— Что с вами, граф? — рискуя попасть впросак, первым озабоченно спросил он. — На вас лица нет.
— Горе, господа! Несчастье! Луиза очень плоха. Генрих, пойдемте скорее. Она хочет вас видеть.
Они вышли в коридор. Алексом овладело смятение: что, если его появление убьет несчастную женщину? Судя по всему, она одинока и потому так участлива к судьбам своих сестер и племянниц. Имеет ли он моральное право заходить в своем маскараде так далеко? Не лучше ли прямо здесь, в коридоре, остановиться и сказать: «Господа, я не Генрих фон Плауен. Зовите полицию — я хочу во всем признаться». Но он этого не сделал. Проклятая газета с фотографией спутала все его планы.
Они вошли в большую залу, где тихо перешептывались не менее десяти человек. Все обернулись, воззрившись на немецкого офицера, словно на пришельца из прошлого. Граф Адельсвард взял Алекса за локоть и повел вглубь залы к раскрытой двустворчатой двери, за которой, по всей видимости, располагались спальные покои. Там было еще несколько человек, вероятно сиделки и доктора, которые при появлении графа и немецкого летчика отступили от большой кровати. Среди белых наволочек, пододеяльников и простыней Алекс сразу увидал худое, морщинистое, будто вырезанное из слоновой кости лицо, над которым торчало несколько нелепых пучков седых волос. На подушках, чуть в стороне лежал скомканный рыжеватый парик. Шеллен вздрогнул — на него были устремлены два глаза: один полуприкрыт, другой смотрел пристально, не мигая.
— Луиза, это сын Паулины, посмотри на него, — дрожащим голосом произнес граф. — Ты помнишь мальчика, что в тридцать шестом, в Берлине, в отеле «Кайзерхоф» пролил кофе на скатерть?… Это он. — Адельсвард наклонил голову к плечу Алекса и прошептал: — Подойдите ближе.
Шеллен одернул полы мундира и сделал несколько шагов к кровати. На самом ее краю его взгляд остановился на синевато-белой морщинистой обнаженной руке, лежавшей на одеяле с вывернутой вверх ладонью. Клочок окровавленной ватки возле сгиба локтя, подрагивающий большой палец и едва слышимое учащенное дыхание. «Да она и впрямь умирает», — подумал он и мельком оглядел присутствующих. В свою очередь все они смотрели на него и чего-то ждали.
— Простите, — прошептал Алекс и, опустившись на колени, взял в свои ладони эту неестественно вывернутую и совершенно уже окоченевшую кисть руки с подрагивающим большим пальцем.
Рука едва заметно дрогнула. Он склонил голову и стал поглаживать ее, думая о чем-то своем. Он вспомнил мать и представил, как умирала она, одна в своей спальне, задыхаясь и сжимая окровавленными пальцами простыни. В этот момент рядом не оказалось даже Эйтеля, ее любимого Принца. Он был вызван для прохождения медицинской комиссии и отсутствовал всего одну ночь, не зная, что она будет последней ее ночью. Воспоминания о матери сдавило Алексу горло. Могла ли она, театральная королева, не раз так красиво умиравшая на сцене, представить, что ее собственная смерть станет столь мучительно одинокой. Трое любимых мужчин, два сына и муж, находятся в этот последний ее час где угодно, только не с ней. Как, должно быть, молила она в свою последнюю минуту Пресвятую Деву Марию, чтобы дверь ее спальни отворилась и кто-нибудь из них вошел и бросился к ней. Как легче было бы ей тогда.
Он снова взглянул на женщину. Алекс не был слабохарактерным слюнтяем и не раз видел смерть в самых страшных ее проявлениях. Но если при виде заваленных изуродованными трупами улиц Дрездена его сердце каменело, то сейчас оно готово было остановиться, только бы у постели этой женщины стоял сейчас на коленях настоящий, живой и плачущий Генрих с дурацким номером 26.
Он вдруг ощутил какое-то движение. Кто-то резко дотронулся до его плеча. Алекс поднял лицо — откинув голову вправо, она смотрела на него и улыбалась, а по ее щекам из мертвых уже глаз текли слезы.
