть. Я впервые чувствую его силу. Он кряхтит, сердится. Он не отвечает на мои агуканья. Он занят важным делом. Сколько сил Зямочка прикладывает к достижению своей цели. Мне хочется помочь ему чуть-чуть, но я сдерживаю себя. Сам. Он должен сам.
Дородная, пышнотелая украинка подает мне парное молоко. Я чувствую его живое тепло, его терпкий травяной запах. Господи! Какое блаженство. Пью медленно-медленно. Мне хочется пить это молоко тысячу лет, не останавливаясь…
Раскрасневшийся после бани Степан Иванович тоже пьет парное молоко. Наслаждается… Украинка наклоняется к Зямочке:
— Какой красивый мальчик. Сколько ему?
— Три месяца.
— Крупный.
— Пять ему. Пять месяцев. Обезумела Рахиль после бомбежки, не помнит ничего.
Я с ужасом смотрю на Степана Ивановича.
— Три месяца Зямочке моему! Три! Он десятого июня родился.
— Он родился 24 марта.
— Нет! Нет! Нет!
Я больше не чувствую запаха молока. Я не вижу белой скатерти, белых занавесок, белой пеленки. Только гроздья винограда. Крупные, сочные. И в каждой виноградине сияет солнце.
— Что же ты, Рахиля, доченька, опять сознание потеряла. Нельзя так. Зямочка весь извелся. Кормить его юра. Он ведь, дурачок, от парного молока отказывается, только твое ему подавай, барину.
Открываю глаза. Степан Иванович гладит меня по голове. Белая скатерть. Белые занавески… Я вдруг отчетливо вспоминаю все. Все, до последнего мгновения. Как мы ехали в поезде, как ругались люди, как я отдала Насте Зямочку, как я взяла у Степана Ивановича Алешу и стала его кормить, как мы услышали гул самолетов и взрывы, как я шла по горной реке, как Степан Иванович бросал комья черной земли. И я все-все поняла. И горячие слезы обожгли мое лицо. И Степан Иванович понял, что мое безумие прошло. Я увидела боль, бесконечную боль в его глазах, но все же сказала:
— Если бы в ту минуту я кормила не Алешу, а Зямочку, он остался бы жив.
— Не плачь, дочка. Не плачь, родная. Он живой. Он рядом. Он всегда будет с тобой. Я никому никогда не открою эту тайну. Вот он, твой Зямочка, с черными ресницами, длинными, как у девочки.
Я прижимаюсь к теплой морщинистой руке старика и шепчу, шепчу древнюю еврейскую молитву, которой еще в детстве учил меня мой отец: «Шма Исраэль! Адонай Элогейну, Адонай Эхад…»
Я открыла дверь и обмерла. Передо мной в морозных клубах пара стоял Зямочка. Только огромный и взрослый. Те же синие глаза, те же брови, губы, подбородок с ямочкой. Никогда не видела я раньше, чтобы отец был так похож на сына… Или сын на отца. Да, так правильно. Сын на отца. Но я знала сначала сына, а потом… потом отца. Господи! Как я боялась этой встречи! И всего, что последует потом. Как я кляла себя за то, что написала ему, Лазарю, про Алешу тогда, три года назад, когда умер Степан Иванович. Умер у меня на руках в первую неделю нашего спокойствия. В Омске. Он задыхался и шептал, шептал: «Рахиля… Рахиля… Настенька… Там в блокноте… в мешке… адрес… адрес Лазаря… воинская часть…
Напиши… напиши, что Зямочка… что Алешенька… живой наш мальчик… живой… здоровенький… Не лишай отца родного… Грех это… Напиши».
И я написала, и через два месяца получила ответ. И еще, еще. Много, много писем. Три года писем. Мне больше никто не писал. Никто. Только Лазарь.
…Он вошел весь ледяной, заиндевевший, огромный…
— Рахиля! Какая ты красивая! Родная!
И сразу обнял меня. И я почувствовала, что всегда знала его и жила с ним раньше вместе тысячу лет.
…Этот запах. Дурманящий, головокружительный. Удивительный. Запах его разгоряченного сильного тела. Его глухой шепот: «Рахиля, родная, спасибо тебе. Рахиля…» Он целует меня долго-долго до безумия и баюкает, баюкает на руках то меня, то Зямочку и поет, поет густым негромким басом. Русское, еврейское, белорусское. Какое счастье светится в его синих глазах. А я… я хочу запомнить хоть немного, хоть несколько слов из этих песен. Он шутит:
— Уеду, а ты будешь петь Лазаря.
Нет! Я не понимаю его слов! Не хочу понимать! Как он уедет? Куда! На войну? На смерть? В тот ужас, где я была три года назад…
…Я штопаю его гимнастерку. Я вдыхаю, вдыхаю этот запах. Вспоминаю старую девичью примету. Если шьешь, значит, пришьешь, навсегда будет твой.
«Не боишься?»
Лазарь смеется. Прижимает меня к себе, а потом берет и отрывает у гимнастерки рукав.