Костя чихнул. Еще раз, еще… И проснулся. Прочищенный чихом нос сразу учуял знакомый запах. План шабят! Анашку! Костя сел на койке, его слегка качнуло. Посмотрел время – часов не было. След белый был, а часы – ек.
– Сняли, – пробормотал Костя, озираясь вокруг. Вора видно не было. Был запах, запах хорошего ломового плана. Дурь чистой воды.
Костя встал, поплевал на ладони, – провел по гимнастерке и бриджам: липнет к хэбэ всякая парша, матрац драный, надо у молодых поменять. Потом опомнился: какой матрац? Завтра домой!
Что-то уж очень скоро напился он у Валерки на КПП. Программу «Время» хорошо помнит, «Братья Карамазовы» уже пошли затуманенные, а конец и вовсе смазался. Где цыгане начали петь, плясать. Только вот почему там цыгане? У Достоевского евреи Мите Карамазову играли перед арестом. Это Костя помнил точно. Еще удивлялся, когда читал…
Казарма храпела.
Запах плана шел Богданова угла, пробиваясь сквозь казарменную вонь. А перешибить ее нелегко: две с лишним сотни сапог и, соответственно, портянок.
Костя достал сигарету и долго прикуривал в надежде, что Женька заметит.
И тот заметил, свистнул тихонько: – Ко-отик!..
Плановые были в сборе. Женька, Миша Попов, Коля Белошицкий, Эдик Штайц и незнакомый парень в накинутом бушлате. Надвинутая фуражка закрывала его лицо. Парень сидел возле Женьки. На тумбочке в консервной банкe горела свечка.
– Сколько времени, Котик? – улыбнулся Женька и протянул Косте часы. – Снимать надо на ночь. Не дома. Когда отвальную?
– Перед поездом. – Костя застегнул часы.
– Ты фосфор-то стери с циферблата, – посоветовал Коля Белошицкий. – Вредно для здоровья.
– Богдан, – простонал Миша Попов, – ну мурыжь, кайф проходит.
– Садись, Москва. – Эдик Штайц подвинулся.
Женька нацепил на хрупкий кончик стеклянного челима новый косяк, подлил в челим вина кружки, стал раскуривать.
– Ты от Танюшки как добрался? – с подсвистом спросил он Костю.
– Марик Мильготин подвез.
– От какой Танюшки? – проворковал парень в фуражке. Знакомым женским голосом.
– Люся? – Костя смешался. – Вы?
– На, дембель! – Женька протянул ему раскочегаренный челим. – На посошок. Все сделали?
Костя осторожно потянул в себя замечательный дым. Челим уютно забулькал.
– Почти. К утру кончим – и отвал.
– А нас до майских, наверное, не выпустят. Ты адрес мой не потерял питерский?
Костя проверил в записной книжке: на месте.
– Колесико не желаешь? – Коля Белошицкий достал кармана таблетку.
Костя помотал головой.
– По люксу пойдет.
– Дай! – рыпнулся за таблеткой Эдик Штайц.
– Тебе звездюлей надо, а не колесико! – мрачно рек Миша. Он уже неделю дулся на Эдика: послал его к знакомой аптекарше за каликами, а Эдик не тех таблеток накупил, нажрался и полдня стройбату покоя не давал – бегал ото всех в одном сапоге и орал, змея.
– Тсс! – прошипел вдруг Коля Белошицкий, настороженно поднимая кверху вислый нос. – Показалось?..
– Менты на зоне, – вяло пошутил Миша Попов.
– Вя-язы, – гнусаво подыграл ему Эдик, приставив к шее два пальца.
На всякий случай Женька вырвал челим у Кости и спрятал в тумбочку, аккуратно спрятал, так, чтобы с носика не свалился недокуренный баш. Женька замер, жестом приказав не шевелиться. Стало слышно, как бьется в банке со свечой не вовремя ожившая тяжелая муха.
– Проехали, – буркнул Миша Попов.
Женька полез в тумбочку. Протянул Мише челим. Миша затянулся и закрыл глаза. Курнул еще раз и с полуоткрытым ртом отвел руку с челимом в сторону – следующему.
– Ништяк, – сказал сидевший напротив Миши Эдик Штайц. – Заторчал.