— Она тебя узнала, мой мальчик, — всхлипывая, говорил граф Адельсвард, когда они медленно шли через залу. — Она умерла с мыслью, что ты жив. Слава Всевышнему, мы успели.
Потом они сидели в диванной гостиной. Граф Адельсвард, адвокат Олонберг со своим помощником, сам Шеллен и еще три человека в стороне, обсуждавших отправку тела и предстоящее погребение. Осунувшийся Адельсвард, несмотря на только что сделанный звонок королю, вызвал фельдкурьера и отправил с ним депешу с описанием печального известия. После этого, промокнув платком влажные глаза, он повернулся к Алексу:
— Почему вы не хотите поехать в Копенгаген? Там вас ждет Генрих IV. Я не знаю, какие между вами отношения, но ведь это он инициировал ваши розыски и лично встречался с графом Бернадотом.
Алекс не хотел ехать на встречу с новым главой дома (к которому не принадлежал) по одной причине: уж там-то его мгновенно выведут на чистую воду. Чудесных стечений обстоятельств, подобных сегодняшним, больше не будет. Но, если раньше он этого не только не опасался, но даже желал — да, он не Генрих, он Алекс Шеллен, пленный британский пилот, — то появление на свет проклятой геббельсовской газеты с описанием его подвига (да, да, именно подвига, о котором, тем не менее, никто не должен знать) меняло все дело. Теперь разоблачение будет уже двойным — он и не Генрих фон Плауен, и не пленный британский пилот. Он, Алекс Шеллен, предатель и перебежчик. Такое разоблачение не оставляло надежды. А ему, не чувствовавшему за собой личной вины, не хотелось умирать в позорной петле, расплачиваясь за чужие преступления. Нет, он не фанатик, готовый безропотно взойти на костер. Он хотел жить, цепляться за жизнь, выкручиваться до самой последней возможности. В результате его предательства спасены тысячи, быть может десятки тысяч, людей. Неужели это не дает ему права на ложь во имя собственного спасения!
Отныне у него был один выход: вернуться в Ринкабю, достать другие документы и, улучив подходящий момент, уже с ними или, на худой конец, вовсе без ничего заявить о себе как о британском военнопленном. Никаких Генрихов! Имя Алекса Шеллена не должно ассоциироваться со ставшим ему почти ненавистным именем фон Плауена. Только тогда есть надежда, что газета с его фотографией останется никем не замеченной.
— Скажите, граф, вы имеете отношение к здешней политике? — игнорируя вопрос Адельсварда, спросил Алекс. — Скажем, к шведской дипломатии?
Тот покачал головой:
— Я всего лишь камердинер его величества.
«Все-таки — мажордом», — мысленно подтвердил свою первую догадку Алекс.
— Но связи или хотя бы знакомства в правительстве у вас имеются? — спросил он.
— В нынешнем?… Я, конечно, знаком с некоторыми социалистами, но…
— А в парламенте?
— В риксдаге? Генрих, что вас конкретно интересует?
— Меня интересует, кто и почему хочет выдать всех интернированных в Швеции немцев русским? Как ваш некоронованный король[13] пошел на это и почему о принятом уже полгода назад решении мы, да и ваш народ, ничего не знаем?
— Ну, во-первых, — вмешался в разговор Олонберг, — нашему народу нет до вашей выдачи никакого дела. Все озабочены судьбой прибалтийских добровольцев. А во-вторых, от вас это скрывают по вполне понятным причинам.
— По каким?
— Да хотя бы по экономическим — чтобы не ставить вокруг лагерей вышки с пулеметами.
После этих слов Олонберг развернул газету и нарочито уставился в нее. Алекс встал и надел пилотку.
— Меня отвезут обратно или добираться своим ходом? — спросил он решительно.
— Боже мой, Генрих, ну зачем вам возвращаться? — тоже вставая, воскликнул Адельсвард.
— Затем, что у меня там друг, господин граф. Я не могу его бросить вот так, втихаря, сбежав, словно крыса с тонущего корабля. Тем более что он не вполне здоров.
— Только-то? — поднял глаза от газеты адвокат. — То есть вы хотите вызволить своего друга?
