Накануне Гест уложил медведя, который только-только вышел из берлоги. Он спокойно стоял с рогатиной за спиною и, когда зверь напал, бросился наземь, как учил Рунольв, так что медведь напоролся на острие. Оказалось, самец. Они съели сердце, подремали на весеннем солнышке. Гест освежевал добычу, а шкуру отдал Рунольву, но тот изобразил на лице гордо-завистливую мину и отказался, Гест же, подтрунивая над ним, стоял на своем, ведь он вдобавок хотел, чтобы Рунольв проводил в усадьбу Ари, который сильно поранил руку, и в конце концов немой сдался, забрал с собой и шкуру, и Ари, правда с крайне недовольным видом, и отправился в усадьбу.
Потому-то, когда явился посланец, Гест решил пренебречь советом Ингибьёрг и прервать охоту. Грани и Харековы дружинники воспротивились, попробовали было удержать его, да разве такого остановишь! И они все вместе двинулись в усадьбу, по горной дороге через Отрадаль. Но не сумели переправиться через реку, пришлось снова подняться повыше в горы. Целый день потратили, шагая по вязкой, глубокой снежной каше. Только наутро, ближе к полудню, спустились по склону позади усадьбы и увидели по обоим берегам Сандау оттаявшую бурую землю, людей за работой, скотину, лошадей, обдуваемых первыми вешними ветерками, а к выходу из фьорда, в сопровождении двух небольших кнарров, шел огромный морской корабль.
Ингибьёрг заметила их и стояла во дворе, с серьезным, чуть ли не оскорбленным видом, скрестив руки на груди, как скала. Гест хотел задать ей вопрос, но, услышав у пристани детские крики, поспешил туда и нашел Стейнунн и Халльберу примерно в таком же состоянии, в каком обнаружил их два года назад, — оцепеневших, растерянных, с помертвелыми глазами; Стейнунн без всякого выражения твердила, что ярловы люди увели Ари, забрали с собой, увезли! А Халльбера, словно придавленная к земле, умоляла Геста спасти его. Гест рывком поставил ее на ноги и сказал, что Ари сильный, он сам спасется и очень скоро опять будет здесь. Не задумываясь о том, слышат они его или нет, он снова и снова повторял эту фразу, пока вел их к поварне, где передал обеих на попечение Торгунны, сам же наконец подошел к Ингибьёрг и сказал, что она несколько перестаралась, позволив забрать мальчика.
— А что мне было делать? — отозвалась Ингибьёрг, едва ли не безучастно. — В усадьбе ни одного мужчины, а их больше шестидесяти человек.
— Раньше-то ты никогда не терялась.
— Я и теперь не растерялась. Дала ему ту монету, ну, знак, который ты принес от Эйстейна. Эйстейн поможет.
— Эйстейн пробыл у ярла четыре зимы, — сказал Гест. — И собирался нынешним летом в Исландию, если не отправился туда еще в прошлом году, и в любом случае Ари с ним не отпустят.
— Ты так говоришь, будто он ребенок, — сердито бросила она. — И будто ты ему отец.
— А ты говоришь так, будто у тебя нет сына, — отрубил Гест и пошел искать Рунольва, не нашел, но встретил Торгунну, и та рассказала, что ярловы люди не то и его забрали, не то он по доброй воле с ними пошел, в точности она не поняла, да и особого волнения не выказывала. Гест немного успокоился, но допросил сперва Стейнунн, а затем и Тородда о подробностях случившегося. Девочка сообщила, что Ингибьёрг велела ей спрятать золотую брошь, надеть на шею крест, серебряный крест Иллуги, и носить его напоказ, а вдобавок вымазать сажей лицо и руки и растрепать волосы, чтобы дружинники на нее не заглядывались.
Тородд же, по всей видимости, разделял практический подход Ингибьёрг. Когда Гест спросил, не кажется ли ему странным, что ярловы люди забрали с собой только желторотого Ари, да еще Рунольва, хотя у Ингибьёрг полно крепких трэлей, старик ответил, что увидать, ярлу не требовалось много народу, и прикинулся усталым, как обычно, когда надо было соврать или напустить туману.
