- И выпьем?
- За живопись.
"Лодки в бушующем море" висели на нескольких выставках Союза художников. А потом было предложено продать полотно в коллекцию Художественного фонда за семь тысяч тогдашних рублей. Мне сумма показалась ничтожно малой и стало так жаль картину, что я велела отказаться от продажи и сама привезла ее домой, снова тащила и везла от Союза художников на трамвае...
19
У нас был определенный круг друзей-художников - так сказать, ближний круг. Среди них: Тогрул Нариманбеков и Таир Салахов - друзья детства Голявкина в Баку.
Тогрул всегда экспериментирует с красным цветом и с бирюзой. А писать натюрморты с гранатами, по-моему, готов с утра до вечера. Гранаты - кровь Апшерона - он знает лучше всех.
Он пробовал перейти на европейский стиль, когда учился в Вильнюсском художественном институте, но именно там, кажется, понял, что родные корни надо не выкорчевывать, а наращивать.
Тогрул, Таир и Виктор Голявкин с детства воспитывались на французских импрессионистах...
- Баку стоит на холмах, и улицы ведут к Каспийскому морю. Бегу с горы прямо на Приморский бульвар, - рассказывал Голявкин. - Море сверкает, солнце печет, порывистый ветер дух захватывает. Обежал весь бульвар, ни одного знакомого мальчишки не встретил. Помчался обратно в гору, завернул в сад Революции, неподалеку от нашего дома, вижу: мальчишка лет десяти, как я, рисует на асфальте. Мне стало интересно: я ведь тоже рисовал. Подошел, и мы познакомились с Тогрулом. С тех пор вместе ходили в библиотеку, что была в центре городского сада, рисовали рисунки на конкурс. Нам казалось: вряд ли кто, кроме нас, может нарисовать так же здорово. Но один мальчишка принес на конкурс рисунок такой хороший, что нам было далеко до него. Тот мальчик был Таир Салахов. И мы уже втроем ходили по городу, разговаривали про живопись, смотрели все городские выставки, оставляли записи в книге отзывов и подписывали: Таир, Тогрул, Виктор...
Любовь Николаевна Голявкина любила Тогрула, он хорошо пел неаполитанские песни, она ему аккомпанировала. Она говорила сыну: "Если петь не можешь, хотя бы играть научился". Много лет подряд его пытались учить музыке. А он неожиданно для мамы устроился в боксерскую секцию. Она ненавидела бокс. Однажды на матче отчаянно закричала: "Что вы делаете? Как вам не стыдно?! За что вы его бьете?!" В зале поднялся смех. Сын больше не пускал ее на матчи.
У Тогрула был выбор: идти в консерваторию или в институт живописи. Победило второе. Но в Баку нет художественного института, и ребята разъехались учиться в разные стороны: Салахов - в Москву, Голявкин - в Ленинград, а Тогрул поступил в Вильнюсский художественный институт.
Пожив в северном холодном городе, Тогрул, видно, решил, что в многонациональном искусстве страны робко и слабо ощущается присутствие азербайджанского национального духа. И его самого, конечно, Тогрула Нариманбекова. Должны же узнать, что в мир пришел интересный, трудолюбивый, горячий, щедрый человек! И он начинает работать не покладая рук: натюрморты, пейзажи, портреты, всего не счесть. Работоспособность поразительная. И настойчивое стремление к самостоятельности.
У нас на стене висит портрет Голявкина того периода - круто скроенная композиция кисти Тогрула. А также портрет отца Голявкина, в то время безнадежно больного, в зелено-розовых тонах - неожиданная живописность.
20
Таир Салахов - восточный красавец, бакинец родом, теперь представитель московской элиты, государственный деятель. Изобразительное искусство нашло в нем своего крепкого мастера. Он убедительно, не дрожащей - твердой, уверенной, умелой рукой закомпонует на холсте какого угодно размера любую форму крупными плоскостями с четкими, ярко выраженными ритмами. Он больше любит холодные тона, а открытого красного опасается. Без красного тоже не обойтись: картина выглядит холодной, бесчувственной. Красное он умело вставляет в ладно скроенные композиции маленьким зовущим огоньком, притягивающим взгляд "фонариком". Там, где красным размахивается шире, живописность из картины отступает.
Но зато как играют тонкие голубые оттенки в сочетании с тончайшими желтыми в картине "На веранде"! Капли красного, поставленные на свое место, поют, уютно мурлычут. Красный, расчетливо и умно нашедший свое место в композиции, - искусство. Игра плоскостей в пространстве холста искусно, правильно оживлена красной каплей...
Мне нравится в картинах Таира, щедро населенных фигурами мужчин и женщин, полнокровный национальный этнический типаж. Вот, мол, какие наши!..
21
В театрально-декорационной живописной мастерской вместе с Голявкиным и другими учился Михаил Щеглов, приветливый, улыбчивый, добродушный парень.
- Мишутка, порисуй мне гипс, я сбегаю в столовую за пирожками, - скажет неусидчивый Голявкин.
- Хорошо. - Миша уверенно растушует гипсы ему и себе.