Женька тем временем высвободил челим вялой Мишиной руки, обтер сосочек и протянул Люсеньке.
– Богдан, – сонного омрачения возник голос Миши Попова, – ты новье будешь брать на дембель?
Он так вяло и незаинтересованно это спросил, что Женька не ответил.
– Покажи, как надо! – переживал Эдик Штайц, видя, что Люсенька неумело, с опаской берется за челим. – Людмила Анатольевна, вы не взатяжку, вы с подсосом, не сильно… Богдан, покажи толком!..
Люсенька запыхтела чрезмерно, челим заклокотал.
– Дам в лоб – козла родишь, – с закрытыми глазами пригрозил неведомому противнику Миша Полоз.
– Та-ащится! – радостно отметил Эдик Штайц. – Готов Мишель. Конопелька-то наша, тутошняя. А то фуфло, фуфло…
В данном редком случае Эдик Штайц был прав. В настоящий момент курили его анашу, его готовления, а главное – его замысла.
Минувшим летом весь отряд по воскресеньям вместо выходных стали вдруг вывозить на поля собирать картошку. Как пионеров. Только возили почему-то в зэковозах – длинных машинах с высокими бортами, внутри лавки поперек, а над головой решетки, даже не встать, Хорошо хоть без охраны. Картошечку собирали соответственно. И себе, и Городу, и кому там еще… Коля Белошицкий сразу надумал, как мимо дела проплыть. Шел по гряде, ботву обрывал, возле грядки складывал, а напарник следом бежал и черенком лопаты грядки ворошил. Картошечку не трогали, упаси Бог. Картошечку на зиму оставляли зимовать. А офицерье в машинах сидит, не смотрит. Тем более холодно – снежок уж начал капать. Неуютно. План считали по грядкам, не по картошке, и получилось, что в отделении Богдана перевыполнение. А собирали только Фиша с Нуцо. Всерьез ковырялись. Ну им простительно – народ деревенский.
Тогда-то Эдик Штайц и обнаружил, что здесь конопли завались. Правда, по колено только, но сойдет в армейских условиях. Начался лихорадочный Потом Эдик пробил коноплю, пыльцу замацовал – анашка получилась первый сорт. Только вкуриться нужно – с первых разов не пробирает. А потом благодать: с табачком растер, косячок набил – и торчи!..
– Богдан, – уплывающим голосом пробормотал Миша Попов, – пихни колючего…
Женька не реагировал. Он пристроился в самом углу, приняв Люсеньку под крыло, тихонечко ее полапывал. Костя сидел напротив, ему стало совсем хорошо и хотелось, как всегда под кайфом, посмеяться и еще – стихи, посочинять. Свечка разгорелaсь вовсю, коптящий язычок пламени вырос консервной банки и метался перед оконным стеклом…
«Шарашится по роте свет голубой и таинственный…
– сочинял Костя, спрятав лицо в ладони. – Шарашится по роте свет голубой и таинственный… И я не совсем уверен, что я у тебя единственный…»
– Богда-ан! – угрожающе прорычал Миша Попов.
Женька отлип от Люсеньки.
– Чего тебе?
– Пихни колючего…
– Завязывай, Мишель, понял? Сказал – нет, значит – нет. – И снова приобнял библиотекаршу.
Миша Попов последнее время ходил не в себе. Он вообще курил мало, он на игле сидел. А в последнее время сломалась колючка – деньги у Миши кончились. На бесптичье он даже выпаривал какие-то капли, разводил водой и ширялся. Доширялся – вены ушли. И на руках и на ногах, все напрочь зарубцовано. Женька сам не ширялся, но ширятель был знаменитый, к нему полка даже приезжали. Он Мишу и колол. А недавно сказал: «Все, некуда».
Мишаня в слезы: как некуда, давай в шею! Женька орать: «Ты на всю оставшуюся жнь кайф ломовой словишь, а мне за тебя вязы!»
От скрипа коек проснулся Старый. То лежал, смотрел на них, но спал, а сейчас зашевелился – разбудили.
Костя протянул ему челим, Старый принял его в мозолистую корявую руку. Ни у кого в роте таких граблей не было, как у Старого. Отпустил бы его капитан Дощинин на волю, чего он к нему пристал?..
