- А я верю в своего читателя! - говорит Конецкий.
- Наш читатель уходит вместе с нами, - отвечаю я.
- Я каждую неделю получаю от читателей письма!
Он хочет себя уважать и хочет, чтобы его уважали. Он старый человек, заслуженный, двадцать пять лет мотался на кораблях, написал много книг попробуйте! Его должны уважать! Но кто? Общество? Государство? Не дождешься! На читателей, которые пишут ему письма, он уповает больше всего. Они его спасут. Купят его очередную книгу. Не может быть, чтобы мои книги залеживались на прилавках, думает он. Другие могут лежать сколько угодно. Но не мои!
- А как поживает Голявкин?
- Ходит по квартире, как страшила. Моется, ест, садится в кресло и смотрит телевизор до упора. "Что ты все сидишь?" - скажу ему. Он отвечает: "Я три часа ходил! Устал!" Все. Больше ничего сейчас не делает.
- Я тут на днях рассказ написал, - хвастает Конецкий.
- Голявкин считает: нет никакого толку теперь в рассказах. Не такое простое дело - рассказы писать в нашем возрасте, нужно столько внутренней силы, где ее взять! Он успокоился и просто отдыхает.
- Я почти так же, - говорит Конецкий.
Но капитан Конецкий ни в какую не хочет сдаваться, я вижу по нему: он будет накручивать книгу за книгой, до изнеможения и старости изводить жену беспросветной работой за компьютером, благо у нее есть склонность к литературе, но не согласится с тем, что пора кончать...
5
Больше задерживаться нельзя, я бегу на пресс-конференцию, там мне надо поймать другого автора, книгу которого я тоже редактирую в данный момент. Мне нужен Валерий Попов. У меня к нему вопросы по поводу одного его рассказа. Надо, чтобы он добавил туда несколько недостающих, как мне представляется, фраз.
Перед телекамерами и микрофонами сидят за столом короли литературного момента: Гранин, Штемлер, Цветков, Попов. Я тихонько жду конца пресс-конференции. Поймать Попова непросто: он необычайно подвижен, ежеминутно ускользает, словно ртуть. Но я его настигаю.
- Рассказ можно выбросить! - тут же говорит Попов. Ему неохота возиться. Он хочет от меня отвязаться.
- Выбросить проще всего, - не соглашаюсь я. - Но рассказ хороший, жалко.
- Ладно, пойдем в ПЕН-клуб, там есть свободная комната.
Наконец начался толковый разговор по поводу сборника и рассказа. И тут же в комнату заглядывают Штемлер и Цветков - что, мол, они тут вдвоем могут делать? Зашли, посмотрели, прошлись туда-сюда и, разочарованные, вышли. Сексуальных моментов не заметили, а интеллектуальные не так интересны...
Рассказ, кажется, получается: вмещает протяженный отрезок жизни, грустное настроение. Там, где другой заполняет книжными оборотами абзацы, страницы, Валерию Попову хватает пары слов, и речь летит, словно под парусами - современный, разговорный, живой язык. Метафоры, словосочетания взрывают бывшие в употреблении штампы. Анекдотический юмор, анекдот во фразе, в абзаце, в главе, по поводу общеупотребительных, старых, засаленных выражений, жизнь - анекдот, повествование в форме анекдотов. При этом содержание приобретает удивительную объемность. Сленг, жаргон бывают весьма выразительны. Ничего не разрушается, наоборот, создается живая картина современной бурлящей жизни и расширяются рамки устоявшегося сознания. Пародия настолько всепроникающа, что кажется: конец всему, что было, истории, идеологии, загранице, революции, любому политическому режиму, пресловутой классической литературе, ленинизму, сталинизму, конспиративным охранным службам... Все подорвано иронией, пародией, абсурдом - арсенал языковых штампов, принятых в житейском обиходе и в сфере искусства. После Попова придется создавать новые словосочетания для всего, что есть и будет...
