– Ну, тогда вы не знаете, что такое Читинская колония, – начал свой рассказ дядя.
Мрачной серой громадой стоит она на высоком холме, вокруг которого раскинулись придавленные пятой суверенного самодержавия низенькие домики робких обывателей. Тоскливо было сидеть узнику в угрюмой общей камере. Из окна была видна дорога, по которой катили грузовики, шли на работу служащие и шуршали зарубежными автомобилями толстосумы-нэпманы. Прямо как он сам когда-то. И торговцы-спекулянты с весёлым гоготом тащили на мировой рынок миллионы баррелей нефти, руду цветных металлов и долгосрочные залоговые обязательства. Узник же, сам занимавшийся тем же не далее, как пяток лет назад, получал, как вы сами понимаете, всего какие-то жалкие дивиденды с теневого оборота припрятанных на чёрный день денег. Увы, деньги эти на его положение не влияли. Кроме того, он жаждал свободы.
«Даёшь свободу! – громко тогда воскликнул про себя некогда влиятельный узник. – Довольно мне греметь кандалами и чахнуть в неволе, дожидаясь маловероятной амнистии по поводу какой-либо нелепой годовщины, точнее сказать – высоковельможной милости или, того маловероятнее, смены политического курса!» И в тот же вечер по пути в столовую узник оттолкнул конвоира и, как пантера, ринулся в лес, преследуемый зловещим свистом пуль.
Но судьба наконец улыбнулась страдальцу. Ночь он провёл под стогом сена. А наутро услышал шум трактора и увидел работающих в поле крестьян. А так как узник ходил ещё в своём и был одет весьма прилично, то он выдал себя за ответственного работника, приехавшего на посевную.
Он спросил, как дела. Дал кое-какие указания. Выпил молока, потребовал лошадей до станции и скрылся, как вы уже догадываетесь, в пирамидальных структурах финансово-политических сетей, чтобы продолжить своё опасное дело на благо народа, страждущего под мрачным игом проклятого суверенного самодержавия.
«Туфту гонишь!» – раздался вдруг над ухом узника свирепый рык охранника. Желанная свобода и праведное продолжение борьбы растаяли как дымка, ибо были ничем иным, как плодом богатого, но ущемлённого жизненными неудачами воображения. И снова склонился он над швейной машинкой, чтобы покончить с очередной парой крайне необходимых в народном хозяйстве рукавиц. Проказница-судьба знала, что истинное предназначение этого ранее высокопоставленного гражданина – прочные и надёжные рукавицы. Потому что без них народному хозяйству нашей могучей страны никуда…
Слушатели расхохотались и, гремя посудой, кинулись к выходу, потому что поезд затормозил перед станцией, богатой дешёвым молоком и курами.
– Но послушайте, вы всё шутите, – обиженно заметил сверху круглолицый паренёк. – Ведь ничего этого вовсе так не бывает.
– Да, я шучу, молодой человек, – вытирая платком лоб, хладнокровно ответил дядя. – Шутка украшает жизнь. А иначе жизнь легка только тупицам да лежебокам. Ге! Так ли я говорю, юноша? – хлопнул он меня по плечу. – А вон, насколько я вижу, идёт и наш добросердечный металлист.
Дядя остался караулить вещи, а я взял нетяжёлый чемодан и пошёл вслед за Жаном провожать в мягкий вагон старика Якова, который нёс с собой завёрнутый в наволочку портфель, полотенце, апельсин и газету.
В купе, которое оказалось всего на два места (видимо «ЭСТ» заняли три купе, ведь кроме музыкантов с ними ехали и техники), витал характерный для музыкальных групп дух свободы. Было накурено, причём явно не только табаком, на столе дружными рядами стояли бутылки с разнообразными этикетками, а на полках в непринуждённых позах сидели две размалёванные девчонки-группи, неизвестно как проникшие на поезд.
– Немного не прибрано, – заметил Жан, кивком предлагая одной из девушек освободить полку для героя-орденоносца и гения джаза. – Но вы не беспокойтесь, мы переместимся сейчас в другое купе. Я вернусь сюда только на ночь.
Старик Яков торопливо закивал головой – мол, ладно, ладно. Сразу укладываться спать он, однако, не захотел, а надел очки и взялся за газету.
Я помялся и пожелал ему спокойной ночи. Тот ответил едва заметным движением головы, а мы вместе с Жаном и девчонками завернули в соседнее купе, где нас встретило ещё более живописное рок-н-ролльное безобразие. В таком же купе на два места набилось человек десять самого неприкаянного люда. Из-за табачно-марихуанного дыма, стоявшего плотной пеленой, лица не угадывались. Кто-то играл на гитаре, ему активно подпевали. Мне сунули в руки бутылку пива и посадили на колени к одной из девок, которая тут же не преминула воспользоваться моментом и засосала мой почти невинный рот своими большими и алчными губами.
