Тут я призадумался и пришел к выводу, что вулканолог, скорее всего, прав. Наверное, его гипотеза рано или поздно будет подтверждена и научно доказана. Но как ни странно меня это совсем не порадовало. Мне вдруг стало грустно-грустно. Как любит говорить Гвендолин, меньше стало чему удивляться на свете. Так мы жили и тешили себя этими тайнами: летающие тарелки, инопланетные корабли. Пришельцы из космоса прилетят и научат нас, дураков, жить по-человечески, не мучить друг друга. А тут оказывается, что никаких инопланетян как не было, так и нет. И светящиеся шары - это всего лишь какой-то бездушный, заряженный электричеством газ. Ужас! Дикое разочарование!
После лекции я подошел к вулканологу и сказал, что он меня убедил, что его замечательное открытие когда-нибудь признают, но что книгу его еще долго никто не напечатает. Потому что кому же охота расставаться с мечтой? Он смотрел на меня с грустной улыбкой, кивал, как-то странно хихикал. И глядя на него, на всю его растрепанную вулканами и издателями фигуру, я себе мотал на ус, что в наших изобретательских делах надо быть поосторожнее. В том смысле, что если придет в голову новое изобретение или открытие, я сначала хорошенько погляжу кругом: не разрушает ли оно чьи-то привычные дорогие мечты?
Нет, не то чтобы у меня хватило терпения заткнуться и промолчать про свое открытие несколько десятков лет. На это я не способен. А то, что ни в коем случае нельзя давать себе распускаться, ждать немедленного признания, надеяться, что тебя тут же забросают цветами и премиями. Вот такой урок я извлек из своей вулканической встречи, это хочу зарубить себе на носу.
Костер обид
- Все смотрят на меня - значит, моя очередь? - спросила Гвендолин. - Ну, пока другие рассказывали, я честно пыталась вспомнить чего-нибудь похожее, крест на сердце. Но мимолетные встречи - кто их помнит? Никакой головы не хватит. Помнишь длинные, большие, когда тебя успевали так наобижать, что из головы уже не выкинуть. И все-таки одна маленькая история вспомнилась. Это когда не меня, а я сама сильно обидела.
Было мне тоже, как и Роберту на его охоте, лет пятнадцать. Самый у девчонок стервячий возраст. Если вы только знаете, о чем я толкую. Весь свет против них, все их обижают - значит, можно всем мстить без разбору. А у нас, черных, это вдвойне. У нас ведь нынче как: белые нас за три века так наобижали, что с ними расплачиваться - двадцати веков не хватит.
И вот иду я однажды ночью по нашему кварталу. Эдакая подвыпившая ведьмочка, разобиженная насмерть. Потому что мой Луис опять два раза танцевал с этой тощей Бригиттой. Иду не то чтобы шатаясь, но нет-нет и запнусь на ровном месте. А квартал у нас был не очень спокойный. Всякое случалось по ночам. И потасовки, и стрельба, и ограбят - глазом моргнуть не успеешь. Но я-то к тому времени ничего не боялась. Всех главных разбойников уже знала, и они меня знали. А мелкой сошке и сама могла врезать как следует. Так что шла себе, ни о чем не заботясь. И думала только о том, кому из этих двоих глаза нужно выцарапать в первую очередь: ей или ему?
Вдруг подкатывает к тротуару машина. В марках я не понимаю, но вижу недешевая. И выходит из нее такой белый толстячок. В галстуке бабочкой, как у оркестрантов. И спрашивает, не подвезти ли меня до дому.
Ну, тут я ему задала!
"Ах ты, - кричу, - сволочь белопузая! Отыграл на своей скрипочке - теперь развлечься захотелось? Попробовать остренького, запить солененьким? Надоели беленькие - захотелось черненьких? Думаешь, за деньги всех нас можно купить? Или потянуло на малолетних? Эх, кастрировать бы вас всех - и дело с концом!"