В итоге прихожу домой в восемь вечера, отработав сегодня больше одиннадцати часов. От беготни по городу болят ноги. Весь день почти ничего не ела, некогда было, и теперь, накрошив в тарелку чеснока, с жадностью ем вчерашний суп с толстым ломтем черного хлеба...
6
- Привет! - говорит Штемлер.
- Привет! Ты куда? - приостанавливает Голявкин его галоп.
- Не куда, а откуда. Месяц в Израиле был.
- Расскажи про Израиль: будет война?
- Израиль - маленькая, но великая, мощная страна. Она побьет всех арабов. Только правительство сдерживает.
- А если будет большая война? Постой...
- Я не спешу: у меня еще семь минут...
И, чтобы простак не задавал вопросов со своей природной прямотой и не ловил что-нибудь между слов неповоротливыми мозгами домоседа, тут же, немедленно надо сделать ему приятное.
- Мы же с тобой бакинцы! - говорит Штемлер. - Тебя я знаю с пяти-семилетнего возраста. Мы с тобой учились в одной школе: в восьмой, потом в сто тридцать четвертой...
- Я учился в шестой школе, - говорит Голявкин. - Потом в другой...
- Восьмая и сто тридцать четвертая были объединены одним двором. В Питере я, наверно, самый старый человек, который тебя знает. Ты был крепкий мальчишка, которому все завидовали. Ты же был боксер.
- В школе я не был боксером...
- Все равно: ты был драчун. Очень суровый на вид, мало смеялся. Я никогда бы не подумал, что из такого комодообразного мальчика, коренастого, крепкого, получится утонченный, недетский и в то же время детский юморист. Твои книжки не только для детей, но больше для взрослых. Кто-то его просветил о достоинствах голявкинской прозы. - И ты был моим дворовым кумиром. Хотя ты меня, может, и не знал, я был младше. Потом я приехал в Петербург: Витя Голявкин тут бог! Все тебя знают, со всеми ты сидишь в писательском ресторанчике... Ты яркий представитель литературы, и вообще человек яркий, и художник яркий, картины у тебя яркие...
- Перепуталось, - говорит Голявкин. - О живописи сложно говорить. О себе расскажи.
- Что я о себе буду рассказывать? Ты обо мне говори. Живу я один. Всю семью раскидал. Ни в чем не нуждаюсь. Вчера сам себе обед готовил. Прекрасно живу!
- Что же теперь?
- Поеду в Америку месяца на четыре: у меня там дочка, жена. Вот так жизнь идет...
- Ты великолепно выглядишь! Молодец! Здорово живешь! - восхищается Голявкин. Как раз то, что от него требовалось услыхать, - дипломатия сработала верно.
- Держись! Пиши! - ободряюще говорит Штемлер. Отметился. Поставил мнимую галочку встреч.
Семь с половиной минут кончились.
Еще раз едва "пометил взглядом", переключил внимание и смотрит уже туда, куда понесется дальше галопом, - в Москву, в Америку, в литературу...
Оба расстались довольные.
Но Голявкин стоит на месте все же с озадаченным видом. Он так и не понял: началась уже четвертая мировая война (третья была холодная) или только готовится?
Кого бы еще случайно встретить, как следует расспросить, обсудить, поговорить?..
Так я представляю случайную встречу со Штемлером. Я люблю его уже за то, что с ним не засидишься, и за то, что у него всегда такой вид, будто он знает о чем-то никому не ведомом, о чем никогда не скажет. Я люблю его и потому, что стиль его жизни совсем не такой, как у меня. Он целенаправленно освобождал себя от родственной и социальной зависимости и наконец отвоевал полную волю: куда хочу - туда лечу, что захочу - то получу... А мне из комплекса семейной зависимости не выползти даже на время - не хватит жесткости...
7
Голявкина все еще нет нет дома - вот плохо.
Шутливо интересуется сын:
- А где этот... тот... который всегда?