Разрешение было получено. По знаку адвоката Алекс поднялся и заговорил по-немецки:
— Шарлотта!
— Да, — она повернулась на голос и вся напряглась.
— Что случилось с Эйтелем?
— Он погиб 22 апреля во время боев с американцами, через два дня после нашей свадьбы… Алекс!
— Да, Шарлотта.
— Вы оба считали меня погибшей в Дрездене, но это было не так. В конце марта, когда ты уже улетел на север Германии, мы встретились с Эйтелем. Его разыскала моя мама — она прочитала о нем в газете, вывешенной на стенде объявлений, и увидала там его фотографию. На этой фотографии, как потом оказалось, был и ты. А спустя две недели мы получили известие о твоей гибели. Эйтелю удалось связаться с кем-то из 51-й эскадры, и ему сообщили, что 10 апреля ты, — Шарлотта запнулась, — то есть лейтенант фон Плауен, погиб в воздушном бою и этому были свидетели. Эйтель очень переживал. Примерно через неделю после этого, понимая, что каждый день может оказаться последним и для нас — уже шли бои на подступах к городу, — мы поженили^. Но мы были вместе только два дня.
Слова Шарлотты переводила женщина-переводчик, слова Алекса — сам Скеррит. Публика затаила дыхание. Даже скрип перьев на балконах затих. Лица двух молодых людей были обращены друг к другу, а их волнение свидетельствовало о том, что эта их встреча не была «домашней заготовкой» защиты и, в чем бы ни обвиняли сейчас одного из них, налицо была драма живых людей, чьи судьбы исковеркала война.
Джон Скеррит подошел к барьеру, за которым сидел Алекс, и повернулся в сторону барьера свидетеля.
— Фрау Шеллен, вы позволите мне называть вас просто по имени?
Она согласно кивнула.
— Скажите, Шарлотта, когда вы познакомились с находящимся здесь Алексом Шелленом?
— Летом 1933 года.
— Сколько лет вам было тогда?
— Мне было двенадцать, Алексу — тринадцать, а Эйтелю — четырнадцать.
— И вы подтверждаете, что сейчас разговаривали именно с Алексом Шелленом?
— Да, да, конечно! Это его голос. Правда, сейчас он стал похож на голос его старшего брата. Алекс, ты ведь помнишь того клоуна, что упал прямо перед нами и потерял свой красный нос?
— Ты назвала его растяпой и смеялась громче всех, — ответил Алекс.
Скеррит удовлетворенно потер руки, бросив многозначительный взгляд в сторону присяжных, а затем — судей.
— Хорошо. Итак, вы познакомились летом тридцать третьего, и что было потом?
— Потом… мы дружили, как дружат дети нашего возраста. Нас с Алексом называли женихом и невестой, но… мне больше нравился его брат Эйтель. А на следующий год — это было в конце июня — Алекс со своим отцом уехал в Англию. Мы все считали, что ненадолго, но… мы ошибались.
Она замолчала.
— Вы пришли провожать его на вокзал? — спросил Скеррит.
— Нет. Когда мои родители узнали, что папа Алекса и Эйтеля арестован и попал в тюрьму, мне запретили с ними встречаться. Мы попрощались тайно, накануне, в булочной на Кройцкирхенштрассе. Потом мы переписывались, потом… в общем, потом было, как бывает у всех детей, — мы повзрослели и у нас появились новые друзья. Но с Эйтелем моя дружба не прерывалась. А когда началась война, я уехала из Дрездена работать в детских эвакуационных лагерях на востоке.
— Но в конечном счете вернулись?
— Да. Осенью сорок четвертого. Лагеря перевозили на запад, размещали в сельской местности и в горах. В это время тяжело заболел мой отец, и я вернулась в Дрезден. А потом папа умер.
— Что произошло с вами 13 или 14 февраля сорок пятого года? — спросил Скеррит. — Судя по показаниям Алекса, оба брата впоследствии считали вас погибшей.