Ночью Гест не смыкал глаз, лежал и прислушивался к дыханию спящей женщины, которой прежде успел наотрез отказать, теперь же подумывал, не разбудить ли ее и не спросить ли, почему, препираясь с ним во дворе, она словом не обмолвилась про Рунольва, хотя такое известие успокоило бы его куда больше, чем разговор про никчемную монету. Вопрос этот не давал уснуть — выходит, она не хотела его успокаивать? — разрастался в потемках, заставил вернуться мыслями к минувшему Рождеству, когда он, лежа тут, под тем же одеялом, слышал, как она, совершенно ублаготворенная, произносит, что однажды записанного в книгу Господа оттуда уже не вычеркнуть, а это, насколько он знал, шло вразрез с поучениями Кнута священника насчет ненастоящих христиан, коих ждет впереди такое же беспросветно-мрачное будущее, как и грязных язычников. В конце концов Гест встал, пошел в сарай к Грани, разбудил парня, велел сесть и навострить глаза и уши, иначе не понять ему, что он, Гест, имеет сказать.
— Сейчас ты пойдешь в дом и ляжешь в мою постель, я же посплю здесь. Ингибьёрг сама попросила об этом, а она привыкла, чтоб ее просьбы выполняли. Но ты ее не буди, ложись в постель и делай то, чего ждут от мужчины.
Грани усмехнулся, быстро оделся и ушел. Гест лег на его место и уснул, а проснулся от громких криков Ари, слышались ему и другие голоса, его собственный и девчоночьи, но, открыв дверь, он увидел одного лишь Грани. На дворе был день. Погожий вешний день. И тишину в Сандее как ветром сдуло.
— Ну, что сказала Ингибьёрг? — спросил Гест.
— Сказала, что она мне мать, — в ярости бросил Грани. — Почему ты так поступил?
— А она не сказала?
— Чего?
— Почему я так поступил?
Грани мотнул головой и буркнул, что не расположен играть в загадки.
— Она держала родство с тобой в тайне, потому что сперва хотела посмотреть, достоин ли ты стать хозяином этой усадьбы, — сказал Гест. — И отослала Ари прочь, оттого что не хотела выполнять обещание, которое дала ему насчет этой же самой усадьбы. Стало быть, ты оказался человеком достойным и можешь готовиться к…
Грани, сжимавший в руке топор, в безудержной ярости ринулся вперед, но Гест увернулся, выскочил за порог, на подмерзшую за ночь землю, и остановился там, язвительно посмеиваясь. Глянул себе на ноги. Лед обжигал ступни. В голове роились мерзкие мысли, повторялись снова и снова. А Грани стоял и смотрел на него, тоже в недоумении.
— Я могу убить тебя, — тихо сказал Гест. — Или ты можешь обещать мне, что летом отправишься со мною к ярлу. Как по-твоему, что лучше — жалкая смерть прямо здесь и сейчас или подвиг в ярловом походе?
Грани уронил топор наземь и, чтобы отдышаться, наклонился, упершись ладонями в колени.
— Не знаю, могу ли я дать тебе такое обещание, — сказал он, с трудом переводя дух. — Потому что не уверен, что сумею его сдержать.
— Сумеешь, — отозвался Гест. — Только не говори Ингибьёрг, не то и усадьбы лишишься, и головы.
Грани с трудом оторвал ладони от коленей, плюхнулся на порог, устремил рассеянный взгляд на фьорд.
— Она вечно рассуждает о Боге, — вздохнул он. — А сегодня ночью говорила о Сигурде сыне Транда, погибшем при Свольде… — Он вопросительно взглянул на Геста. — Это мой отец?
— Кроме нее, о том никто не ведает, — сказал Гест. — Но сдается мне, все в этой стране погибли при Свольде.