От других, что были невелики ростом, недоедали в детстве, он отличался примерно на голову меньшим ростом. Но никогда не комплексовал по этому поводу. С группой ребят-живописцев ездил на этюды на каспийские Нефтяные Камни, таскал связки холстов на подрамниках, этюдники, мольберты, выхаживал целые километры по эстакадам, сидел под палящим солнцем, порывистым каспийским ветром, переносил качку на небольшом теплоходе туда и обратно. Любовно писал красками воду, небо и солнечный свет в разное время суток.
После окончания Академии Миша стал театральным художником: во многих городах Союза оформил 150 спектаклей. Работал художником на киностудиях: его фамилия в титрах двадцати фильмов. В наш правдоподобный кинематограф, основанный, как правило, на подлинной натуре, он вносил художественную концептуальную условность, что было новым словом в этом искусстве.
Главным своим делом, однако, считал станковую живопись - написал сотни холстов маслом.
В жизни он сделал больше многих других, всегда оставался доброжелательным, пропускал вперед того, с кем приходилось работать, сам оставался в стороне, не лез, не требовал, не спорил. Достойно прожил свои шестьдесят лет, молча, без жалоб, переносил болезни, положившие предел его сроку.
А знаете, почему он был ростом ниже других сверстников? У него были отрезаны обе ступни по самые лодыжки. Он отморозил ноги во время ленинградской блокады, когда мальчиком, после потери родителей, жил в семье своей тети и ходил за водой к проруби на Фонтанку в сильные морозы...
22
Есть в нашем кругу и художник Миша Казанский, ровесник, живет в Москве.
Миша - прирожденный живописец, с самого начала умел писать всей гаммой природных красок. Но не хотел. Будто много одному человеку не надо, не все сразу, не обязательно. Человек живет не на всей планете, а в своем небольшом уголке. И свой мирок он компонует двумя-тремя красками - этого довольно, чтобы мир скупых, скромных вещей стал достаточным и зазвучал магическим звоном. Вероятно, он считает: чем меньше слов, тем лучше звучит (потому сам немногословен); чем меньше красок, тем выразительнее картина.
В его картинах человек одинок, всегда в напряженном ожидании. И каждая деталь интерьера будто чего-то ждет. Всегда есть открытое светлое окно во внешний мир, куда можно выглянуть, устремиться мечтой. Окно конструктивно организует композицию и делает картину сюжетной. Мне все время кажется, что его персонажи готовы выпрыгнуть в это окно и только ждут подходящего момента, когда зритель нечаянно отвлечется, а вернется взглядом к картине там никого уже нет и где искать - неизвестно...
Сам Миша всегда спокойный, уравновешенный, отзывчивый, рассудительный. Мне кажется, никогда он никому не сказал грубого слова. Он заботился о родителях, лечил, ухаживал до конца...
Но однажды Мишина способность доверчиво всех привечать сыграла с Голявкиным злую шутку.
Проснувшись утром в мастерской Казанского, он обнаружил, что до нитки обокраден, лишился буквально всего, что вез домой из Польши. Там любили издавать и переиздавать переводы его книг. И наконец пригласили на Международную книжную ярмарку.
В варшавском издательстве его хорошо встретили и даже выплатили часть гонорара. Он должен был все деньги истратить там, что с удовольствием и сделал.
И вот кто-то из гостей Казанского его обокрал. Ну не спрашивать же у людей, с которыми так чудесно сидели: как можно?! Никто не скажет: да, я вчера нечаянно прихватил...
Голявкин был растерян, расстроен тем, что нечего привезти домой. И с тем большей силой туда устремился. Скорее, скорее спрятаться дома от этого мира!
И вот Витя с Мишей ловят такси и мчатся в аэропорт. В то время самолеты взмывали в небо на Ленинград каждый час. Очередной час оказался впереди. Чтобы он пролетал скорее, решили дожидаться вылета в баре. Хорошо сидели. Время просвистело мгновенно. Когда встали, последний самолет уже улетел.
Поймали такси и примчались к поезду. Билетов в кассе не оказалось. Но таким всегда везет: купили с рук у местного доброхота. Билеты тогда продавали без паспорта, и проводники паспорт не спрашивали. Зато приглядывались к пассажирам. И проводница, глянув на сильно "расстроенного", решила его в поездку не брать.
- Ну, может, ты завтра поедешь? - предложил Миша.
Голявкин восхитился его здравым смыслом, внимательно посмотрел на друга: лицо у него было хорошее, вызывающее доверие. Тогда Голявкин говорит проводнице:
- Это он едет. Я только его провожаю.
Проводница еще раз окинула их суровым взглядом и впустила в вагон:
- Провожающим осталась всего минута!
Миша зашел, быстро выскочил, помахал, поезд отправился. Голявкин взгромоздился на верхнюю полку, на свое место, и затаился.
Он лежал тихо. Как мышь.
Оказалось, как летучая мышь.
Поезд то ли резко затормозил, то ли чувствительно дернул, а может, сон Голявкину приснился неподходящий, но он, как мячик, скатился с верхней полки, ударившись по пути глазом об угол стола.
Глаз и вся окружность затекли малиново-вишнево-клюквенным цветом. Но все остальное было в целости, так что домой он явился хоть и в интересном виде и с пустыми руками, но зато на своих ногах.
Вот только выяснилось, что многие его документы остались в чужой стране. Он о них при отъезде не вспомнил, а вернее, попросту забыл.