Долго я так разорялась. Ору на него и сама собой любуюсь. И на сердце легчает. Ведь злоба - от обиды лучшее лекарство. Но вдруг замечаю, что в машине кто-то есть. Вижу лицо в боковом стекле. Какая-то старушка, вся в морщинах и седых кудряшках. Видимо, мать его или тетка. И смотрит на меня так печально-печально. Наверное, это она подбила его остановиться и подвезти домой бедную заблудшую девчушку.
Он ничего мне не ответил. Сел в машину, и они уехали.
На следующий день я вспомнила про них. Думаете, стало мне стыдно, что я зря накричала на человека? Ничуть. Я тогда стыдиться вообще не умела. Была кругом права, всегда и во всем. А виноваты - все другие. Знаем мы их! Не в этот раз, так в другой этот музыкантик свое сыграет. Если вы соображаете, что я имею в виду.
Но все равно - было как-то неприятно вспоминать. Очень было печальное лицо у этой старушки. Вспомнишь его - и начинает гаснуть любимый костер обид. Как их, драгоценных, ни вороши - прежнего жару не выходило. Словно отсыревшие дрова - чадят, шипят, да и только.
И теперь я думаю: не с того ли случая стала я реже обижаться? Как-то мне стало скучно этим заниматься. Ведь когда каждый живет со своим костерочком обид, все получаются одинаковые. И не то даже страшно, что все костерочки вдруг сольются и получится настоящий большой пожар злобы. А то, что никого ты своими обидами уже не удивишь. Я обиженная, ты обиженная, он, она, они - все! И того хуже: самой уже никому удивляться не получается. Кругом все одинаковые, досмерти разобиженные, друг другу неинтересные, на самих себя закрученные. Такая скукота.
Вторая жизнь
- Должен извиниться, - начал Ларри, - потому что моя мимолетная встреча возвращает нас обратно к тому, с чего начался наш круг историй: к теме смерти. Или, скорее, к проблеме возвращения из царства мертвых. Впрочем, судите сами.
В те годы я еще только начинал свою карьеру. И наша адвокатская контора, как и все другие в нашем штате, должна была отдавать какое-то количество рабочих часов на бесплатное обслуживание бедных клиентов. Конечно, меня, как самого молодого, посылали на эти дела чаще других.
Я очень хорошо понимал тех бедняков, которым мне приходилось помогать. Каждый из них, наверное, думал про меня: "Работает из-под палки, по принуждению - разве он станет стараться ради меня? разве будет вкладывать душу в поиски спасительной лазейки? Наверное, захочет отбарабанить положенные часы и смыться поскорее". Но я тогда еще был полон юношеских идеалов и пытался делать свое дело на совесть. Не буду хвастать, но скажу, что вскоре мое имя стало более или менее известным среди бедной клиентуры. Так что я не удивился, когда мне сказали, что со мной - именно со мной и ни с кем другим! - хочет посоветоваться один пожизненно заключенный.
Я посетил его в тюрьме, и он рассказал мне свою историю. С детства он был очень тихим, неповоротливым, послушным. Звезд с неба не хватал, в учебе сильно отставал. Вырос, стал работать почтальоном. Честно разносил по домам письма, пакеты, счета. Допускал иногда ошибки, отдавал, например, заказное послание не в те руки или еще что-то такое. Но не чаще других. Однако начальник отделения придирался к нему за каждую мелочь. Устраивал громкие разносы, оскорблял прилюдно, урезал зарплату, штрафовал. И, в конце концов, добился увольнения.
Вот этого мой почтальон не выдержал. Он тихо раздобыл где-то пистолет, тихо вошел посреди белого дня в почтовое отделение и тихо застрелил начальника. Потом послушно сдался полиции, на суде признал свою вину, послушно отбывал пожизненный срок.
Он отсидел уже шесть или семь лет, когда Бог вдруг послал ему удачу. По крайней мере, так он считал. У него случился инфаркт. Потребовалась срочная операция на сердце. И во время этой операции он ненадолго умер. Пережил так называемую клиническую смерть. Увидел темные вихрящиеся облака и яркий просвет в них и все такое, о чем рассказывают люди, переступавшие этот порог. Но врачам удалось вернуть его к жизни. Теперь он вернулся в этот мир. Видимо, Бог решил, что ему еще не пора. Даровал вторую жизнь. И он хочет прожить ее достойно. Поэтому ему нужна моя помощь.