Первая половина лета выдалась теплая, тихая, день и ночь все росло, кипело жизнью; они рыбачили, работали в поле. В горах снова плавили железо, и Гест с Хедином дважды плавали в Хавглам, возили доски и трудились не покладая рук, однако ж тамошняя усадьба как была, так и оставалась воспаленной зияющей раной — для всех, кроме Хедина.
После того как ярловы люди забрали Ари и Рунольва, Гест опять вернулся в свой сарай — Ингибьёрг его не удерживала — и почти все время проводил вместе с Грани, в том числе и в горах. С Тороддом он теперь разговаривал нечасто, ведь, скорей всего, старик-то и дал Ингибьёрг роковой совет отослать мальчика прочь — мальчика, спасенного Гестом и ставшего частью его существа.
Девочки тоже отдалились от Ингибьёрг, все больше водили компанию с сыновьями Рунольва. Если поблизости не было Геста. Иначе они с утра до вечера ходили за ним по пятам, слушая предания о пропавших горемыках, которые целыми-невредимыми возвращались домой из страшнейшей неволи. Он учил обеих ездить верхом. Они помогали вывозить с гор железные слитки, а когда Гест, нагрузив лодку товаром, выходил в море, им разрешалось править рулем. Дни шли за днями, и они все меньше говорили о брате. Гест тоже не заострял внимания на этой теме. Но в глубине души дивился, как скоро они все забыли, точно Грани полностью заменил им брата, Грани, который был всего двумя годами старше Ари, не страдал ни унынием, ни туманными недомоганиями, нет, он был резв, горазд на неожиданные выдумки и готов терпеть что угодно, лишь бы находиться подле Стейнунн.
Посреди лета мягкий восточный ветер сменился юго-западным, который дул неделя за неделей, нагоняя с моря тяжелые тучи, хлещущие потоками дождя. Затем он переменил направление, налетел с севера — сразу же захолодало и прояснилось, а следом с юго-запада вновь пришло ненастье. Грани время от времени вопросительно поглядывал на Геста — скоро ли тот потребует от него исполнить нелегкое обещание. Но Гест как бы не замечал его взглядов, пусть лето идет, он полагается на Рунольва, который, быть может, в благодарность за медвежью шкуру отправился к ярлу. Он даже говорил об этом с Тороддом, однако старик, тряхнув седыми кудрями, сказал, что не ведает, отчего нелюдим по доброй воле убрался из усадьбы, впрочем, Рунольв вечно искал приключений и не мог подолгу сидеть на месте, один Бог знает, что ему на роду написано. А еще Тородд добавил:
— Морское ополчение — это не беда.
Эйрик ярл словно бы разом обернулся вожделенной альтернативой переменчивым, безрассудным потомкам Прекрасноволосого, словно бы именно он установит в стране христианский закон и порядок. От меня пахнет мертвечиной, думал Гест. В глазах у него метались вороны. Враждебность Ингибьёрг. Он спросил, кто стоял во главе ярловых людей, но ответа опять не получил — Тороддово неведенье либо отсутствие интереса поистине не имело предела.
На исходе лета меж Сандеем и Тьоттой часто ходили корабли; у Харека ярл тоже забрал людей, правда с согласия хёвдинга, и было объявлено, что Эйрик готовится к походу на Англию, по требованию датского конунга Свейна Вилобородого,[55] его тестя и давнего союзника в борьбе против конунга Олава. Поэтому Харек решил вернуть своих дружинников из Сандея. О Грани он не упомянул, и тот остался в усадьбе, ведь она и была его домом. Ночевал он в комнате подле Хединовой, то бишь положением как бы сравнялся с управителем. Но от Ингибьёрг по-прежнему держался на расстоянии и слова Геста ставил выше суждений главных здешних распорядителей — матери своей и Тородда; Грани был вольной натурой, однако сейчас его переполняла любовь — любовь к Стейнунн, а путь к Стейнунн вел через Геста.