Олонберг щелкнул пальцами, и его помощник мгновенно извлек из бокового кармана пиджака блокнот.
— Имя, фамилия и воинское звание вашего друга.
Алекс снова сел в кресло:
— Так просто?… Вильгельм Гроппнер, курьер полевой почты, лагерь Ринкабю.
— Курьер полевой почты? — переспросил адвокат.
— Мы друзья с детства.
— Хорошо, я свяжусь с кем надо, и дней через пять вас и вашего друга заберут для передачи англичанам.
— Да, да, — подтвердил Адельсвард.
Алекс встал, поблагодарил и направился к двери. Жестом руки он остановил Адельсварда:
— Примите мои соболезнования, граф, и обо мне не беспокойтесь. У вас теперь много хлопот и без этого. Деньги у меня есть, доберусь на такси.
— Подождите! — кряхтя поднялся Олонберг. — Вы собрались идти по городу в таком виде? Вы, верно, забыли, что на дворе осень сорок пятого, господин немецкий лейтенант. Мой помощник вас проводит. И вот еще, возьмите.
Олонберг извлек из внутреннего кармана массивное портмоне, из которого достал и протянул Алексу что-то вроде красиво оформленной визитной карточки с вензелями.
— Этот жетон знает в Стокгольме каждый полицейский, — важно произнес адвокат. — Он означает, что его владелец в данный момент является клиентом Симона Олонберга и может рассчитывать на соответствующее обращение правоохранительных органов.
— Благодарю вас, — сказал Алекс, пряча карточку в карман. — Так я могу быть уверен относительно моего друга? Тогда передайте князю Генриху IV, что я его помню и люблю, — сказал он уже из дверей.
Не доехав до главных ворот лагеря метров двести, Алекс остановил машину и расплатился с таксистом. Издали он увидал большую группу возвращавшихся с футбольного матча немцев, дождался их и незаметно пристроился рядом. Многие были еще разгорячены игрой и несли свои шинели в руках. Сославшись на поднявшийся ветер, Алекс попросил у одного из солдат его куртку, которую тут же надел, застегнув на все пуговицы. На КПП документы предъявлять не потребовалось, и он, сняв пилотку и беспрестанно массируя ладонью лицо, прошел мимо знакомого дежурного, не привлекая его внимания. Его расчет был прост: утром дежурный сам вывел интернированного фон Плауена за ворота и сдал королевскому камердинеру под его ответственность. Наверняка об этом была сделана соответствующая запись в журнале. А поскольку обратно лейтенант фон Плауен не вернулся, то, стало быть, в лагере Ринкабю его больше нет. Таким образом, в любой момент Алекс мог аналогичным образом, пристроившись к выходящей уже колонне и проявив некоторую сноровку, уйти без всяких последствий, что он и собирался сделать буквально на следующий же день.
Придя к себе, Алекс сменил мундир на штормовку, парусиновые штаны и приобретенную совсем недавно синюю вязанную шапку. Проинструктировать Гроппнера он решил непосредственно перед своим исчезновением, то есть завтра. Но на следующий день оказалось, что покидать лагерь запрещено. Около сотни интернированных сгрудились возле ворот КПП, представлявших собой две деревянные рамы, обтянутые колючей проволокой. Им объяснили, что ожидается какая-то комиссия, и что до ее прибытия все до единого должны оставаться на территории. Последним, кого выпустили за ворота, был генерал Мюллер, уехавший не то в Бакамо, не то в Груннебо по делам своей миссии.
Глядя на толпящихся сотоварищей, Шеллен осознавал, что «шведские» немцы сами заслужили свою участь. Чем они лучше четырех миллионов таких же солдат, которые уже много месяцев разбросаны по просторам гигантской страны, на которую сами же и напали? И все же ему больно было смотреть на ничего не подозревающих соотечественников, многих из которых он успел достаточно близко узнать. Сидя вечером в бараке, он наблюдал за игрой в скат трех человек из своей роты. При этом шло бурное обсуждение последнего футбольного матча между командами Ринкабю и Зодерманландского стрелкового полка. Они хохотали. Они еще не знали, что война для них закончится вовсе не так безнаказанно, как им всем казалось.