- В чем именно? - спросил я.
- Как - в чем? Составить по всей форме заявление о выпуске меня из тюрьмы. Ведь я был осужден пожизненно. И та моя жизнь кончилась. Оборвалась на операционном столе. На этот счет имеется законный медицинский документ. Тот человек был осужден и отбыл свой срок. А в своей новой жизни я не совершил ничего дурного. Поэтому нет никаких оснований, чтобы держать меня дальше в тюрьме.
Я слушал его и не мог понять - разыгрывает он меня или говорит серьезно? Он глядел на меня чуть ли не с жалостью, будто сочувствовал моей бестолковости, давал время уразуметь простую истину. Я понял, что не смогу так сразу разочаровать его. Обещал поговорить с судьей. И даже выполнил свое обещание. Но судья, конечно, только накричал на меня.
- Еще раз явитесь ко мне с такими глупостями - и я сообщу в вашу фирму. А воскресшему почтальону передайте, чтобы оставил свои фокусы. Доживет до пароля - его счастье. И пусть скажет спасибо, что его залатали за деньги налогоплательщиков.
Что стало с почтальоном дальше, в его второй жизни, я не знаю. Но мысль о его кончине и воскресении время от времени тревожит меня. Клиническая смерть явление малоизученное. До сих пор она происходила с людьми только случайно, чаще всего - во время операции. А что произойдет, если хирурги научатся причинять ее намеренно? Если откроется, что клиническая смерть может стереть все прошлое человека? И ее можно применять как хирургическую операцию для лечения тех, кому воспоминания о прожитой жизни невыносимы?
Всякий человек получит возможность второй попытки, возможность начать чистую незапятнанную жизнь. Но уже имея где-то в глубине души весь опыт страданий, ошибок, разочарований первой. Если можно ампутировать пораженную раком почку, почему нельзя ампутировать прошлое, пронизанное метастазами стыда, обид, сожалений?
Бывают, бывают у меня дни, когда я тихо мечтаю и даже молюсь о такой возможности.
Зов одиночества
- Папа, когда мы получили заказ от родителей той молодой художницы? спросила Эсфирь. - Года три назад? Да, мне тоже помнится, что три. Дело было нетрудное. Девушку не надо было искать, адрес ее был известен. Но она порвала всякие отношения с родными. Ни писем, ни телефонных звонков, ни поздравительных открыток. Родители уже смирились с этим. Но они хотели хотя бы убедиться, что она здорова, что человек, к которому она ушла, не держит ее взаперти, не морит голодом, не избивает.
Никого из родных и прежних знакомых она не хотела видеть, просто не пускала в дом. Мне нужно было придумать какой-то предлог для встречи, повод для визита.
Было известно, что девушка эта ушла к художнику, который был старше ее на много-много лет. В молодости он подавал большие надежды, приобрел известность. Но потом озлобился, замкнулся в себе, перестал выставлять картины и скульптуры, уединился в своем доме в Аппалачских горах. Однако, судя по всему, время от времени он выходил из добровольного заточения, приезжал в город, посещал галереи, интересовался картинами других художников. Потому что однажды он написал девушке письмо, в котором очень хвалил ее работы, представленные на недавней выставке.
Между ними завязалась переписка. Художник давал ей советы, разоблачал всевозможные трюки владельцев галерей, учил не доверять ни им, ни редакторам художественных журналов, ни критикам, ни торговцам картинами. Уверял, что видит в ней зачатки нешуточного таланта. И однажды - неслыханное дело пригласил навестить его. Она навестила его раз, другой, а потом осталась у него насовсем. И сообщила родителям, что начинает новую жизнь, в которой ей никто-никто из прежней жизни не будет нужен.