Осенью, когда началась путина, Гест позаботился, чтобы и сам он, и Грани получили в свое распоряжение по челну с командой из четырех многоопытных трэлей, которые чуть не всю жизнь провели в море и в самых ужасных обстоятельствах творили сущие чудеса. Шхеры у входа во фьорд были на редкость коварны и стояли густо, но как раз за ними располагались лучшие рыбные банки. И вот однажды, когда ветер разбушевался не на шутку, лов пришлось прервать, и Гест приказал зарифить паруса на обоих челнах.
Они вошли в шхеры, как вдруг среди пенных бурунов прямо по носу Гест заметил какое-то движение — вроде как птицы, бакланы на скале, но нет, это оказались люди и разбитый корабль, не то двадцатиместный челн, не то кнарр, который напоролся на риф и в этот миг еще балансировал на краю обрыва, однако очень скоро превратится в обломки и канет на дно.
Гест взмахнул рукой, подавая знак Грани. Парень тоже заметил разбитый корабль, налег на рулевое весло, подстроился в кильватер, и оба направились к терпящим бедствие людям, цеплявшимся за камни и жгуты бурых водорослей, кто в воде, кто на самом рифе, рты у всех разинуты, как у мертвецов, но крики тонули в реве ветра, и Гест никак не мог определить, сколько там человек, то у него выходило десять, то четырнадцать, то всего шесть. Он приказал трэлям чуток прибавить парусов и лавировать. Они прошли несколько саженей против ветра, взяли курс прямо на риф и аккурат в последнюю минуту успели лечь в дрейф, иначе бы уперлись носом в скалу, и тут Геста вновь поразила та же леденящая мысль, что так упорно вела его к Хавгламу: как наяву, он увидел разбитую лодку на зеленой траве, услышал голоса, оказавшиеся детским плачем, — и, надвинув капюшон на глаза, он крикнул Грани:
— Знающий эти места на риф не напорется!
Они опять зарифили паруса, Гест велел трэлям сесть на весла, подойти к рифу с подветренной стороны, и там, покачиваясь на пенной зыби, ждать, пока Грани станет рядом, борт к борту.
— Кто ваш предводитель? — крикнул Гест мокрым, оборванным горемыкам, которых наконец сумел пересчитать: их было одиннадцать человек. Один привстал на колени, раструбом приложил ладони ко рту:
— Я Онунд сын Стюра, исландец, — с трупом расслышали они. — Со мною исландцы и люди ярла, держим путь в Тьотту.
Гест уже узнал Онунда — или чутьем угадал, что это он, — крикнул в ответ, что они работники из Сандея, знаком велел Грани табанить и сказал ему, что перво-наперво каждый из них доставит на берег трех человек, потом они возьмут еще четверых, а кормчего снимут со скалы последним, таков здешний обычай.
Грани вопросительно посмотрел на него, но перечить не стал. И Гест прокричал все это людям на скале. Онунд кое-как призвал своих спутников к порядку, по его команде они один за другим бросались в пенные буруны, откуда их поднимали на борт, измученных, закоченевших, потерявших дар речи, не способных ни грести, ни парусом управлять. Но боковой ветер благополучно привел челны в Сандей, где у причала ждал Хедин. Гест попросил управителя сделать вместе с Грани еще один рейс и снять с рифа оставшихся людей — всех, кроме кормчего.
— Он проделал долгий путь из Исландии, чтобы встретиться со мной, и я не могу лишить его такого удовольствия.
Хедин тоже вопросительно посмотрел на него, коротко фыркнул, подозвал четверых отдохнувших трэлей и сел за рулевое весло. Гест отвел потерпевших кораблекрушение в усадьбу, где Ингибьёрг встретила их с обычным радушием, распорядилась дать им сухую одежду, накормить, перевязать раны.
Потом Гест вышел вместе с нею во двор и сказал, что придется ей как следует пораскинуть умом, ведь это все люди Онунда сына Стюра, а сам Онунд до поры до времени сидит на рифе. Сначала Ингибьёрг не поняла, о чем он толкует, Гест повторил еще раз, и тогда губы ее скривились в недоброй усмешке:
— Еще с весны мы отвернулись друг от друга.
— Верно, — кивнул Гест. — Однако ж все можно изменить.