– Хочешь, я с Лысодором поговорю за тебя? – спросил Костя.
– При чем Лысодор, он без кэпа не решает, – ответил Старый и вернул Косте челим. – Не хочу. А Дощинин не отпустит.
Он достал обычную папиросу и, видимо с отчаяния, так сильно дунул в нее, что выдул весь табак на Эдика Штайца.
– Констанц, оставь мне бушлат, – попросил Старый.
– Тебе зачем?..
– О чем говорить! – кивнул Костя. – Заметано.
Костя вдруг осознал, что дембель завтра, вот он, рядом И даже покрылся испариной. И встал.
– Чего ты? – спросил Женька.
– Пойду помогу, ребята возятся, Фишка с Нуцо…
– Сиди! – Женька за ремень потянул его вн. – Только кайф сломаешь. Сиди.
Люсенька закемарила. Женька подсунул ей под голову свою подушку и надвинул фуражку, чтоб скачущий язычок пламени не мешал глазам.
Потом Женька встал посреди прохода и обеими руками шлепнул по двум верхним койкам. Койки заскрипели, отозвались не по-русски.
– Не надо, Жень… – вяло запротестовал Костя. Но Богдан уже сдернул с верхних коек одеяла.
– Егорка, Максимка!..
Сверху свесились ноги в подштанниках, и на пол спрыгнул сначала крепенький Егорка, а затем нескладный, многоступенчатый полугрузин Максимка. Оба чего-то бормотали, каждый по-своему.
– Подъем, подъем! – повторял Женька, похлопывая их по плечам. – Задача: одеться по-быстрому – и в со Там Ицкович и Нуцо, скажут, что делать. Вопросы? Нет вопросов. Одеться – двадцать секунд.
Егорка и Максимка стали невесело одеваться.
– Не здесь, не здесь, – Женька вытолкал их на проход.
– Торчит! – Коля Белошицкий тронул Женьку, показывая на Люсеньку. – Людмила Анатольевна!
– А-а… – донеслось Люсеньки.
– Насосалась, кеша кожаная… – проскрипел Миша Попов. – Слышь, Богдан, гадом буду, куруха под окнами шарится, ктой-то ползает.
– Ты давай, давай! – отмахнулся от Миши Женька, но на всякий случай прислушался. Было тихо.
– Же-еня-я… – прошептала Люсенька.
– Что с тобой? Плохо?
– Тошнит…
– Сукой быть, ктой-то ползает под окнами, – бухтел свое Миша Попов.
– Мам-ма… – простонала Люсенька. – Тошнит…
– Вкось пошло, – улыбнулся Эдик Штайц. – Точняк блевать будет!
– ее на улицу, – предложил не заснувший еще Старый. – На свежачок…
– Не надо… – стонала Люсенька. – Ма-ма…
Костя протянул руку к окну – щели бил холодный воздух.
– Сюда ее, к стеклу, похолодней, – сказал он. Люсеньку передвинули к окну, она уперлась лицом в холодное стекло.
– Ага-а… – простонала она. – Лучше-е…
– Блевать будет, – уверенно повторил Эдик. – Сейчас бу…
Эдик не успел договорить – Люсеньку вырвало прямо на стекло. Консервная банка упала на пол, свечка потухла. Люсенька привалилась щекой к окну, тихонько постанывая.
– Тряпку! – рявкнул Женька, оборачиваясь к проходу, где мялись уже почти одетые Егорка с Максимкой.
– Богдан! – прорычал дальнего угла разбуженный Сашка Куник, кузнец второго взвода. – Кончай базар!
– Отдыхай лежи! – заорал Женька, ощерившись.
В ответ в углу звякнули пружины – Куник встал.
– Я кому сказал: тряпку! – Женька хлопнул в ладоши.
За окном мелькнула тень, зазвенело разбитое стекло, голова Люсеньки дернулась.
– А-а! – закричала Люсенька, хватаясь за лицо руками.
– Свет! – взвыл Женька на всю роту. – Бабай! Свет!
– Рота, подъем! – спросонья заорал Бабай и врубил в казарме общий свет.