— Напрасно вы это сказали, господин маршал, — произнес Скеррит, извлекая из стопки бумажных листов новый документ. — Я не хотел затрагивать эту тему, но, раз вы сами ее коснулись, должен ответить. Вы позволите, ваша честь? — обратился он к лорду Баксфилду. — Без протокола. — Судья тряхнул париком в знак согласия. — Так вот, я не про ветер и бурю, а про то, кто начал первым. У меня в руках выписка из отчета помощника министра авиации мистера Спэйта, — адвокат показал залу и присяжным лист бумаги, — опубликованная в его же книге «Бомбардировки оправданны», вышедшей в 1944 году. Здесь много всего, но я ограничусь двумя короткими выдержками. Первая: «Мы начали бомбардировки объектов в Германии раньше, чем немцы стали бомбить объекты на Британских островах. Это исторический факт, который позже был признан публично». — Скеррит оторвался от текста. — Здесь словом «объекты» мистер Спэйт заменяет слово «города». И вторая выдержка: «…у нас не хватило духа сразу предать гласности наше великое решение, принятое в мае 1940 года». — Скеррит положил листок на свой стол. — Далее мистер Спэйт почему-то сравнивает это «великое решение» с героическим самопожертвованием русских применить тактику «выжженной земли». Но русские уничтожали заводы и мосты на своей собственной территории в период отступления Красной Армии, наше же «героическое решение» касалось уничтожения городов на территории противника. И, чтобы более не возвращаться к этой теме — теме первенства, приведу небольшую справку: первый удар по немецкому городу — эта честь выпала Фрайбургу, что в Бадене, — был нанесен 11 мая 1940 года, то есть на второй день после назначения нового премьер-министра. Первый ответный удар по английскому городу — им стал Лондон — немцы осуществили лишь 4 сентября того же года, то есть спустя почти четыре месяца и только после восьми налетов британской авиации.
Скеррит сделал паузу, ожидая реплик Файфа или Боттомли, но те молчали.
— А хотите небольшую зарисовку в виде некоего умозрительного комикса, чтобы легче было представить, во что превратилась наша воздушная война? — спросил он. — Представьте, что вы, мистер Боттомли, с семьей, прогуливаясь по парку, натыкаетесь на вашего злейшего врага, который тоже вышел подышать воздухом со своим семейством. Между вами вспыхивает ссора, и вы оба хватаетесь за оружие. Однако быть раненым или, того хуже, убитым чертовски не хочется, ведь вечером вас ждет партия в бридж в особенно приятной компании. И вот, видя, что ваши домочадцы в безопасности, вы хватаете ребенка вашего врага и приставляете к его голове пистолет. Более того, когда враг не идет на попятную, вы хладнокровно стреляете и проворно берете в заложники следующую жертву, скажем его жену.
— Довольно фантазировать! — заорал маршал. — Какого черта вы тут городите?
— Я на понятном примере просто объясняю вам выработанные вами же принципы ведения войны. Войны не между армиями, а, вследствие благоприятной ситуации, между нашей армией и мирным населением вражеской страны с благим намерением снизить собственные потери. Намерения-то благие, да только где же честь армии? Где благородство солдата и достоинство офицера, низведенных собственным командованием до статуса террористической банды? Вам всем, — Скеррит поочередно повернулся к судьям, присяжным и публике, — вам всем, господа, известно требование сэра Харриса, выдвинутое им немецкому народу. Оно публиковалось в газетах и печаталось на миллионах листовок. В нем маршал обращался не к правительству Германии, не к солдатам, не к командованию вооруженными силами, не лично к Адольфу Гитлеру — он обращался к немецкому населению с требованием сбросить власть нацистов, словно Германия стояла накануне демократических выборов и немцам нужно было только проголосовать против национал-социалистической партии. Нет, вы только вдумайтесь в это требование: вы своими руками побеждаете наших врагов нацистов или мы продолжаем убивать вас!
— Хватит! — взревел маршал. — Вы позорите страну! И не смейте говорить «наша армия» и «наша победа». Вы к ним не имеете никакого отношения.