Шарлота некоторое время молчала, так что переводчица снова повторила заданный ей вопрос.
— В тот вечер мне и нескольким девушкам из гитлерюгенда было поручено вести группу детей в цирк на праздничное представление. Это были дети из Каменца, Вайсенберга и других населенных пунктов близ Дрездена. Их привезли на вокзал, но потом выяснилось, что мест в цирке уже нет, и нам придется ждать до следующего утра. Потом над городом зажглись яркие огни. Дети, никогда не слыхавшие сирены, восприняли эти огни как часть праздника. Нам стоило больших трудов собрать их всех и загнать в подвалы привокзальных бомбоубежищ. А потом все стало рушиться и гореть. Я не помню, где находилась и что со мной произошло. Позже врачи сказали, что мне повезло — я отделалась только контузией головного мозга. Правда, у меня сильно болела голова. Когда моя мама разыскала меня в одной из загородных больниц, я уже почти ничего не видела. Еще через несколько дней процесс атрофии зрительного нерва полностью завершился и я ослепла.
— Кхе, кхе, — раздалось сверху, — мистер Скеррит, все, что рассказывает ваш свидетель, разумеется, вызывает у всех нас чувство сострадания, но какое отношение все это имеет к рассматриваемому сегодня делу об измене королю? Помнится, вы обещали факты в защиту вашего клиента.
— Ваша честь, — Скеррит молитвенно скрестил руки на груди, — я прошу еще две минуты вашего терпения. Только две минуты.
Лорд Баксфилд снисходительно кивнул головой.
— Благодарю вас. Итак, Шарлотта, — адвокат повернулся к свидетельнице, — вы встретились с Эйтелем, узнали о гибели Алекса и решили, что сама судьба толкает вас друг к другу. Все так?… Тогда расскажите о тетради. — Скеррит подошел к своему столу и взял тонкую, достаточно измятую тетрадь в зеленой обложке. — О той зеленой тетради, что вам передал ваш муж и что я держу сейчас в своей руке.
Выслушав перевод, Шарлота согласно кивнула головой:
— Была команда оборонять город любой ценой, и Эйтель, предчувствуя опасность, на второй день после регистрации нашего брака в полуразрушенном здании районной магистратуры, воспользовавшись знакомствами, отвез нас с мамой в загородный пансионат под Цвиккау. Там он передал мне тетрадь, сказав, что это дневник английского летчика Каспера Уолберга, который был другом Алекса и которого тоже нет в живых. Еще он сказал, что Алекс обещал передать этот дневник родителям Каспера.
Весть о дневнике Каспера Уолберга вызвала в зале громкое оживление. Почуяв назревающую интригу, репортеры на балконах снова рьяно зашелестели своими блокнотами. Алекс, который считал дневник Каспера навсегда утраченным и потому не сказал о нем не только следователю, но и Скерриту, приподнялся со своего места, пытаясь разглядеть тетрадь в руках своего адвоката. Но тот сам подошел и передал тетрадь ему.
— Узнаете? — спросил Скеррит.
— Да! — подтвердил Алекс. — Это дневник Каспера, который он вел в плену.
— Как он попал к вам?
— Перед казнью, когда нас везли в фургоне к месту его расстрела, Каспер впервые рассказал мне о том, что вел дневник и что как раз накануне сделал там подробные записи, касающиеся многих вещей, о которых он рассказывал мне устно.
— О каких вещах шла речь?
— Я могу только предполагать — дневник я не читал, ведь Каспер делал все записи в нем по-французски. Думаю, что он описал обстоятельства его аварийной посадки за линией фронта в марте сорок четвертого, а также о своих отношениях с Энтони Осмертом. Но это лишь мои предположения.