Веселье продолжалось до середины ночи. Наконец рассерженный дядя, оставив на соседку весь свой ценный груз, заявился в нашу тёплую компанию и, отбив непутёвого барабанщика от жаждущих юного тела дьяволиц хард-рока, потащил меня, пьяного, но неимоверно счастливого, в наше жёсткое купе. Металлистам он посоветовал угомониться, так как за такой шум и гам их запросто могут высадить с поезда.
– Эх, Серёжа, Серёжа! – слышал я сквозь пелену его исполненный скорби голос. – Ты не подумай, что я собираюсь винить тебя в чём-то, осуждать и прибивать к позорному столбу. Юность, раздолье духа – всё понимаю. Сам был таким. Но ты за всё это время даже не заглянул в соседнее купе, не поинтересовался, как там старик Яков, в добром здравии ли ветеран. А вдруг его хватил удар, вдруг он корчится на полу от острой сердечной недостаточности, вдруг седая старуха с косой уже склонилась над ним и заглядывает в его поникшие очи?
– Я больше не буду, – с пьяным бесчувственным сожалением отвечал я ему.
– Хорошо, что я сам навестил старика, поправил его подушку, подоткнул одеяло, помассировал плечи и шею. Старики, они ведь как дети, им нужны внимание и забота.
Напрасно меня пугал дядечка, понял я. Всё со стариком Яковым в порядке. Крепок дуб и пошумит ещё кроной.
Тотчас же заснуть мне не удалось. Слишком переполнено эмоциями было нутро, слишком бушевали они. Окно в купе было приоткрыто. Ни луны, ни звёзд. Ветер бил мне в горячее лицо. Вагон дрожал, и резко, как выстрелы, стучала снаружи какая-то железка.
«Куда это мы мчимся? – глотая воздух, подумал я. – Рита-та-та! Трата-та! Летс гоу… Летс гоу ин спейс тракин… Эх, кажется, далеко поехали!»
– Хочешь есть – вон на столе колбаса, булка, яблоки, – предложил укладывающийся в постель дядя.
От колбасы я отказался, яблоко взял и съел сразу.
– Вы бы мальчика спать уложили, – посоветовала до сих пор не спавшая старушка-соседка. – Мальчонка за день намотался. Еле сидит.
– Ну, что такого! – ответил ей дядя. – Это просто так: выпивка, курево. Мальчонка взрослый, дядя ему не указ. Дай ему волю, он своего дядю, который о нём заботится и сопли подтирает, выкинет из поезда на ходу. Его другое манит – легкодоступные женщины, железобетонная музыка, сомнительные компании, Прометеи всякие. Реальность ему не нужна, ему запредельность подавай со всеми её излишествами.
– У меня сын, Володька, такой же, – вздохнула старушка. – Эх, говорит, мама, на кой чёрт ты меня на свет белый родила! Был бы я вечным отсутствием и покоился бы в прунах непроявленности. Да, прямо так и говорит… Так самовольно на Камчатку и уехал. Теперь там, шалопай, в религиозной секте живёт, вроде бы японской. От советской власти прячется.
Вагон покачивало, я сидел в уголке, пригревшись и задумавшись. Как странно! Давно ли всё было не так! Били часы. Кричал радиоприёмник. Наступало утро. Шумела школа, гудела улица, и гремела барабанная дробь. Это неслась из динамиков по школьным коридором лихая зарядка – «Locomotion» в исполнении «Гранд Фанк Рейлроуд». Четвёртый наш отряд выбегал на площадку строиться, и каждая из стен, каждое из лестничных перил и каждый из столбов служили мне материалом для извлечения ритма линейками, карандашами и ладонями. И уж непременно кто-то там начинал кричать и дразниться:
– Успокойтесь, граждане! – унылым голосом закричал проводник. – Это какой-нибудь пьяный шёл из ресторана, да и рванул тормоз. Эх, люди, люди!
– Напьются и безобразят! – вздохнул дядя. – Уж не твои ли дружки, Сергей?
Я сурово взглянул на него: не выдумывай, дядя!
И вдруг какая-то острая и тревожная мысль озарила оба моих мозговых полушария. Я отчего-то вспомнил то знакомое лицо сатаниста, что мелькнуло передо мной на платформе в Серпухове. Мне стало не по себе. Предчувствие чего-то нехорошего легло на плечи.
Вскоре поезд снова тронулся, застучали стрелочные крестовины, и колёса вновь принялись исполнять свою монотонную колыбельную мелодию. Я прилёг на полку и не заметил сам, как погрузился в глубокий, но исполненный непонятной тревоги сон.
Наутро мы прибыли в Липецк. На вокзальном перроне я намеревался встретить ребят из «ЭСТ», но дядя отчего-то заторопил меня. Даже старика Якова ждать не хотел – мол, сам найдёт нас.