Я решила изобразить из себя поклонницу таланта, которая недавно открыла литературное агентство и хотела бы заняться пропагандой работ любимого художника. Профессия литературного агента, вообще-то, доступна каждому. Вы арендуете почтовый ящик, заказываете сотню конвертов с фирменным знаком в верхнем левом углу, бумагу с таким же знаком - вот и всех хлопот. Но я еще отыскала критика, который в свое время писал хвалебные статьи об аппалачском отшельнике. И в разговоре с ним поднабралась правильных хвалебных слов и выражений. А потом использовала их в своем письме к художнику. В котором предлагала взяться за издание нового альбома его работ. Вернее, отыскать для них издателя. Который согласился бы издать альбом точно в таком виде, составе и объеме, в каком пожелает сам художник.
Письмо мое подействовало - меня пригласили в горное убежище. Я провела там почти целый день, так что встреча была не совсем мимолетной. В картинах и скульптурах я понимаю мало, тут мне приходилось наугад изображать восторг, делать поспешные записи в блокноте - якобы заметки для будущего альбома. Но самого художника я не забуду до конца дней своих.
Его кряжистая, приземистая фигура, его седая грива, его густой голос мгновенно заполняли все пространство. Рядом с ним сразу становилось тесно. Ощущение тесноты не исчезло, даже когда мы вышли из дома. Он хотел показать мне свой огород и сад. Похоже, он больше гордился своими огурцами, помидорами, клубникой, морковью, яблоками, чем своими картинами. Но это потому, что он каждое свое дело переживал как творческий акт. А каждый творческий акт у него начинался с полного отбрасывания и зачеркивания общепринятого.
Еда? Он почти ничего не покупал в супермаркете, ел только то, что выращивал сам или что привозили на базар знакомые ему и проверенные фермеры.
Мебель? Только по индивидуальным заказам, по его собственным эскизам.
Архитектура? Строителям пришлось взрывчаткой пробивать толщу гранита, чтобы соединить задуманный им гараж с домом, стоявшим выше на склоне горы.
Медицина? О, тут он не признавал никаких авторитетов. Он демонстрировал мне десятки баночек с мазями собственного изготовления, объяснял тайны гомеопатии, йоги, шаманства. Все кровати в доме стояли изголовьем на север это обеспечивало правильный лечебный эффект магнитного поля Земли. Никаких аспиринов, никаких антибиотиков, никаких снотворных. Упоминание о прозаке вызвало у него издевательский хохот.
Очень скоро мне стало понятно, что такой человек и подругу жизни должен был вылепить, смастерить себе сам. Она присутствовала при наших разговорах, не вмешиваясь, иногда улыбалась - миниатюрная, большеглазая, рассеянная. Я могла с чистой совестью сообщить ее родителям, что дочь их выглядит хорошо, здорова и, судя по всему, довольна своим положением. Но сама исподтишка вглядывалась в это лицо, вслушивалась в ее короткие реплики, ловила преданный взгляд, который она порой бросала на своего мэтра. И пыталась понять: почему? чем мог приманить ее этот одинокий гневливый мизантроп? окруженный теснящим облаком вечного недовольства? оторванный от всего остального мира?
Талантом?
Но таланту можно вполне поклоняться издалека. И учиться у него можно издалека, как учатся молодые художники по шедеврам, висящим в музеях, или даже по почте, на всяких заочных курсах.
Или манит сама безмерность предъявляемых требований? "Если кто приходит ко Мне, и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником..."
Только много дней спустя, вспоминая снова и снова этот визит, я стала смутно догадываться о том, что наше одиночество само по себе может стать для кого-то манящим зовом. Тебе начинает казаться, что только ты - единственная! можешь прорваться, спасти, преобразить. Как в сказке про красавицу и чудовище: урони на него слезинку - и чудовище превратится в прекрасного принца.
А потом оказалось, что я и сама очень беззащитна перед зовом одиночества. Особенно, когда оно прячется за маской приветливой открытости людям. И укрывается в башне, открытой окнами на все четыре стороны света.
Эсфирь умолкла.
Все уставились на Кипера. И на Долли. Они оставались последними.