— Ваши предположения верны. — Скеррит обратился к судьям. — Высокий суд и господа присяжные заседатели, позвольте дальше уже мне самому рассказать то, что стало известно мне буквально перед самым процессом. Как вы слышали, Шарлотта Шеллен и ее мать фрау Либехеншель были вывезены из уже полностью разрушенного Хемница и остались живы. Узнав о гибели Эйтеля Шеллена, а также о том, что к взятому частями 3-й американской армии Хемницу, вернее, к тому, что от него осталось, с востока приближаются советские войска, они двинулись с потоками беженцев на юго-запад и дошли до Ульма, где их и застало окончание войны. Все это время Шарлотта помнила о зеленой тетради. И вот, в августе прошлого года, она со своей матерью, присутствующей сейчас в зале Генриеттой Либехеншель, которая была ей теперь еще и поводырем, приезжает в Англию с целью разыскать отца братьев Шеллен — Николаса Шеллена, чтобы сообщить ему о судьбе сыновей. Увы, тот уже несколько месяцев как мертв и покоится на кладбище в Сток-он-Тренте. После этого женщины разыскивают лорда Майкла Эдварда Уолберга — отца Каспера, — и Шарлотта передает ему дневник сына, а также рассказывает о некоторых обстоятельствах его гибели, известных ей со слов Эйтеля, которому, в свою очередь, поведал о них его брат Алекс. Лорд Уолберг, конечно, знал, что его сына немцы обвинили в мародерстве и казнили. Узнал он об этом и из официального письма Международного Комитета Красного Креста, а также из писем, полученных им от Макса Гловера и капеллана Борроуза. Вот только ни Красный Крест, ни Гловер, ни Борроуз ни словом не обмолвились в своих посланиях о роли в этой трагической истории некоего Энтони Осмерта, знакомого нам с вами как свидетель обвинения.
Публика закрутила головами в поисках Осмерта. Тот от неожиданности растерялся, однако, сообразив, что никакие дневники угрожать ему не могут, быстро взял себя в руки, закинул ногу на ногу и, нарочито вальяжно откинувшись на спинку скамьи, принял вид равнодушно-надменного слушателя.
Джон Скеррит подошел к барьеру жюри присяжных:
— Сейчас, господа, вам, лордам-судьям, а также стороне обвинения мои помощники раздадут перевод некоторых отрывков из дневника Уолберга-младшего. Некоторых потому, что дневник содержит много мест интимного плана, не имеющих отношения к рассматриваемым здесь вопросам. Из этих отрывков, разрешение на публичное оглашение которых согласовано с семьей лорда Уолберга, вы сможете сделать вполне определенные выводы о взаимоотношениях моего подзащитного и Каспера, а также Каспера и Осмерта. Полагаю, что для ознакомления с этими материалами потребуется некоторое время, поэтому прошу лорда-председателя объявить перерыв в заседании до завтрашнего утра.
— Джон, я могу с ней увидеться? — спрашивал Алекс на ходу, когда его и адвоката вели сквозь запрудившую улицу толпу через выстроенный тремя десятками полицейских узкий коридор.
— Увы, только после окончания процесса… Думаю, завтрашний день будет решающим… вам необходимо хорошенько выспаться… Но прежде внимательно прочтите дневник Каспера.
Английские вечерние газеты в тот день живо обсуждали перипетии процесса Алекса Шеллена. Отчетами о втором дне заседания были заняты все первые полосы. Тон их резко изменился. Впервые за все случаи судов над изменниками и шпионами, а этот — самый скандальный и необыкновенный, похоже, был и самым последним, в газетах появились такие слова, как: судьба, рок, стечение обстоятельств, человеческая драма, милосердие и даже любовь. Появление под занавес дня Шарлотты и таинственного дневника несчастного Каспера Уолберга многие обозреватели расценили как блестящий ход адвоката Джона Скеррита, переломивший настроение вчера еще инертной публики. Но, главное, чему в прессе было уделено особое внимание, стала, несомненно, дискуссия о том, нарушала Великобритания ратифицированные ею когда-то статьи Гаагской конвенции об атаке мирных городов, или война, которую она вела не на жизнь, а на смерть, позволяла ей делать все, что только помогало ускорить победу.