— У меня к этому свидетелю нет вопросов, — отвернулся Скеррит. — Мистер Файф, если хотите…
У генерального атторнея тоже не было вопросов, и разъяренный вконец маршал Боттомли, досадуя на то, что вообще влез в это дело, резко отнял руки от барьера, словно по нему пустили электрический ток, и направился… нет, не на свое место в первом ряду, а к выходу из зала. Судьи, присяжные и все остальные проводили его долгим взглядом вплоть до того момента, пока за ним не захлопнулась дверь. Возникла длительная пауза. Лорд Баксфилд либо заснул — он всегда задремывал, когда дело доходило до драки (а в Олд Бейли случалось и такое), либо глубоко задумался над тем, как ему завершить эту опасную полемику, не вызвав, однако же, большого неудовольствия прессы. Чем-чем, а мнением прессы он дорожил и очень расстраивался, когда о нем или долго ничего не писали, или писали что-нибудь не очень лестное. В первом случае даже больше. Взглянув на молчаливого шефа, инициативу дальнейшего ведения заседания взял на себя сидевший по правую руку лорд Гармон:
— Мистер Скеррит, вы имеете еще что сказать?
— Да, милорд. Считаю дальнейшую дискуссию о правомочности действий Королевских ВВС 20 марта в районе города Хемница малопродуктивной. Присяжные и судьи услышали достаточно, чтобы сделать надлежащие выводы. Что касается мнения защиты, то оно сводится к следующему — налет британских бомбардировщиков на Хемниц 20 марта 1945 года преследовал целью убийство мирных граждан, разрушение жилого фонда и памятников культуры и не может быть оправдан никакой военной необходимостью. Таким образом, этот налет защита квалифицирует как преступный акт терроризма, недостойный традиций британской армии.
Не обращая внимания на шум зала, Скеррит остановился напротив стола со стенографистами, недвусмысленно давая понять, что ждет дословного занесения его выводов в протокол.
— Полагаю, что сторона обвинения выскажется по этому поводу в заключительной речи, — добавил он. — А сейчас я хочу продолжить защиту моего клиента и вызвать в зал еще одного свидетеля. Не пугайтесь, господа, этот свидетель не будет кричать и бросаться гневными взглядами.
— Кто это? — спросил лорд Гармон.
— Это Шарлотта Шеллен.
Что?! Алекс подумал, что ослышался. Какая Шарлотта? Откуда? Почему Шеллен? Он посмотрел на Скеррита, но тот сделал лишь успокаивающий знак ладонью руки.
— Но в списке заявленных свидетелей ее нет, — возразил лорд Гармон.
— Совершенно верно, милорд, она только вчера приехала из Германии, узнав о процессе.
— Шеллен? Это что же, родственница подсудимого?
— Да, милорд.
— Но какое отношение она может иметь к теме нашего сегодняшнего расследования?
— К только что закрытой нами полемике о том, что допустимо на войне, а что нет? — уж точно никакого, сэр. Она не владеет цифрами и фактами, как недавно покинувший нас маршал авиации Боттомли, и не имеет ни малейшего понятия о Гаагской конвенции. Для нее, пережившей ужасы этой войны, вообще будет очень странным узнать, что мы здесь обсуждаем какие-то правила ее ведения и что, оказывается, такие правила существуют. Однако еще несколько месяцев назад фрау Шеллен привезла в Англию один очень любопытный документ, который мы просто не имеем морального права не исследовать.
— Ну-у, — лорд Гармон еще раз посмотрел на лорда-председателя, парик которого уже несколько съехал набок, затем на Максвелла Файфа, который только недоуменно пожал плечами, — ну что ж, давайте.
— Благодарю вас, милорд, но нам потребуется переводчик. Я приведу их обоих. Буквально три минуты, господа.
Проходя мимо барьера, за которым сидел Алекс, Скеррит тихо сказал:
— Только держите себя в руках.
Затем он быстро направился по центральному проходу к одной из дверей, за которой находился изолированный коридор, ведший в комнату для свидетелей женского пола. Алекс напрягся. Что он задумал? Что все это значит? Та ли это Шарлотта? Но ее же нет? Нет! Вопросы роились в его мозгу, не успевая облекаться в слова. Вместе с ними возникали такие же туманные предположения, главным из которых было — неужели Эйтель ошибся и она жива!