Однако встречи с металлистами избежать не удалось, потому что в то самое время, как мы намеревались отойти за вокзал и поймать такси, из соседнего вагона выбралась все бригада металлистов вместе с сопровождавшими их концертными техниками, девчонками-группи и почему-то милиционерами. Парни выносили из вагона на руках человеческое тело, и хотя было оно завёрнуто в простыню, но сделано это было небрежно, и я смог поверх задравшегося конца рассмотреть, что человеком этим был Жан Сагадеев.
Несмотря на протесты дяди и материализовавшегося словно из воздуха старика Якова, совершенно здорового и бодрого, я бросился к этой неожиданной траурной процессии и лихорадочными вопросами смог выяснить у девчонок, что Жан этой ночью покончил с собой. Встал со своей полки, прошагал в тамбур, а там повесился на ремне, привязав его к стоп-крану.
Вполне возможно, он лишь хотел привлечь этим поступком внимание к своей тонкой и ранимой натуре, надеясь, что после остановки поезда его быстро найдут и спасут. Вполне возможно, что была это с его стороны мрачная шутка, высокомерное позёрство. Увы, в ночной суете обнаружили его не столь быстро и откачать уже не смогли.
В Липецке мы дали такой же муторный и не имевший никакого успеха концерт, а затем перебрались в Курск. Воронеж, Горький, Казань, Пермь, Саратов, Куйбышев – города мелькали один за другим, вместительные концертные залы сменялись ветхими клубами, но неизменно наши выступления вызывали лишь холодное недоумение посетителей. Дети советской страны не любили и не понимали фри-джаз. Впрочем, нет: пару, или даже тройку раз одинокие зрители, поднимаясь посреди молчаливого зала, начинали громко и демонстративно аплодировать нам. Зрители эти были, мягко говоря, странными и таинственными личностями. После концерта они укрывались с дядей и стариком Яковым в артистической комнате (а за неимением таковой – в подсобке) и долго беседовали, видимо высказывая друг другу взаимное восхищение, скреплённое глубокой и страстной любовью к фри-джазу.
Успехи мои в атональном музицировании, однако, росли и крепли. К своему удивлению и даже некоторому внутреннему протесту я осознавал, что начинаю проникать в неожиданные и извилистые русла этого лихорадочного Ритма. Более того, я почувствовал, что Ритм этот начинает мне нравиться. Вот только терзаемый стервятниками отец-Прометей взирал на меня теперь с отчаянием и упрёком, а по щекам его бежали кровавые слёзы.
Дядя не уставал меня нахваливать.
– Скоро, – говорил он торжественно и многозначительно, – совсем скоро исполнишь ты величественный Ритм, от которого содрогнётся земля и небо. Ритм, который перевернёт людское представление об этом мире и кардинально изменит его.
Мне льстила дядина образность, хотя я и считал её несколько неуместной по отношению к моей скромной персоне.
Хард-рок, страстно любимый мной хард-рок я всё же не забывал. Улучив свободную минуту, врубал любимые песни и отбивал под них барабанные партии. Приходилось заниматься этим втайне от дяди и старика Якова, потому что, увидев меня за этим занятием, они свирепели, и начинали кричать, что я занимаюсь полной фигнёй и гублю на корню свой талант.
В турне нас продолжали сопровождать странные и трагические происшествия. Так, в Куйбышеве загадочным образом погиб лидер металлической группы «Чёрный обелиск» Анатолий Крупнов, с которым за день до этого я познакомился и подружился. Толя успел шепнуть мне пару дельных советов касательно восприятия музыки и соответственно раздробления её на барабанные доли.
Конечно же, все эти смерти рокеров не могли не вызвать во мне недоумение и заставили кое о чём задуматься. Но, не имея на руках ничего, кроме догадок, я старался отогнать все невообразимые объяснения подальше. Всё-таки жизнь – это такая штука, в которой может случиться абсолютно всё, включая самое невероятное.
… Снова дорога, снова трясущийся поезд, отбивающий свой монотонный, но вполне приятный ритм. Мы садились на поезд глубокой ночью, а проснулся я в купе уже тогда, когда ярким тёплым утром мы подъезжали к какому-то невиданно прекрасному городу.
С грохотом мчались мы по высокому железному мосту. Широкая лазурная река, по которой плыли большие белые и голубые пароходы, протекала под нами.
Пахло смолой, рыбой и водорослями. Кричали белогрудые серые чайки – птицы, которых я видел первый раз в жизни.
Высокий цветущий берег крутым обрывом спускался к реке. И он шумел листвой, до того зелёной и сочной, что, казалось, прыгни на неё сверху – без всякого парашюта, а просто так, широко раскинув руки, – и ты не пропадёшь, не разобьёшься, а нырнёшь в этот шумливый густой поток и, раскидывая, как брызги, изумрудную пену листьев, вынырнешь опять наверх, под лучи ласкового солнца.
А на горе, над обрывом, громоздились белые здания, казалось – дворцы, башни, светлые, величавые. И, пока мы подъезжали, они неторопливо разворачивались, становились вполоборота, проглядывая одно за другим через могучие каменные плечи, и сверкали голубым стеклом, серебром и золотом.