Прошло несколько минут, в течение которых Алекс со страхом и надеждой смотрел на дверь, за которой скрылся Скеррит. Наконец та отворилась, и все увидели стройную молодую женщину в черном закрытом платье и в узких черных очках, которую, осторожно придерживая за локоть, вел адвокат. Он проводил ее к самому барьеру и что-то шепнул на ухо. Она протянула вперед руки, но не положила их на барьер, а, слегка пошатнувшись, ухватилась, сделав маленький шажок вперед, словно обретя при этом дополнительную опору. Рядом с ней встала невысокая женщина в черном форменном жакете.
Шарлотта — если это была она — находилась совсем рядом от Алекса, но даже не повернула в его сторону головы. Красивое белое лицо со слегка заостренными чертами и легким румянцем на щеках, туго собранные на затылке темные волосы, небольшие завитки возле ушей, полные бледные, чуть подрагивающие губы. Алекс смотрел на нее и не узнавал. Вероятно ощутив его пристальный взгляд, она медленно повернула голову в его сторону, но лицо ее при этом осталось прежним — настороженно-взволнованным, невидящим… Да она же слепа!
Скеррит спустился вниз и подошел к своему столу.
— Свидетель, назовите свое полное имя, — попросил лорд Гармон.
Она вздрогнула, выслушала перевод и произнесла в сторону судей:
— Charlotte Germina Shellen.
Алекс вскочил, вцепившись руками в ограждающий барьер, и перегнулся через него вперед всем телом, так что невозмутимые констебли за его спиной ожили и сделали несколько шагов вперед. Он узнал ее по голосу. Он никогда раньше — ни в Германии, ни в своих воспоминаниях уже в годы разлуки — не помнил, да и понятия не имел, что она слегка картавила. Едва заметно и как-то очень трогательно, по-детски. Но теперь он узнал в слове «Шарлотта» эту ее милую «р». За прошедшие десять лет ее голос конечно же изменился, он сделался более наполненным, но тембр его остался все таким же по-детски тонким, словно время не затронуло нежных связок, не выстудило их холодными ветрами зим, не иссушило спертым воздухом бомбоубежищ, не обожгло горячей пищей или алкоголем.
Она снова посмотрела… нет, только повернулась в его сторону, почувствовав там движение.
— Шарлотта, — сдавленным голосом произнес Алекс, — ты жива?
По знаку пристава констебли заставили Алекса сесть на скамью.
— Кем вы приходитесь обвиняемому здесь бывшему флаинг-офицеру Алексу Шеллену? — спросил лорд Гармон.
— Ich bin eine Witwe seines Bruders Ejtelja, — сказала свидетельница в темных очках.
— Я — вдова его брата Эйтеля, — перевела женщина в форменном жакете.
Алекс закрыл ладонями лицо. Значит, брата нет в живых. Он это предчувствовал, но так и не смог подготовить себя.
— Кхе, кхе, — прокашлялся очнувшийся лорд-председатель, — но в материалах дела нет никаких указаний на то, что брат обвиняемого был женат? — утробно пророкотал он, поправляя перекошенный парик. — Впрочем, ладно, разберемся. Какого вы вероисповедания?
— Лютеранка, — был ответ переводчицы.
— Вы согласны давать показания под присягой?
— Да.
Пристав положил перед свидетельницей Библию и листок с текстом присяги, но та никак на это не реагировала. Тогда женщина-переводчик что-то прошептала ей на ухо, взяла ее ладонь и положила на томик лютеранской Библии.
— Ich schwore zu Gott dem Allmachtigen…
— Клянусь Всемогущим Богом… — повторила переводчица.
Выйдя в зал и обернувшись к судьям, Скеррит извинился, сказав, что Шарлотта Шеллен слепа.
— Об этом нужно предупреждать заранее, мистер адвокат, — проворчал лорд Баксфилд. — Мало того что не говорит по-английски, так она еще и слепа, — произнес он, поочередно повернувшись к своим коллегам слева и справа. — Ладно, задавайте ваши вопросы.